Перед тем как записать русскоязычную программу, вы несколько лет четко ориентировались на американский альтернативный рок 90-х. За что вы любите музыкальную культуру США?
Женя: Мне нравится романтизация Штатов: вокруг этой страны всегда есть магический ореол, который будоражит умы землян. При этом американские независимые музыканты, как правило, очень расслабленные, не заносчивые люди — пишут музыку, как душа лежит, и не стараются казаться круче, чем они есть на самом деле. Это очень здоровый подход, когда желание делать музыку сильнее амбиций. Если сравнивать, как обстоят дела с музыкой в Америке и в России, разница не очень велика (нас не интересует индустрия мейнстрим-монстров — мы от нее далеки примерно так же, как от нефтяной промышленности); независимым музыкантам везде непросто. Аудитория растет медленно, достучаться до новой публики сложно, сколько людей придет на концерты — не предугадаешь. И все нужно делать самим: записи, видео, промо. Но в Москве, по крайней мере, лучше с гонорарами: нормальный американский гонорар — это половина московского. Зато в Америке есть музыкальные СМИ, которые влияют на весь мир, а у нас — нет.
А в России что является таким показателем уровня музыканта?
Катя: Если бы «Афиша» писала о музыке в том же духе, как раньше, у нее был бы большой авторитет за рубежом. Сейчас «Афиша» практически умерла. Людям на Западе сложно что-то узнать о русской сцене. Меня постоянно просят: «Расскажи, пришли…» Но я же не медиаплатформа.
Женя: И все равно из групп, которые в 2007 году преподносились в СМИ как очень перспективные, по-моему, не существует ни одной. Музыкальные журналисты в начале 2000-х видели какие-то внешние проявления, видели в музыке какой-то оригинальный месседж, и этого было достаточно. Импульсивная журналистика писала: «Вот, послушайте, очень важная группа!». А потом через полгода выяснялось, что группа-то совсем не важная: не умеют играть живьем, к тому же каких-то глупостей наговорили в интервью… И обязательно надо было придумывать какое-нибудь журналистское название «новому» явлению. Например, как Шурик Горбачев делал: «анти-груша», «хипстер хауз». Все это, конечно, весело, но похоже на игру. Эта музыка берет внешними проявлениями, а не, скажем, глубиной исследования фольклора.
Вы говорили про месседж группы. Как вы формулируете свой?
Женя: Есть месседж, который нельзя взять и описать с социальной точки зрения, хотя все мы как бы подключены в одну современную розетку и от нее питаемся. Даже если ты настоящий эскапист и у тебя совсем абстрактные фактуры, месседж все равно чувствуется на каком-то внутреннем уровне. Если ты можешь объяснить свою музыку, когда спросят, это уже очень хорошо. А «ГШ» — как НИИ. Мы исследуем явления, но ни в коем случае не экспериментируем, потому что эксперимент — удел новичков.
Что же является предметом вашего исследования?
Женя: Нас вдохновляют такие вещи, как наружная реклама вдоль дорог в пригороде с надписями «металлочерепица». Она вызывает противоречивые чувства и имеет очень мощный визуальный посыл, орет на тебя с этих баннеров. Смотри — поддоны! И вот ты и ненавидишь ее, и рядом с ней живешь. Мы начинаем думать, какие ощущения это вызывает на уровне эмоций, на уровне социального исследования. Все эти баннеры построены по принципам, который определил народный разум. Никто не пытается избегать канонов, иначе ты не продашь бетонные смеси. Этот рынок максимально отстранен от креатива: надо показать товар лицом и сделать надпись — все!
А вам никогда не приходилось «продавать бетонные смеси»?
Женя: Случается. Когда ты берешь какой-то сгусток энергии, шмяк его — и вот тебе произведение. Мы стараемся, чтобы часть песни получалась именно так.
Катя: У нас очень понятные послания. Они — в умении быть самоироничными даже в лютом хаосе. Мне кажется, что в нашей стране без этого не выжить: если нами овладеет упадничество, то можно окосеть. Я человек-мажор, я ничего не могу сочинить в миноре. Наверное, потому, что аккорд русской души «ля-минор», русский рок не находит отклика в моей душе — чересчур тоскливый. Вместо «ля» я выберу «до», даже если начну в миноре, обязательно скачусь в мажор. «ГШ» не может петь серьезно о том, что все плохо. Мы также исследуем, как поп-музыка нынешняя отсылает к другим музыкальным явлениям в нашей стране, восстанавливаем преемственность. Просто чтобы вести какие-то исследования и рефлексировать, без самоиронии невозможно.
А над чем в себе вы иронизируете?
Катя: Над дурацкими привычками, над особенностями русского характера… Мне кажется, мы иронизируем даже над тем, чем сами занимаемся, потому что мы выбрали не самый простой путь! Если ты серьезно переживаешь по поводу того, что собираешь маленький зал, а в душе мечтаешь собрать стадион, можно и с катушек слететь.
Женя: Некоторые думают, что их история начинается с того, что они собирают первые тысячные залы. На самом деле все начинается с первой осмысленной песни.
Катя: Или с момента, когда ты ушел из основной профессии и сказал, что теперь будешь работать только на себя и заниматься музыкой.
Женя: Это как уход в монастырь.
Вы тоже в душе мечтали собирать стадионы?
Катя: Я недавно подумала, как скучно жить большим поп-звездам. Мы проезжали Лос-Анджелес, и около стадиона висела огромная афиша с Леди Гагой. Нам до такого стадиона расти и расти, а эти американские исполнители мир измеряют не маленькими площадками — огромными стадионами. Это скучно! Все нюансы — мимо тебя, пока ты захватываешь огромный кусок земли. А дальше — невозможно же сыграть сразу для всего земного шара. Концерт в космосе? Во время тура по США мы путешествовали вчетвером на машине. А они так не могут сделать — на них люди нападут.
Женя: Это ненормальная, нездоровая ситуация.
Но для вас условный стадион тоже был бы показателем успеха?
Катя: Об этом интересно думать, пока ты еще не можешь собирать такую аудиторию. Но когда ты уже достигаешь этого уровня, интерес пропадает, воспринимаешь как должное. Поэтому мне нравится только наслаждаться мыслью об этом.
Женя: Если честно, я рад, что успех от нас постоянно немного ускользает. Мы очень медленно наращиваем аудиторию. Это дает гораздо больше свободы — терять ведь особо нечего. Хорошо, когда аудитория не берет тебя в плен и ты можешь позволить себе вдруг выпустить фриджазовый альбом, например.
Катя: Певица Граймс как-то говорила, что выпустила бы дроун-альбом (дроун — жанр в академическом минимализме. — «РР»), но ее никто не поймет. А я бы очень обрадовалась, если бы она смогла записать такой диск: не всегда же петь поп-песни! Беда как раз в том, что в моем представлении Граймс вполне может себе позволить делать дроун-музыку, а в ее представлении — уже нет.
Женя: Это ловушка чужих ожиданий и первый шаг к плохому альбому.
Вы позволили себе записать программу на русском языке. Почему появилась такая потребность?
Женя: Когда мы делали альтернативный рок, мы просто получали удовольствие. В какой-то момент поняли, что выросли из этого подхода, перестали быть ролевиками и решили искать свой музыкальный язык, аутентичность. Так мы пришли к русскому языку. Музыка стала тоже очень сильно меняться, потому что русский имеет свой ритм и особенную фонетику. Мы не пытаемся сделать так, чтобы русский язык звучал как какой-то другой, подобно некоторым рэперам или поп-исполнителям. Поэтому у нас он получается рубленым, бьющим по голове. Мы вдохновляемся русской словесностью, в том числе косноязычной. Слова отражают народное бессознательное. Некоторым кажется, что мы превратились в конъюнктурщиков, когда стали петь на русском языке, но, по-моему, наоборот, мы стали еще более дикими!
Катя: Первое время было непривычно: я никогда не пела на русском языке. Он у меня ассоциировался только с музыкальной школой, с романсами.
Женя: Важно вовремя понять, что русская культура не сводится к частушкам, мы не захотели игнорировать большой ее пласт — XX век. Но помимо композиторов русского авангарда меня вдохновляет, например, Римский-Корсаков. Он составил сложные формы, в которых использовались фольклорные мотивы (например, опера «Садко»). Шостакович тоже крутой, но очень сложный: я пока разобрался только в его струнных квартетах, иногда слышу эти мотивы в наших импровизациях. Главное — не выдавать себя за тех, кем не являешься. У нас было много групп, которые пытались изобразить кокни-акцент. Это пошлятина, стадия идеализирования чужой жизни. Например, любитель брит-попа думает, что лучшее место в мире — Великобритания, лучшая музыка в мире — брит-поп. Но если бы они жили там, любили бы финский хэви-метал и думали: «Вот бы родиться в Финляндии».
Вы тоже прошли эту стадию?
Катя: Пока ты сидишь в своей стране, всегда кажется, что где-то в другом месте лучше. В общей сложности я пробыла в Америке полгода и поняла, что везде одно и то же. Но в России все ярче. Как оголенные провода — красиво и опасно. Живешь без подушки безопасности, как только останавливаешься — погибаешь.
Женя: Если Катя остановится, ей нечем будет платить за квартиру.
Катя: Моя самая главная фобия — стать бомжом. Мы жили какое-то время на Пролетарской, я всякого насмотрелась. Очень страшно: меня и бомжа условно разделяли два метра. Страшно проявить слабость, запустить себя. Когда я переехала из Казани в Москву и отказалась от работы архитектором в пользу музыки, чувствовала, будто из рогатки меня запустили в открытый космос… Никто же не ждет от меня нового альбома: пока сама не запишу, он не появится! Это как ходить в спортзал: там работаешь над телом, в моем случае — над делом. Разница в одну букву. Если ты качаешь пресс, он обязательно появится у тебя, а не у твоего друга. А вторая фобия — «состарпериться», то есть перестать воспринимать новое. Если ты заранее отрицаешь новую музыку, даже не слушая ее, значит, ты состарился. Нужно давать всему шанс! Наверное, по этой причине и моя привязанность к мажору стала тяготить, потому что это тоже своего рода отрицание и ограничение.
