— Так, трогать ничего нельзя, — машинально говорит учительница профессиональным голосом своему классу.
— Вообще-то у нас все трогать можно, даже нужно, а еще ломать, спрашивать-перебивать, — тихо замечает директор музея, и его почему-то слышно гораздо лучше учительницы.
— И камни можно? — робко спрашивает кто-то из школьников.
— И камни, — подтверждает директор.
— И лаву?
— И лаву.
— А в бубен подолбить? Тут написано, что настоящий ительменский?
— Долбите. Для этого и висит.
В легком замешательстве учительница продолжает:
— Не кричать, не толкаться.
— И это не возбраняется, у нас даже есть специальная кричалка, — спокойно парирует директор.
Школьники начинают нервно хихикать. Учительница, подозревая покушение на свой авторитет, таращит глаза на директора. Тот привычно завершает инструктаж:
— Единственное, что у нас запрещено, — драться.
Учительница не может поверить: чтобы не где-нибудь, а в музее, в храме науки Петропавловска-Камчатского можно было делать что захочется? Куда катится этот мир, и куда катит его этот странный человек Сергей Самойленко?
Музей
Сергей Самойленко заканчивает вести группу туристов — немцев с круизного судна. Они все как один: приветливые, очкастые, долговязые.
— Среди них оказались и геолог, исследователь вулканических газов, и биолог — он все вокруг наших лишайников ходил, — делится довольно Сергей.
— То есть говорили на одном языке?
— Скорее, об одних специалистах, авторах монографий. Ведь тех, кто занимается вулканами, не так уж много в мире.
— И как немцы?
— У всех глаза повылезли на лоб — когда узнали, что мы наш музей смастерили за полгода.
Нас сопровождает Алена, жена Сергея. Вместе они придумали, а затем воплотили этот коммерческий проект. Собрали в кучу личные сбережения, влезли в кредиты, предложили друзьям вложиться в дело как инвесторам, а те согласились, взяли в аренду бывший детсад в центре города. И вот результат: на первом этаже — музей вулканов, на втором «Интересариум» — интерактивная площадка, популяризирующая естественные науки.
Факт, в этой затее нет ни копейки бюджетных денег. Хотя, будь я губернатор или мэр, угощал бы ею всех, кто приезжал бы ко мне в гости.
Супруги весело обсуждают, как поначалу посетители шалели от того, что можно вести себя так, как комфортно, и трогать экспонаты — например, вертеть вон ту сделанную Сергеем кельтскую лодочку, формулу движения которой математики вывели только в прошлом году.
Разрыв шаблонов, словом.
— Помнишь того впечатлительного подростка, — говорит Алена Сергею. — Он от перевозбуждения даже заплакал. Побил себя по щекам, собрался и снова давай в бочку стучать — моделируя воздушный удар, а потом пемзу в воду бросать.
Алена как будто даже с удовольствием рассказывает о нанесенном уроне: огромный шкаф-говорилку опрокинули, гирю сломали, цепь разогнули... Ну и ладно — починим. Они ведь старались.
Первым появился «Интересариум» — это была давнишняя задумка Сергея, математика по образованию, естествоиспытателя по духу. И тут же возник столик с камушками-минералами. Следом — мысль, что надо посвятить небольшую экспозицию Камчатке и вулканам. А затем супруги Самойленко вдруг поняли, что на полуострове в XXI веке нет музея вулканов. Да что там на полуострове — в России! Это было неожиданным открытием. Вот тогда-то и сформировалась окончательно идея «Вулканариума».
Сергей представляет музейные залы. Это, сообщает, вулкан в разрезе, его нутро, фумаролы скоро будут пыхать. Там, объясняет, лавовая пещера с эффектом погружения: серный запах, текстура, грозовые разряды в области пепла.
Художники из пакли, монтажной пены, туалетной бумаги, папье-маше и клея все это дело смастерили. Казалось бы — ну что за школьная поделка! Но приехали вулканологи из природного парка «Вулканы Камчатки» и сказали: «Сделали по-настоящему».
Сергей то один камень возьмет со стенда, то другой. Как щенка потетешкает, поскребет пальцем за ухом, принюхается. Я бы такой на улице ногой пнул, а оказывается, это лава.
У свежей лавы, говорит Сергей, очень красивые цвета. Золотистый, зеленый, фиолетовый — надо только смотреть под разными углами.
А вот стереоскоп, с помощью которого, используя аэрофотоснимки, рисуют карты. Сейчас это делает компьютер. Но Сергею важно рассказать, как управлялись раньше.
Здесь механизм, моделирующий цунами, в основе которого — обыкновенная грелка.
Здесь физическая модель лавового потока из парафина. Рассказ о ней сопровождается секретными словами, вроде бифуркаций и квазислучайных ответвлений. Но, странное дело, все понятно. Похоже, причина в таланте рассказчика.
Сергей что-то подкрутил, отколупал ногтем, сказал, улыбаясь: «О, потекла».
Как Ипполит в «Иронии судьбы»: «О, тепленькая пошла».
Вроде игрушки, юмор, а приглядеться — все серьезно.
Доверие
На одном из стендов лежит дорогая линза, с помощью которой экскурсанты рассматривают объекты.
Привязали бы ее цепочкой, говорю Сергею, а то приделают ноги.
— У меня с детства есть такая крайне наивная особенность — доверие к миру, — отвечает он. — Хотя кто-то назовет это инфантилизмом, но мне в самом деле очень приятно жить в такой атмосфере, где никто не украдет мой велосипед, не обманет в магазине. Я пять лет работал в Южной Корее. Там студенты в столовой занимают место кошельком. И я тоже так хочу!
— У нас, извините, не Корея.
— Но если я привяжу линзу на цепочку, то тем самым покажу людям, что не доверяю им. Как же мне ждать доверия от них?!
— И такой метод работает?
— Пока ничего не украли. А если украдут — пускай. Буду считать это данью уважения музею. Значит, кто-то счел экспонат достаточно интересным, чтобы его еще кому-то показать. Получается, я смог наполнить его смыслом. Не исключено, что это послужит толчком к более внимательной жизни. Глядишь, человек заинтересуется биологией или геологией, например, и узнает, что лишайник, мимо которого он ходит на работу, может много чего рассказать о судьбе камня, а камень — о судьбе вулкана, а вулкан — о материке... К тому же я знаю, где еще взять камней. У нас вон только лавы 40 квадратных километров в 2013-м вылилось!
Сергей говорит все это с виду очень искренне. Непохоже на маркетинг. Неужели действительно стиль жизни?
— Для чего вам это все?
— Хочу, чтобы людям было уютнее в мире, чтобы они поняли, что мир — это не череда одинаковых дней, что он интересный — достаточно остановиться и оглядеться, чтобы понять важное о себе и о жизни. Взять наш океанский песок. Большинство горожан ругается, что он не желтый, а черный. Но это же как минимум интересно, почему он такой, почему магнитится? Мне хочется, чтобы люди жили в мире, который они понимают, а не пересказывали друг другу байки из Интернета.
— Чтобы жили осознанно?
— Я все хочу высечь где-то наш девиз «Живи внимательно», но мне все не дают зубило, — говорит Сергей. И снова не сразу понять, шутка ли это. Ведь он, чего доброго, возьмет зубило и начнет высекать.
Сергей снимает со стены ительменский бубен и начинает в него бить, извлекая звуки густые, сочные. Они эхом разносится по залам, и сразу — мурашки по коже. Бум-бам-бабам. Сергей слегка притоптывает. Увлекается, забывает о нас. Разве что не впадает в транс, словно шаман у костра.
Музейщики Самойленко сначала хотели взять дешевый бубен из ларька — пусть по нему стучат, не жалко. Но передумали и купили авторский инструмент. Уж если делать дело, то чтобы все было по-настоящему, без халтуры, чтобы любой ощутил руками, ухом, кожей эту мощь культуры северных народов.
— У вас что-нибудь вызвало удивление, когда открыли «Вулканариум»?
— Люди не читают интересные тексты на стендах. Проходят мимо. Думаю, виной ленточное потребление информации, метод пролистывания. Но стоит озвучить написанное, они испытывают удивление, радость, внимают тебе, потому что ты уже как говорящая голова в телевизоре. Вот почему мы, наши экскурсоводы каждого посетителя ведем по экспозиции. Это затратно во всех отношениях, но мы придумали себе такую миссию. А еще подтвердилась эта особенность русского человека: он с удовольствием спрашивает, но ответов не слушает, потому что главное для него, выступив с вопросом, заявить о себе.
Судьба
А ведь разве в начале жизни Сергея Самойленко что-то предвещало, что будет музей вулканов? Может, только то, что родился Сергей не просто на Камчатке, а еще и в семье вулканолога.
— Отец таскал меня по горам, в экспедиции. В итоге я свою родину увидел, узнал и полюбил. Помню, в тринадцать лет отправился учиться в новосибирский интернат, в физматшколу — и там постоянно рассказывал о Камчатке. Как я сейчас понимаю, врал отчаянно, но мне это позарез почему-то нужно было... Все везут книги, пирожки из дома, а я — камни чемоданами. Или старые отцовские слайды, свои фотокарточки. Делал из них альбомы, подписывал. Одноклассники от меня шарахались.
Он собирался стать микробиологом, больше всего его интересовали вирусы. Но впоследствии оказалось, что математика интересней, а приседание мозгами с ее помощью закаляет, как он выражается.
Потом был Новосибирский госуниверситет. Дальше — научная работа в Южной Корее в области механики. А затем круг замкнулся, когда Сергей вернулся в Петропавловск.
Кто-то считает его сумасбродом. Ведь что делает человек, который окончил Новосибирский госуниверситет? Остается в Академгородке и там защищается. А что делает русский человек, который вырвался за рубеж? Остается за рубежом и там закрепляется.
Но только не Сергей Самойленко.
А еще он не разводит в лесу костров без критической надобности, потому что не любит оставлять следы. Это ни от чего не спасает — просто внутренняя потребность.
Занимает аполитичную позицию. Но не потому, что безыдейный. Просто как математик понимает, что любая политическая дискуссия сводится к обсуждению фактов, которые невозможно проверить.
Считает, что не бывает принципа, который важнее человека. Но природа, а не человек, есть мера всех вещей.
Когда все мечтают выплатить ипотеку, он мечтает создать физматшколу.
Отказывается садиться за докторскую, поскольку уверен, что она должна «написаться сама».
Кому такой человек не покажется странным?
Короче, Сергей нигде не остался. Он взял и вернулся, словно лосось на нерест.
— Мне всегда казалось, что это сродни кругу кровообращения: человек отправился на материк, отучился и приехал обратно. Так полуостров снабжается кислородом. Кстати, задача нашего музея — показать школьникам, что Камчатка — это место, где находят себя.
На Камчатке в Институте вулканологии он занялся научной деятельностью. Но тут же подвернулись какие-то киношники, как раз из Кореи, и его к ним пристегнули, сообщив: будешь рассказывать и показывать. Он стал водить их на вулканы. И каждый год появлялись то туристы, то журналисты. Это стало частью его повседневности. Причем в этом деле он преуспел настолько, что теперь имеет репутацию гида для гидов.
Так и дослужился до должности замдиректора Института вулканологии. Вроде бы карьера на подъеме — сиди и радуйся. А ему скучно заниматься бюрократией. И он снова выкидывает коленце: уходит с высокой должности и начинает заниматься музеем.
Вулкан
— Сергей, зачем человеку изучать вулкан?
— Это география в философском смысле. Когда мы знаем свой дом, то нам в нем комфортно. Судьба нас сюда занесла. И мы стали разглядывать: а что в том чулане, а что на этом чердаке? Сперва нам казалось, что там одни домовые и лешие. Сейчас же мы начинаем понимать, каким образом сформировалась та или иная комната нашего дома, откуда у нас на кухне взялось, допустим, золото и о чем нам это говорит.
— Вы столь иносказательны.
— Возможно, потому что ученые часто изучают идеальные, абстрактные штуки и порой на основе даже умозрительных построений накапливают определенный опыт. Но потом мы видим, как эти вроде бы эфемерные вещи отражаются в реальных системах. Взять хотя бы производимые вулканами минералы. Некоторые из них, окисляясь на воздухе, разрушаются в течение очень короткого времени после извержения. Задача минерологов — успеть их изучить. У нас открыто и описано больше сорока новых минералов. Некоторые имеют любопытные названия: камчаткит, ключевскит, толбачит.
— Какая от них практическая польза, если они разрушаются?
— Мы понимаем, что у природы есть и такие формы существования материи. Они несут в себе информацию о том, на что способны вулканические газы. А способны они на многое. Сейчас один из фундаментов экономики Камчатки — добыча полезных ископаемых. Залежи полиметаллических руд, золотосеребряные месторождения, платиноносные провинции — все они произведены вулканическими процессами.
— Как вообще становятся вулканологами?
— Вулканологию в наших вузах не преподают. Допустим, у нас, в Институте вулканологии, 270 сотрудников. Это геологи, геохимики, геофизики, петрологи, петрофизики, биологи, экологи, химики, геохимики, географы, гляциологи, гидрологи. Каждый из них задает вопросы вулкану по своей специальности. А вулканолог — это объединяющее всех название.
— Вулкан всегда отвечает?
— Нет. Даже на правильно поставленные вопросы. Вулкан — это огромный комплекс. Одна его часть живет тысячелетиями — большинство наших имеют возраст 40–60 тысяч лет, другая часть — сотнями лет, третья — сию минуту. Как сойдутся эти процессы? Мы иногда угадываем, иногда нет. Иной раз приходится опираться на интуицию. Есть вулканы, поведение которых мы научились предсказывать четко. А есть плохо предсказуемые. Но не потому, что мы их плохо знаем, а потому, что имеем дело со сложно устроенными системами.
— Или тонко организованными существами?
— Объект, механизм, структура. Можно называть как угодно. Только не «существо».
— Не хотите добавлять эзотерики?
— Как физик я, конечно, отличаю живое от неживого. Но всегда есть вопрос, на который я никогда не смогу дать ответ: «А как же душа?» Тут уж извините! Есть объекты, которые ведут себя подобным образом: едят, бегают, болеют. Но мы не можем зарегистрировать признаков души.
Хозяин
— Так вы сами одушевляете вулканы или нет?
— Конечно. Это интимное. Я с ними разговариваю. Чем подробнее я узнаю вулкан, тем больше у меня оснований называть его живым. Я думаю, любой вулканолог ощущает единство с вулканом, чувствует его внутреннюю жизнь. Невозможно по-другому изучать гигантский объект.
— Вулкан и человек — как они соотносятся?
— Вулканы создали мир, в котором мы живем. Так что можно говорить о взаимодействии строителя дома и жильца. И строитель волен полностью снести здание или перестроить.
— Как описать ваше отношение к вулканам одним словом? Уважительное?
— Пожалуй. Приезжаешь с экспедицией на вулкан, и сразу возникает ощущение, что вот он и есть хозяин этого места. Мы же только в гости зашли. А вообще — человек боится вулканов. У нас, на Камчатке, есть целый список богов вулканов и огня. Их старались не изображать и думать о них поменьше, а северные народы избегали появляться рядом с ними — пускай эти гамулы там себе под вулканами живут, лучше их не беспокоить. В Долину гейзеров, на вулкан Узон ительмены тоже не совались. Выглянут из-за угла, скажут «чур-чур» — и уходят. А русские находили эти места нечаянно.
— В этом есть смысл: все-таки объекты опасные.
— Но существует вот какое наблюдение. Берем Новую Зеландию, Филиппины, Индонезию, где извергается постоянно, и соседнюю Австралию, начисто лишенную активного вулканизма. В первом случае мы видим хорошо развитые древние культуры, во втором — каменный век: когда туда пришли европейцы, культуры в нашем понимании там не было. Если посмотреть на культурные центры Европы — это Средиземноморье, зона активного вулканизма: Греция, Италия, Турция. На Востоке — Япония с совершенно своеобразной культурой, тоже притянута к вулканам. Если взглянем на Америку, то все древние культуры сосредоточены в зоне вулканизма, в Центральной и Южной частях. Берем Африку. Смотрим на рихтовую зону. Там Танзания, Эфиопия, где у нас находится единственный активный вулкан в Африке. И именно там какие-то культурные центры. Человечество тяготеет к вулканическим центрам, хотя жить рядом с ними небезопасно.
— Как вы это объясняете?
— Пока это только замеченная корреляция. Вулкан дает человеку что-то, что позволяет ему развиваться. Возможно, это плодородные почвы. Или — повышенная динамичность этих мест обитания, обстоятельства, заставляющие человека приспосабливаться, перестраиваться. В любом случае это стоит иметь в виду.
— Серьезный отток населения с Камчатки бьется с вашим наблюдением?
— Камчатку нельзя рассматривать в отрыве от страны. Климат-то у нас неплохой — с учетом холодного океана. Так что если бы мы не располагались на окраине гигантской империи, никто бы отсюда не уезжал. Люди сюда пришли 13 тысяч лет назад. И никуда не уходили. Значит, чувствовали себя комфортно. Кстати, на Камчатке никогда не было лагерей для заключенных — здесь все селились добровольно.
Человек
— У вас нет ощущения, что без людей Земля была бы здоровее? Передвигаешься иной раз по планете — красота: горы, леса, озера, зверье разное... И кажется, что все существует в гармонии. Но только оказываешься там, где устроился на жительство человек, — появляется впечатление инородности и запустения.
— Ну а в Исландии наоборот! Что ни поселок, то чистая красочная картинка. Выехал за его пределы — пустынная тундра. Люди по-разному живут в мире. Так что это не претензия к человеку как виду в целом. Я не возьмусь называть его «болезнью».
— А как же разговоры, что следствием человеческой деятельности рано или поздно станет гибель жизни на планете? Скажем, в результате экологической катастрофы?
— Вероятность есть, конечно. Кстати, только сегодня мне попалась статья, где говорится, что человек может привести планету к шестому крупному вымиранию. Но, видите ли, если бактерии своими токсинами убивают организм, это не означает, что они хотят его убить. Ведь это приведет к гибели их колонии.
— Не наша, бактерий, вина, а наша беда?
— Экологическая катастрофа в пределах одного организма. Она запланирована природой. Так надо, и это вытекает математически.
— А сам организм, то есть планета, — что будет с ним?
— Если человек устроит какую-нибудь апокалипсическую гадость, то планета выдержит. Она живая насквозь, и мы до конца не понимаем, в какой степени. Лет пять назад были опубликованы данные о результатах бурения под шельфом Атлантического океана в районе Ньюфаундленда. Три километра воды, полтора километра осадков, потом валовое основание, а дальше — породы, насыщенные метаном и углеводородами. И вот там, оказалось, живут бактерии. В одном кубическом сантиметре примерно миллион штук. Для бактериального мира мало. Но речь об огромном слое. Вообразите гигантский бассейн, заполненный жизнью, пусть и своеобразной, которая находится на глубине пяти-семи километров.
— И как это связано с нами?
— Если мы здесь у себя все взорвем, а также если на нас упадет метеорит или мы попадем в область непрозрачного космоса и настанет очередной ледниковый период, то эти товарищи там у себя под землей ни о чем не узнают. Они будут жить себе поживать и тихонько размножаться. А через миллионы лет благодаря различным процессам, в том числе и вулканическим, выберутся наружу и продолжат наше дело. Впрочем, так всегда и происходило.
— Всегда?
— Из четырех с половиной миллиардов лет, что существует наша планета, жизни на ней не было каких-то миллиарда-полутора лет. Большую часть времени на ней так или иначе что-то булькает, кто-то кого-то догоняет и ест. Процесс жизни запущен, и уж точно не в наших силах его остановить. Тем более что наш вид очень молодой, — Сергей Самойленко пытается на пальцах руки, сведя вместе большой и указательный, показать, насколько молодой, но для этого нужны пальцы человеческого эмбриона.
Знание
— Получается, мы очень сильно преувеличиваем свою значимость?
— Несомненно.
— Высокомерны, самонадеянны?
— Многое приписываем себе безосновательно. Осознанно или нет. Взять озоновые дыры. Давно вы слышали, что «все пропало»?
— Уже не помню, когда в последний раз.
— Вот-вот. А как развивались события? У нас, землян, появились спутники, чтобы наблюдать атмосферу. Мы их запустили, и они сказали: «Смотрите, ребята, у вас есть тончайший озоновый слой, который защищает вас от ультрафиолета, одно плохо: с дыркой, к тому же растущей». Годы идут — дырка увеличивается. Притом выяснили, что озон гибнет от фреона. Началась паника. Изобрели Киотское соглашение — маленькую религию, втянув в нее кучу государств. А спутники между тем все летают. И вот они говорят: «Ой, извините, дырка-то стала стягиваться. Зато появилась новая — в другом месте».
— Обычное дело для озоновых дыр?
— Точно. На обоих полюсах они то растут, то исчезают. А первое наблюдение совпало с ростом какой-то очередной. Да, эти дыры иногда гуляют так далеко, что достигают Австралии, и там отмечают увеличение заболеваний раком кожи. Но здесь скорее вопрос гигиены.
Похожая история с Йеллоустоунским вулканом. Как только мы включили приборы и стали наблюдать за ним, оказалось, что он — о, какой кошмар! — вздувается. Проходит время, и выясняется, что вулкан — пульсирующий, а вздутие выравнивается.
— Что, и глобальное потепление — не наших рук дело?!
— Здесь мы нарушили некоторое равновесие, увеличив колебания при стандартной перестройке климата. Но к ней мы явного отношения не имеем. Это все Солнце и планетарные циклы.
— Стандартная перестройка климата?
— Давайте посмотрим на семнадцатый век. Телевизоров не было, и никто не рассказывал, что происходит в другом конце земного шара. А между тем случались всякие нехорошие вещи. Например, извергались вулканы, и это влияло на геополитику. Вот и наше Смутное время тоже возникло из-за вулкана.
— Где Русское царство, а где вулканы?
— Это злой рок Бориса Годунова. Мало того что он принял Россию после Грозного, лишенную воли к жизни. Мало того что это был пик Малого ледникового периода, то есть холодно, поэтому земля родила скудно, люди голодали... Так еще рванул вулкан в Центральной Америке, устроив четыре года неурожаев по всему северному полушарию. Но для нас они оказались критическими. Все это добило реформы царя Бориса и привело к смуте.
— А человек, возможно, был хороший.
— Прогрессивно мыслящий, как мы бы сказали сегодня. Просто не повезло: его век пришелся на глобальный климатический минимум. Потом стало помягче. И до сих пор все улучшается. Пока мы находимся в межледниковье, температура повышается. К 2050–60 годам должно похолодать.
— И повлиять мы на эти процессы никак не можем?
— Мы можем своей деятельностью расшатать систему, и без того колебательную. Осушение болот, перенаправление рек, вырубка лесов, выбросы СО2... Воображаемая машина, на которой мы едем, из-за нас начинает громыхать немного сильнее положенного, потому что мы развинтили гайки. Но это не означает, что мы повинны в том, что все дребезжит. Небольшая энергия человека неспособна кардинально поменять состояние планетарной системы. И в целом мы нормально едем по нормальной дороге.
— Вы как-то чересчур оптимистично, кажется, настроены по отношению к будущему человеческой цивилизации.
— 75 тысяч лет назад взорвался вулкан Тоба в Индонезии, с ним была связана глобальная катастрофа. Тогда в Гренландии пять лет шли кислотные дожди, о чем можно судить по химическому составу льда. Погибло до чертовой матери видов. А от человечества осталось всего 10 процентов — по некоторым оценкам, это примерно 10 тысяч человек. Однако мы умудрились просочиться сквозь это бутылочное горлышко, как говорят антропологи. Скорее всего, просочимся и сейчас.
— Откуда уверенность?
— Нас много. И мы умные — умеем придумывать, как выпутываться. Но все равно выживут только Крокодилы Данди. У них будет шанс.
— Крокодилы Данди?
— Да. Подобные герою кинофильма, который символизирует тех из нас, кто обращает внимание на то, как и где он живет.
— Чем они отличаются от большинства — от тех, кто погибнет?
— Они знают. А большинство — нет. Я знаком с одним человеком, он наполовину алеут, наполовину латыш. Он передвигается в густом тумане шестым чувством, видит то, чего не видит никто. Просто потому, что по Камчатке ходит как по своему дому. Это знание, которое мы в техновеке утратили.
IQ
— А кажется, наоборот, что человек все больше узнает об устройстве мира. Правда, непохоже, чтобы он становился счастливее.
— Потому что прогресс прогрессом, культура культурой, но люди-то остались теми же первобытными существами! И сейчас эту мысль хорошо иллюстрирует Интернет. Да, с его помощью воплотилась мечта футурологов о чтении мыслей людей. Но выяснилось, что думают они о ерунде.
— В каком смысле — воплотилась?
— А посмотрите на сетевые форумы. Происходит информационное событие — и человек молниеносно высказывается. Но так, что лучше и не читать бы вовсе. Это не потому, что люди деградируют. Они были такими всегда — и сто, и двести лет назад. Просто мы их не слышали.
— Есть гипотеза, что суммарный IQ человечества постоянен. Чем больше людей, тем меньше его приходится на каждого.
— Наверное, это лишь попытка сострить. Да, мы, человечество в целом, знаем все больше. Но при этом каждый из нас в отдельности перестает понимать, что же мы такое знаем. Вот — телефон. Мы, человечество, его сделали. Но конкретно вы можете создать его с нуля? — Сергей протягивает мне свой мобильник так убежденно, будто и вправду ждет от меня, что я сейчас же возьмусь за отвертки.
— Я и дисковый-то не смогу, — говорю, — не то что мобильный.
— А попадете вы в Древний Египет — чем вы сможете удивить людей? Что вы знаете такого, чего не знают они? И что характерно: чем выше уровень технократии, тем больше людей, которые не хотят стремиться к новому, просто работать головой, — тех, кто думает, что телефон был всегда.
— А отнять у них электричество — и все?
— И они вернутся в палеолит! Помните, в Москве блэкаут случился — какой хаос это вызвало?
Сергей преподает в морском университете. Спрашивает у будущих штурманов, что такое тропик. Они отвечают: это там, где тепло. Сергей уточняет: мол, а как же вы собираетесь навигацию делать? А их это нимало не смущает: у нас же джипиэсы есть, говорят. Сергей снова интересуется: джипиэс — прибор с проводом, а если нет провода, что делать будете? Молчат, дремучие.
— Отец рассказывал, как группу офицеров высадили на Новую Землю, — говорит Сергей. — И при выгрузке у них часть оборудования утонула, в том числе расчетное. С логарифмическими линейками, таблицами — по тем временам компьютер. Ну и что! Ребята матернулись раз-другой, потом сели и написали свои таблицы. Потому что знали, как раскладываются синусы в ряды. Это специфические знания. Но если не будет компьютера, без них не получится… да ничего не получится.
Ученый
— А что если ваши предположения ложны? Об озоновых дырах, кислотных дождях, вулканах?
— Наука — это система знаний, основанных на сомнении. Великолепная формула, выведенная российской двенадцатилетней аутисткой. Самое емкое, на мой взгляд, объяснение, чем наука отличается от ненауки. От веры, от псевдонауки, где нет сомнения. Любой ученый до последних дней будет сомневаться, что он прав. Он будет проверять, перепроверять... А если касаться наук о земле, то им вообще уготована печальная участь: мы никогда не заглянем туда, где находится предмет нашего изучения.
— Как же скважины глубиной 12 километров?
— Это ерунда. Мы изучаем, что находится на глубине сотен километров, вплоть до центра Земли. И вот туда мы не доберемся никогда. Какую бы мы скважину ни просверлили — будет расплав.
— Если дойти до конца, тогда изучать нечего будет.
— Когда я был школьником и позже студентом, я ставил перед собой вопросы, как и все, о смысле жизни. Зачем я живу, чего хочу от этой жизни? В результате сформулировал ответ, который до сих пор не поменялся: «Я хочу знать все». А так как это недостижимо, то разгадывать загадку смысла жизни я буду до самой смерти. С этим можно двигаться смело и далеко. А если еще принять мистическое предположение, что после смерти мы, наконец, постигаем устройство мира, то можно надеяться, что мне расскажут, как все обстоит на самом деле — и я сопоставлю это с тем, что сам себе напридумывал.
— Тогда зачем мучиться здесь, если все расскажут там?
— А вдруг не расскажут? Но все равно думать, что «там» ничего нет, скучно. Мультфильм «Смешарики» помните? Кролик Крош замечает, что Земля не может быть круглой — просто потому, что это скучно, — посмеивается Самойленко.
— Чего хочется такого, без чего жизнь кажется неполной?
— У нас, вулканологов, есть тост: «Да пошлет нам судьба кошмарное извержение». Мы все рассчитываем, что на нашем веку произойдет катастрофа. Мы единственные, кто радуется снежной зиме, холодному лету, потому что это значит, что наши ледники хорошо питаются. Для нас чем хуже, тем лучше, чем кошмарнее, тем интереснее.
Прок
— Что проще исследовать: космос или недра Земли?
— Космос. Он прозрачный. Земля — нет. Начиная с какой-то глубины она, раскаленная, рассказывает о себе нехотя. Если ее изучать, то только ставя правильные вопросы. Скажем, неправильный вопрос: «Будет ли на Камчатке землетрясение?» Ответ: «Будет». И он ни о чем не говорит. Неправильный вопрос: «Когда и где будет сильное землетрясение?» Мы не можем дать правильного ответа. Нет ни одного метода. Правильный ответ такой: «В этом месте разрушительное землетрясение такой-то силы в течение ближайших пяти лет произойдет с вероятностью 41 процент». К сожалению, использовать этот ответ очень сложно. Это что означает? Завтра-послезавтра? Нет. Такой ответ даже для ученых — пустышка. А обыватель вообще считает, что это все шарлатанство и его надувают.
— Тогда какой прок от таких прогнозов?
— Прок — в послании. «Друзья, не надо беспечности: прикручивайте полки, храните паспорт на виду, будьте готовы к тому, что землетрясение произойдет». Когда сейсмологи поняли, что предсказывать землетрясения пока не получается, усилия были брошены на сейсмоукрепления. Поставили другой вопрос, на который можно получить ответ: «А в какой точке нашего города в случае землетрясения будет опаснее (безопаснее) всего?». Такая работа, называемая сейсморайонированием, была проведена в 1980–2000-х. Посмотрите, сколько зданий в Петропавловске укреплены контрфорсами! А между тем нам все звонят из Москвы люди, считающие себя учеными, и шлют предостережения о землетрясениях. Это приводит к лишним вопросам в наш адрес, на которые мы честно ответить не можем и не должны.
Сейчас Сергей с единомышленниками-программистами придумывают стенд, на котором можно показать, как выглядело то или иное землетрясение. Достаточно загнать в машину конкретную сейсмограмму, нажать кнопку — и ты оказываешься, допустим, в Чили 1961 года. Идея, конечно, популистская — какая разница, как тебя трясет. Но ему как ученому это любопытно. Хотя, рассказывая о цунами, землетрясении, извержении, он никогда не пугает принципиально, потому что местные жители и без того боятся всевозможных катаклизмов. Никаких рассказов о разрушениях и тысячах погибших.
Так что это будет, скорее, аттракцион.
Дом
Мы стоим на балконе его дома в городском районе с романтическим названием Сероглазка. Зимой здесь наваливает столько снега, что ребятня с балкона съезжает на санках, а вон тот клен закрывается до верхушки. Со стороны сопок плывет туман, который местные называют выносом. Растения в огороде существуют по принципу «кто выжил, тот и молодец». С людьми, кажется, здесь отчасти тоже так.
Сергей ходит по дому в льняном костюме с орнаментом. Немного отдает народовольцами и Климом Самгиным.
Он говорит о багульнике и рододендроне как ботаник, показывает какой-то редкий гриб из своей коллекции, дарит молочный зуб морского котика, найденный на лежбище, а о зубе кашалота сообщает, что тот из нижней челюсти. Далее следуют: кристаллики с острова Ольхон на Байкале, морской желудь, чароит с реки Чары и ракушка моллюска, который вырабатывает самый крепкий клей в природе — такой, что с днища судна его отбойными молотками сбивают вместе с кусками металла.
Сергей только что наготовил высокую стопку блинов по рецепту из книги «О вкусной и здоровой пище» и рассуждает, как правильно приготовить оленину, чтобы она не зачерствела. Причем с не меньшим энтузиазмом, чем о вулканах, математике и сейсмографах.
Он действительно хочет знать все.
В небе тем временем несколько ворон лихо атакуют орлана. А тот, кажется, только лениво от них отмахивается.
— Сергей, что вас привлекает в Камчатке? Отрекламируйте полуостров так, чтобы было понятно, почему здесь стоит пожить.
— Здесь повсюду разлита энергия. Ею можно питаться. Она вкусная. Здесь можно ощутить настоящее. Если пурга, то лютая, пурга-пурга. Когда я ребенком играл в Северный полюс, то это был реальный Северный полюс, я чувствовал себя Робертом Скоттом. Если море, то океан, причем Тихий. Если лес, то выехал на велосипеде, и вот они — медведь, лиса, заяц, а не мифические звери. Не просто гора, а вулкан, да высотой четыре километра! Не просто река, а кишащая рыбой, полной икры! Тут можно увидеть, ничего не придумывая, то, что обычно видят только по телевизору. Для ребенка это даже важнее. Он будет знать, что жизнь может быть и такой. Кстати, вы в курсе, что мы пьем воду из-под крана, и она слаще и полезнее бутилированной? Идите попробуйте.
Я попробовал. И мне окончательно стало понятно, почему бубен в их музее настоящий.
***
— А вы помните нашего экскурсовода Лену, глазастую такую девушку эфирного облика? — говорит на прощание Сергей Самойленко. — Только выяснилось, что она в Сорбонну поступила.
— Может, вернется? — отвечаю.
— Точно вернется. У нас интересней.
