Я живу возле монастыря, и когда окна открыты, я слышу слова. Если кто-то выходит из монастыря, крича, то это не крики радости. Если с горем пришли в монастырь, то оно уже осознанное, случившееся и твоего участия не требует.
Сначала я думала, рядом со мной живет оперная певица. Но ни тональность, ни глубина голоса не меняются, голос, похожий на пунктирную линию, всегда звучит в одной ноте. А-а-а-а. Я начала думать, что оперная певица сошла с ума от горя. Почему она предпочла одну букву, отказавшись от слов, от целого мира слов, от бесконечного сплетения букв, которые могли бы принести облегчение?
13 июня в поселке Трудовские Петровского района Донецка погибли мать и сын, Лидия Артемьева, родившаяся в 1937 году и Виктор Артемьев, родившийся в 1963-ем. Сообщение об их гибели прошло короткой сводкой. Временами, прочитывая сводки, я думала о том, что мы, россияне, заняли по отношению к жителям Донбасса позицию человека, слушающего чужое горе из окна.
Я бы не стала искать телефон Любы Артемьевой — сестры и дочери погибших 13 июня, она ведь ничем не отличалась от сотен таких же, потерявших родных. Но я увидела в соцсети собаку, жившую в доме погибших. Собака сидела на цепи, и ее взгляд возвращал в чувства.
— Вы будете заботиться о собаке? — спросила я, набрав номер Любы.
— А почему вы думаете, что нет? — ответила она.
Прошло несколько дней, и Люба сама попросила меня записать ее историю — для истории, для людей и для журнала.
— Вообще я не знаю, с чего начать… Жили как все — мама, папа и мы. Жили хорошо — папа на шахте работал Трудовской. Витя… он, вроде, сам в Афганистан напросился исполнить свой долг. Приехал домой и воевал всю жизнь — душманы его окружали, пил, но женился, Павлик-сын родился. Жена уехала с Павликом в Новоазовск от него. Потом началась война, Павлик погиб 24 мая 2015 года. Он жить спешил, рано женился, дети остались. Он как это объяснял: «Батя мой воевал. А я что, хуже отца?». Парадокс: три войны на нашу семью пришлось. Вот эта война самая ужасная, потому как объяснить ее невозможно. Мама говорила: «Я помню отечественную войну. Мы понимали, что наступают и отступают. Но мы знали, нас освобождают, и поэтому мы живем». Витя говорил: «Афганистан – на чужой территории. Но мы исполняли свой долг интернациональный». А тут непонятно, что происходит. Простите, я обещала себе не плакать, когда вы позвоните. Я же и на журналистов этих накричала, что снимают: «Свадьба что ли?». Я все понимаю, но мы всю жизнь с мамой и с Витей вместе. Мама всегда его жалела. Он всю войну нам в стенку тарабанил: «Что вы сидите? Давайте в подвал!». Получается, что один снаряд их убил. Страшное скажу – люди тут на Трудовских уже все как обыденность воспринимают. Я в командировке была, в Торезе. Вечером ей звонила, она смеялась. А утром звоню, не отвечает. Мало ли, может, ушла Шерхана кормить. Звонит соседка: «Два взрыва было. Первый у нас разорвался. Второй где-то у вас. Ромка выглянул — вроде, ничего. Но темно. Нормально вроде все. А утром смотрю, у тебя виноград висит. Калитка открыта. Рома зашел — Витя на пороге лежит, рука оторвана. Маму твою даже искать не стал, плохо ему стало».
Пока Люба говорила, ей становилось легче. Она обещала позвонить еще. А потом я вышла из дома, проходила мимо монастыря, услышала знакомую распевку, обернулась и увидела, наконец, «оперную певицу» — ей оказался мальчик-подросток, мать вела его за руку. Он был болен от рождения и не хотел от монастыря уходить.
