Среди ожидающих в очереди к ветеринару — женщина с красным рюкзачком и большой дворнягой. Полная женщина с микроскопической собачкой. Седой мужчина с грустным испуганным лицом и с кошкой в переноске. Женщина с девочкой и пуделем. Мужчина с лабрадором. В глазах лабрадора — желание поскорей умереть.
Жужжит телевизор.
— Сегодня утром в Якутске дворник засунул в мусорный бак бомжа! — передает диктор.
— А у нас что, в городе больше новостей нет? — вскидывается женщина с пуделем.
— А что вы хотите? — поворачивается к ней пожилая. — Люди жестокие. Мы собачку вчера приносили сюда — ма-а-ленькую. На улице подобрали. Думали, лапка сломана. Нет, там пуля. Люди злые.
— Таких полно, — вставляет полная, пошевелившись, и микроскопическая собачка утопает в ее животе.
— А коровы? — поднимает голову мужчина с кошкой. Он говорит тихо, будто с опаской. — А коров за что по вымени стреляют?
Раздаются женские ахи. «По вымени?!» — переспрашивают его. «По вымени!»
— А я один раз шла, — отвечает женщина с пуделем, — и на меня собаки бродячие лаяли. А я с ребенком была. Я очень испугалась, ребенка со страху на руки схватила.
— Ну, это другой случай, — говорит пожилая. — Понятно, что если собака нападает, то от нее надо защищаться. Но а вот эта масенькая девочка с ножками тонюсенькими, Господи… да она даже не тявкает. Ее за что?
— А потому что нет пропаганды любви к животным, — седой старается произнести эти слова как можно тише.
— Да у нас нет пропаганды человеколюбия! — на всю очередь объявляет пожилая. — А что вы хотите — если бомжей в мусорные баки засовывают, чтоб животных любили?
Борщевский мягко держит лапу дворняги в руке. Лапа с обеих сторон проколота насквозь медицинскими спицами. Борщевский подкручивает шурупы на спицах. Слышен костяной хруст. Лицо Борщевского бледнеет.
Дворняга, свернув язык трубочкой, просовывает его между сомкнутых челюстей и лижет руку Борщевского, в которой тот держит инструмент; потом руку женщины. За воротом у Борщевского багровеет. Снова хрустит. В расширенных зрачках дворняги, смотрящей прямо перед собой — наивысшая концентрация боли. Собака делается похожей на старого непростого якута, на местного божка Байаная — духа лесов, рек и озер. Все звери в ведении Байаная. Даже медведь.
— Хватит! — Борщевский выпрямляется. Инструмент звякает о стол. — Думаете, почему он терпит? — усмехается врач. — То, что не каждый человек даст сделать над собой. Он думает, что хозяина нашел. А боль — плата за хозяина, — Борщевский разглядывает снимок с кривой лапы дворняги. — Если бы его привели к нам сразу после того, как на лапу наехала машина… Я бы и сейчас мог, — задумчиво говорит он, — вскрыть долотом надкостницу и просто поставить кости на место. Но это дикая боль для животного. Думаете, я не знаю, что такое боль? Меня машина на переходе сбила. Мне было так же больно. Я знаю ту боль. Знаком с ней.
Борщевский перебинтовывает лапу дворняги наново. Собачья боль, отразившаяся краснотой на шее ветеринарного врача, проходит. У Пикника — дворняги — хозяина пока нет. На вопросы о городском пункте передержки бездомных животных Борщевский отвечает сдержанно и без охоты, заметив лишь, что ветеринару пункта не удалось сдать у него зачет, а сам бы он туда, на Очиченко, работать ни за что не пошел.
— Пикник! — спускает он дворнягу со стола. — Ты красавчик вообще! — обращается он к псу, как может обращаться мужик к мужику. А потом к женщине с рюкзаком: — Очень адекватный пес.
Женщина в цветной футболке идет по тротуару. Красный рюкзачок прыгает у нее за спиной. Она — волонтер и главный редактор своего собственного сетевого медиа. В жаркой пыли проезжают утомленные автомобили, уазики, автобусы, забитые потными пассажирами. На сером здании мэрии, под флагами — российским и республики Саха — табличка «Год Добра 2017».
На ступеньках продуктового магазина сидит молодой бомж. Марина, еще находясь под впечатлением от телевизионного сюжета, останавливается и, держась за лямки рюкзака, некоторое время рассматривает тощего человека.
— Когда мы о таком пишем, — говорит она, — общество возмущается журналистами. Не теми, кто довел до подобной ситуации. А нами. Нам говорят: «Это вы сделали, это вы виноваты в том, что имидж республики упал». Нам говорят — раскачка региона, попытка оранжевой революции, Госдеп и все в таком духе… Нам не дают работать. Наш город маленький, все люди друг друга знают, и к тебе очень быстро меняется отношение. Особенно прошлой зимой я отчетливо почувствовала, как ко мне поменялось отношение.
Зимой якутские волонтеры попытались прорваться на территорию Очиченко и освободить собак. Стало известно: отловленные на улицах города бездомные животные содержатся в пункте до десяти дней. Затем они уничтожаются при помощи усыпляющей инъекции и проходят по бумагам как утилизованные по причине неизлечимого заболевания или агрессии. Эту информацию волонтерам подтвердили в мэрии. Волонтеры сразились в соцсетях со сторонниками убийства бездомных животных, которых среди горожан оказалось довольно много. И осуществили ряд попыток вывезти из пункта приговоренных кошек и собак. Издание Марины Сантаевой storm24.media подробно описывало эту борьбу, информация о которой вышла далеко за пределы республики Саха. В самый разгар конфликта между волонтерами и муниципалитетом ее сайт был заблокирован, почта взломана, соцсети оказались недоступными.
В начале января по обращению общественного совета по проблеме (за которым могла стоять мэрия Якутска) был инициирован опрос на сайте независимого портала Якт.Ру: «Усыплять после десяти дней передержки собак и кошек или нет?». При этом жители Якутска не были поставлены в известность о том, что усыпление здоровых животных является нарушением закона Российской Федерации. Голосование происходило на фоне новостей о нападениях собак на людей. Соцсети разгорались паникой и пестрели частными историями неизвестной степени достоверности. Численность собак вообще не контролировалась до недавнего времени — это давно стало широко обсуждаемой городской проблемой. Так стая собак, по словам местных жителей, в районе автовокзала около детского сада «Ладушка» в марте набросилась на девочку; та не пострадала, помогли прохожие. Якутяне убеждены, что бродячие собаки представляют очень большую опасность для людей, и мало информированы об эффективных и гуманных способах контроля их численности — или не верят в таковые. Поэтому порядка 75% жителей в первый же день проголосовали на сайте за усыпление, и только экстренно подключившиеся жители других городов России переломили ход голосования в интернете, отдав свои голоса против (около 65%).
Однако цели мэрией уже были достигнуты: вопрос бездомных животных национализирован, избиратели сплочены перед угрозой вмешательства Москвы во внутренние дела Республики Саха, разрешение убивать — дано. «Что там говорили про вмешательство в выборы? Сейчас то же самое. Кто-то из другого региона решает, как нам жить», — пишет один из многих анонимных (ник ТТ70) комментаторов. Таким образом, введенные в заблуждение жители Якутска голосовали, по сути, не за жизнь и смерть собак, а вставали на защиту своей республики.
А тем временем пришедший из прокуратуры ответ гласил: «Всего за 2016 год сотрудниками МУП «Жилкомсервис» отловлено 4931 голов безнадзорных животных, приведено населением в пункт передержки — 1182 голов, передано заинтересованным гражданам — 799 голов, утилизировано — 5127 голов. При этом все из 4931 голов отловленных в 2016 году безнадзорных животных умерщвлены. Из них 2 животных умерщвлены в целях прекращения страданий в случае травмы, несовместимой с жизнью, или неизлечимой болезни. 4929 животных умерщвлены в связи с проявлением агрессии, предоставляющей угрозу жизни и здоровью человека… Умерщвление безнадзорных животных производится ветеринарным врачом… Стоит отметить, что указанные основания умерщвления предусмотрены п. 7.1 Порядка (регламент, принятый республикой на местном уровне для решения регулирования численности бездомных животных и вступающий в определенный спор с федеральным законом РФ о бездомных животных. — “РР”). В то же время данные показатели вызывают сомнения в их объективности. Однако проверить их в настоящее время не представляется возможным».
Череда домов на сваях, мимо которых идет Марина, выводит к Лене. Под сваями могла бы спрятаться бездомная собака. Но бездомных в этом городе, кроме людей, уже почти не осталось.
Вопрос «Почему среди волонтеров, помогающих животным в городе, одни русские?» приводит Марину в волнение, и, дернув за лямки рюкзака, она говорит:
— Нельзя-я-я! Нельзя-я-я! Национальный вопрос поднимать нельзя-я-я!
Русским в Якутии как бы приходится отвечать за весь исторический русский империализм, и они опасаются проявить национальное высокомерие.
Марина идет к бараку, осторожно обходя новенький бордовый туалет, который посреди разрухи стоит в этом дворе царем на желтых сваях. На дверях его крупно написано — «М», «Ж».
В коридоре с неровными затхлыми полами на стене художественным почерком выведено красным: «На… Убери». От этих слов к потолку расходятся бордовые звезды и полумесяц. На кухне барака Марина пьет чай с волонтером из группы What’sApp’а по спасению животных.
— Весь барак против нас, весь, — заунывно говорит Оксана, поджимая под себя тоненькие ноги. За ее спиной лежит дворняга. — А как я пройду мимо брошенного котенка? И дети мои животных любят. Они тоже не пройдут. Тут у нас раньше женщина жила, она не стала мужа на улицу выкидывать — он пил, она от него просто стенку заколотила, перекрыла гипсокартоном. Он умер, государство забрало эту комнату и передало детдомовцу.
Оксана подходит к окну. Марина смотрит темными глазами в черную заварку чая.
— А как она меня сегодня обласкала, мать Сергея этого, — Оксана поворачивается от окна и тихо голосит. — От уж обласкала. «Ты со своими выродками только выйди во двор, я им бошки откручу». А он опять на свою сожительницу руки начал распускать. В прошлый раз я слышу, он ее давай швырять по коридору — руками, ногами. Потом ее ребенок как заорет. Я больше не смогла терпеть, выбежала, он и меня толкнул, ударил. «Я вас всех тут на колени поставлю!». Пришел муж с работы. Заказ у него новый сейчас — на евроремонт. Я ему все рассказала, он сразу пошел: «Зачем мою жену трогаешь». А он его избил, Сергей этот. Он же весом берет. А мой муж — усталый, худой. Дочка полицию вызвала. Так все соседи на меня налетели: «Вы тут только четыре года живете! А у нас тут свое государство!». Пожаловались полиции на меня, что я тут кошек, собак держу. Говорят, отнимите у нее детей, они на двадцати четырех метрах живут. Полицейские уехали. А соседи говорят: «Попробуй только заявление напиши, мы жить тебе тут не дадим». То есть женщину бить — это им нормально. Где она — доброта людская, а, Марина?
Марина глубже прячет глаза в чашку с чаем.
Оксана поворачивается к гипсокартону спиной. Простой крест попадает в ложбину ее тощей груди.
— А ты куда писала? — спрашивает Марина.
— В земельный на Октябрьскую писала, — спохватывается Оксана. — Путину писала, — она присаживается за стол. — Писала, что мне, как маме многодетной, землю положено. А они вон машину с песком пригнали и детям песочницу насыпали. Еще туалет старый нам сломали, а новый поставили. А дом-то у нас в пятнадцатом еще признан аварийным! Но сказали ждать расселения до двадцать первого года… Да я еще комментарии под твоей статьей обо мне почитала…
— Да нельзя-я, нельзя-я было читать, — расстраивается Марина.
— А как не читать? Вот где меня обласкали, — она выдает рыдающий хохоток. — «Свиноматка, — говорит с хрипотцой, — детей нарожала». Какие же люди злые, Марина! Я же ничего у них не просила! Я у государства прошу, не у них! Господи, — выдыхает она, — какие же люди жадные.
— А этот год в Якутске объявлен годом добра.
— Добра? — переспрашивает Оксана.
— А что такое доброта? — спрашивает Марина. — Это, наверное, надо у старых якутов спрашивать.
Она в чистой кухне многоэтажки. Волонтер Аня кладет ногу в вязаной тапочке с красными помпонами на Дарси.
У Дарси выбит глаз. Он попал под машину. Водитель остановился, прицепил Дарси к тросу и на нем оттащил на обочину. Дарси — миниатюрная собачка. Он смотрит с пола на Марину единственным круглым глазом, в котором, как и в глазах Борщевского, — отражение близкого знакомства с болью. Марина получила сообщение в группу волонтеров в What’sApp о сбитой собаке и выехала ее искать.
— Многие вступают в наши группы, а потом выходят, — говорит она. — Потому что слишком много у нас в Якутске этих животных, которые страдают. Ты хочешь помочь, но их больше, чем ты можешь. Их так много, их больше, чем рук. Одну группу в What’sApp’е создала я сама. Там сорок человек.
Слова Марины похрустывают на конце — чем-то далеким, северным и знакомым. Таким голосом считают звезды на морозном небе или рассказывают сказки. Но не русские народные.
— У нас так-то в городе много собак убивают, — говорит Марина. — Но когда есть возможность спасти хотя бы одну, это нужно делать. Нас спрашивают: «Зачем вам это все?» Говорят: «Детям жрать нечего. Старикам жрать нечего». А я не знаю, каких детей они имеют в виду. Мы однажды сидели, обсуждали эту проблему бездомных животных, и пришел к нам известный телеведущий Андрей И. Пришел и сказал: «Что вы тут херней маетесь? Вы были в Чокурдахе?» «Нет, — говорим. — Не были». Он тогда говорит: «А я знаю, как люди живут на Севере». Да я тоже знаю! Знаю. Плохо живут. Продукты дорогие. Зарплаты маленькие. От северного завоза люди зависят. Не привезут им картошку — мороженую будут жарить зимой. Но если бы я Дарси там лежать оставила, у людей в Чокурдахе не появилось бы что жрать. Есть люди, которые занимаются людьми. Есть люди, которые занимаются животными. Есть которые занимаются и людьми, и животными. А есть которые не занимаются ни людьми, ни животными! — в голосе Марины снова проявляется старая якутка, хотя взяться ей там неоткуда.
Ворота приоткрываются. Выглядывает молодой мужчина с редкой бороденкой. Из-за его плеча выглядывает еще один — круглолицый. Марина вместе с волонтером Татьяной входят в пункт передержки. Увидев их, начинают лаять и визжать собаки в клетках.
Каждая как будто подзывает к себе и жалеет о том, что не может сказать по-человечьи.
— Поступила информация, что кошкам тут жрать нечего, — широкой грудью Татьяна решительно прокладывает себе дорогу вперед. — Вы Олег? А ну-ка дайте дорогу.
Она идет в домик с кошками. За ней семенит Олег, поправляя на носу скользкие очки. Он тараторит — начальница в отпуске, а он тут никто, просто пришел помочь. Уперев руки в боки, Татьяна встает перед клеткой, за которой — замученные, присмиревшие кошки и с десятка два котят, висящих на сетке, широко открывающих в истошном крике гниющие глаза.
— У вас тут кошки рожают! — взрывается Татьяна.
— А что вы предлагаете? — спрашивает Олег.
— Я предлагаю стерилизовать! Для чего вы их плодите?! Для чего вы этот процесс запускаете? Потому что эти котята по отчетности будут проходить! И зарплата ваша пойдет по числу животных в ППЖ.
Мужчина в зеленой футболке, мягко обволакивающей его выпуклый, как мячик, живот, моргая, ловит ее слова. Он ветеринар.
— Мы тут никого не убиваем! — наконец говорит он на плохом русском.
— Ой, сказочник, — напирает на него Татьяна. — Сколько у вас животных с февраля по май умерщвлено? Семьсот сорок четыре?
— Мы! — ветеринар хватает ртом воздух. — Никого не убиваем! Мы гуманно делаем укол! Эвтанизируем! А это — ничего страшного! А если! — он трясет, как болванчик, головой. — А если собака агрессивная, что с ней делать, скажите?
— И у вас все семьсот сорок четыре собаки были агрессивными? — спрашиваю ветеринара я.
— Нет. Мы их еще при вирусах усыпляем.
— Да вы же отрицаете, что у вас в пункте есть чума! — кричит на него Татьяна.
— А у нас вируса нету, — отвечает ветеринар, мотнув головой.
Татьяна долго и оценивающе смотрит на него.
— От врет в глаза и все тут, — усмехается она. — Это караул какой-то… И глаза такие честные…
— Следовательно, если вирусов в пункте нет, — продолжаю я, — то все семьсот сорок четыре убитых собаки были агрессивными?
— Да. Агрессивные. А что делать, если собака людей покусала?
— Но количество покусов не совпадает с количеством убитых собак, — замечаю я.
— Зачем вы к нему лезете? — кричит Олег. — Вы же видите, что он — бедный!
— А вы тут вообще никто! — закрывает ему рот Татьяна.
Ветеринар отбегает в угол и там плачет.
— А если она клинически больная, — бормочет он, — то я ее усыпляю. Гуманно. Это даже нужно для облегчения ее страданий.
— Скажите, а если кто-нибудь захочет усыпить вас против вашей воли? Вы тоже будете считать, что это — гуманно? — спрашиваю его.
Рот ветеринара открывается в удивлении. Полный, смуглый, он похож на глиняного божка, которого не долепили, но уже посадили в печь обжигаться раньше, чем положили внутрь начинку.
— Зачем вы мне такое говорите? — мотает головой он, словно отряхиваясь от моих слов. — Я никого не убиваю. Убивать — это насмерть молотками забивать или лопатами. А я только укол делаю. И с вами разговаривать я больше не хочу. Не хочу! — он всплескивает полными смуглыми руками.
— А я с вами разговаривать хочу.
— А я не буду вам больше отвечать. Нет-нет-нет. Вы плохие вопросы задаете. А я животных люблю! Люблю! Я — сельский парень. Я из района! У меня отец заводчиком собак был. Я с первого класса начал коров доить. Думаете, мне их не жалко, что ли? — щурит он глаза. — Собака болеет. Мне сразу: «Давай усыпим!» Только я сейчас не усыпля-я-ю уже-е-е, нет-нет-нет, — тянет он. — Это раньше я усыплял... А сейчас у нас препаратов нет.
Бледная Марина стоит возле клетки, за которой срывает голос белый пес. От его лая вибрирует дощатый пол под ее ногами. Пес просовывает в щели между прутьями лапы. Скулит. Стонет, задыхается, высунув язык. Частит, частит. А потом отходит в угол клетки и писает там темно-желтой мочой, стоя на трясущихся ногах. Струя, ударяясь о доски, жужжит и как будто продолжает его крик. В темных глазах Марины — отголоски какой-то старой боли.
— Прокуратура же почему-то этого не видит, — говорит Олег, поблескивая мутным взглядом из-под очков.
— Душу вы свою губите, — строго говорит ему Татьяна, выходя за ворота Очиченко. — А потом дети больные у вас, внуки…
— Зато мои дети, — с торжеством в голосе говорит Олег, — не будут покусаны собаками. Ни до смерти, ни просто покусаны.
Татьяна останавливается, поворачивается к нему лицом и долго смотрит сквозь его очки.
— А вот это уже, милый, идеология, — с расстановкой говорит она.
По дороге из Очиченко ветер устраивает в воздухе настоящие песчаные бури. Песка в Якутске много — зимой им засыпают дороги, а летом он гуляет по городу. Очиченко — первый и единственный в Якутске пункт передержки, открылся в 2015 году. Пункт рассчитан на 200 собак и 50 кошек. Планировалось, что в приюте животное, в соответствии с практикой, принятой в стране, будет проходить карантин, стерилизоваться и в случае, если для него не будет найден владелец, возвращаться в ту же среду. Согласно действующему гражданскому законодательству Российской Федерации отловленные бездомные животные должны содержаться в течение шести месяцев, и только по истечении этого срока они поступают в собственность муниципалитета. Однако постановлением правительства Республики Саха принят свой Порядок, не учитывающий шестимесячной нормы, прописанной в Гражданском кодексе РФ, а его пункт 3.5 впрямую устанавливает срок пребывания животного в пункте передержки — не менее десяти календарных дней. Но и не более.
Ведя машину, Татьяна матерится на летающий песок. Когда я спрашиваю Татьяну, русская ли она, что, впрочем, и так очевидно, Марина начинает сбивчиво говорить:
— Нельзя-я-я! Нельзя в Якутии поднимать национальный вопрос!
— А че нельзя-то? — обрывает ее в своей манере Татьяна.
— Неполиткорректно, — отвечает Марина.
— Ха-а, — усмехается та. — А это менталитет местный такой — потребительский. И к животным отношение потребительское. Казалось бы, для якутов собака — друг человека, помощник первый на охоте, глаза, руки и ноги... И в то же время видите как? Если она ему эту утку не принесет, он готов ее убить или оставить в лесу привязанной, чтобы собака дорогу домой не нашла.
— Я много раз хотела писать об этом, — тихо говорит Марина. — Об охоте.
Тянет дымом. Вокруг Якутска горят леса. Раньше они горели в основном из-за сухих гроз, сейчас — из-за мусора, оставленного людьми в лесах. Кажется, вместе с дымом из лесов выходят духи, чтобы напомнить оторвавшимся от суровой матери-природы жителям города: старик Байанай всему ведет счет.
— Добываем, — перебивает Охотник. — Мы не убиваем в лесу зверя, мы только добываем.
Охотник не называет своего имени. Он на ходу позвякивает ключами, которые держит в руке.
— Иду собаке своей ошейник с GPS покупать, — продолжает он. — Она уходит от меня в лесу, и я не знаю, что она там делает. Возвращается абсолютно сытая. Просто хочу знать, куда ходит моя собака. Я каждый раз беру ее в лес и понимаю, что охотиться со мной она не будет, уйдет по своим делам. Но от нее дети хорошие — хорошо работают.
— А если плохо? — приостанавливается Марина. — Что вы с ними делаете?
— Отдаю людям. А так, чтобы породу не потерять, приходится их стрелять… Э-э. А что? Ну, многие охотники стреляют. Без этого никак. Ну а как?! Только вот так! Это действительно так. Вы не понимаете? Ну а если нужна рабочая собака?! Нет, послушайте, этим никто не хвастается. Просто тихо отвел за банник, и все… А привязывать к деревьям — так делают только уроды. Нормальный охотник так не сделает. Собака — друг.
— Но друзей не стреляют за банником, — замечаю я.
— Но у людей отношение к животным крайне потребительское, пользовательское. И здесь, на севере, это чаще встречается. Лошадь должна возить. Корова должна давать молоко. Собака должна охотиться. И все это они должны человеку.
— А человек что-нибудь должен животным?
— Бог его знает… — он приостанавливается на пыльной дороге. — Здесь же север… — раздумчиво говорит он. — Выжить сложно. И зачем нужна собака, если она не охотится? Поверьте, тут никто не горит желанием застрелить свою собаку.
Он уходит дальше — ему надо купить ошейник, чтобы знать, куда ходит его собака. И кто ее кормит? Не сам ли Байанай, с которым она столковалась лучше своего Охотника? Каждый раз, заходя в лес, он кормит духа — длиннобородого старикашку. Кричит вороном, когда ест убитого медведя. «Это не я его ем, а ворон клюет», — говорит Байанаю Охотник, притворяясь птицей. Не медведя хотел убить, лося. Но медведь решил, что лось тот — его. А лось Охотнику принадлежал, и сам Байанай, может, поставил его на тропе у озера, довольный тем, как Охотник, войдя в лес, воздал ему честь.
Снова вырастает серая мэрия, объявляющая 2017-й годом Доброты. Охотник приостанавливается, зажимает в кулаке ключи, ему как будто в голову пришла какая-то важная, проясняющая весь разговор мысль.
— А знаете, кто за банник собаку не поведет? Кто убивать ее не станет? — спрашивает он. — Современный охотник. Он будет искать ей хозяина и найдет. А современный — это какой, знаете? Это тот человек, у которого к животным не только потребительское отношение, — по лицу его видно, что он рад созревшей в нем мысли.
— Я хотела спросить… — Марина сидит за гладким полированным столом Министерства охраны природы Республики Саха. Она обращается к министру Сахамину Афанасьеву. — А вот эти изменения в Порядок… они вносились одновременно с созданием самого пункта передержки? Они довольно существенные. А ваше министерство каким-то образом принимало в этом участие?
— Нет, к сожалению. Мы не участвовали, — отвечает министр.
— Почему? Почему вас не привлекли к обсуждению такого важного документа?
— В наши полномочия входит только дикий мир… — министр молчит, зная, что от него ждут еще чего-то. Но и он не может высказываться неполиткорректно о постановлении правительства республики. — Коренные жители, — тем не менее в обход начинает он, — очень бережно относятся к компонентам живой природы. Якуты воспевают ее в песнях и поэзии… даже цветы. Но в основном — лиственницу, березу. И к собакам в Якутии особое отношение. Так повелось. Собака для якута — транспорт… был… ну и член семьи… остался… Я вижу по своей работе варварское отношение к природе, — говорит он, — и ее компонентам. Ну… как я отношусь к жестокому обращению с животными? Не очень хорошо — как человек. Но я вне муниципального регулирования этих вопросов. Собака для меня — друг. И это вина человека, если его бывший друг оказался на улице, а потом попал в пункт передержки. Этот человек отказался нести ответственность за своего друга.
— Раньше якуты верили, что дух беспричинно сломанного дерева может их наказать, — говорю я. — Но, переселившись в город, они могли перестать верить в духа деревьев и бояться его. Страх ушел, а прагматичное северное отношение к природе и животным осталось. Может быть, поэтому мы наблюдаем сейчас в Якутске такое отношение к животным?
— У собаки есть душа, — произносит министр.
— Душа, но не дух. Душа не накажет. А дух — может.
— Байанай относится к собакам благосклонно, — говорит Афанасьев. — Без собаки якут — не охотник. Будет охота — будет мясо, соболь будет. И все это якуту даст собака.
Перед ним на стене — большая глянцевая карта Республики Саха. Со всеми ее улусами и лесами, из которых голосу предков все сложнее пробираться в столицу через суровые расстояния и разделяющую Лену.
В деревянном, битком забитом ресторане — полутемь. Из-за столиков доносятся немецкие, английские разговоры. В Якутске сейчас много туристов.
— В детстве у меня была собака Тайфун. Моя первая любовь к собаке, — негромко, медленно подбирая слова говорит Марина. — Мне было шесть, а он попал к нам уже подростком. Когда мне было восемь, его уже убили. Однажды он меня очень сильно укусил. Но я лезла к нему сама. Он тогда грыз кость, а я лезла с поцелуями. Я просто обнимала его. А он ел. Кость. Он очень долго меня предупреждал — скалился, порыкивал. Я все равно — к нему… Он прокусил мне ухо, левое. Кровь прямо лилась рекой. Я рыдала, мне не было больно, я не боялась этой крови. Я рыдала от того, что отец схватил палку и очень сильно его бил. Очень. Тайфун визжал. Я не могу рассказывать об этом… Правда. Не могу. Я сильно плакала: «Фуня!» Так я называла его по-детски. Мать держала меня, думала, я плачу от боли. Я в ту минуту ненавидела отца. И никогда, ни спустя годы, ни спустя десятилетия, ни спустя дни у меня не было к Тайфуну ни злости, ни страха. Я по-прежнему любила его. А потом появился дядька и стал намекать на ту шапку — хорошая шапка из Тайфуна получится, теплая. Он приходил несколько раз, и они нехорошо хихикали с моим отцом. А потом Тайфун исчез, и мы с сестрой предположили — это отец его убил…
— Значит, это отец превратил твою любовь к животным в страдание?
— Так и есть. Эта недолгая любовь к собаке — она страдание бесконечное. Это любовь со страданием. И это обида на отца.
— А ты русская?
— Бабушка отца — якутка, — отвечает Марина, и становится понятным, откуда в ее голосе так часто, но внезапно возникает нерусская старушка. — Я прабабушку не знала. К сожалению… К сожалению! Потому что тогда я бы многое могла объяснить в самой себе! То, чего я не могла и не могу по-прежнему объяснить. Какие-то вещи во мне не приобретенные, а врожденные. Вот, допустим, национальная принадлежность. Я же все равно чувствую связь с этой землей, со своими якутскими предками. Моя мама с Волги. Но есть что-то еще — по линии отца. Какие-то качества характера во мне, которыми отличаются якуты, как они сами признаются. Например, упрямство.
— И ты такая?
— Да. Я не склочная. Но вспыльчивая.
— А русские какие?
— А русские — националисты.
— Но, кажется, в Якутске они боятся высказывать свое мнение. Они здесь в меньшинстве.
— Но там, где мы в большинстве, мы — националисты. Мы считаем себя «Большим Братом». Нам вбили это с советских времен, и вот так мы живем с тех пор — ощущая себя «Большим Братом». Особенно здесь это хорошо видно! «Мы вам дали образование, мы вам дали цивилизацию…» Якутам обидно.
— А может быть, беда в том, что русские эту свою роль Большого Брата не доиграли до конца? Я заметила здесь то, чего невозможно не заметить: все волонтеры, спасающие животных в Якутске, — русские.
— Якуты тоже занимаются! Просто их меньше. Нельзя-я-я! Нельзя-я-я! Нельзя в Якутске поднимать национальный вопрос.
— Но как тебе удалось сохранить в себе голос якутской бабушки?
— Якутский голос сохранило мое русское. Моя мама. Она давала мне читать кни-ги, — почти по слогам отвечает Марина. — Про лошадь давала. Был такой журнал «Роман-Газета». Там не было ни одной картинки. А мне было десять. Я прочла в нем роман «Удивительный Монгол». Монгольская маленькая коротконогая лошадь любила одного жеребца, но его увезли, она шла к нему. Меня эта история потрясла. Мама пела. Она была тем ларцом, из которого я доставала русское. Русскую культуру. Это от родителей, а не от национальности, зависит, станет ли для их детей любовь к животным — страданием.
Марина молчит, прислушиваясь к отголоскам той знакомой и ей, и Борщевскому, и собакам боли. За ее спиной в шкафу — фарфоровые аватары, белорукие деревья жизни, которые тянутся вверх, как будто показывая: связь с миром божеств для них куда важней. Среди деревьев — глиняный Байанай, старичок в меховой шапке. Его узкие глаза закрыты, он посмеивается в длинную бороду — знает, звери все равно сами к нему прибегут. А прибегут звери — потянутся и люди. Забудут голос предков, друзей меньших начнут обижать. Так бывает с теми, кто только что оторвался от земли, от рыбалки. Недавние горожане редко любят животных. Сельский прагматизм, раскормленный городом, не дает. Но дети их будут любить собак и кошек. И дети их детей — тоже. Человек все равно рано ли, поздно ль повернется лицом к природе. Друга меньшего не обидит. Байанай знает. Это видно по его хитровато сощуренным глазам.
