Недавно я исполнил мечту юности и добрался из Москвы в Петербург на электричках. Мне хотелось со скоростью кибитки Радищева проехать по тем местечкам, которые обыкновенно проносятся за окнами поездов, не оставляя воспоминаний о себе. Хотелось познакомиться с людьми, их населяющими. Хотелось, наконец, побывать в городке Бологое, юмористически прославленном поэтом Сергеем Михалковым, где на перроне много лет назад я познакомился со своей супругой — она ехала в командировку, я, наоборот, возвращался домой.

***

Из пригородных поездов Родину и соотечественников наблюдаешь подробнее. Я видел в окно, ей-богу, как на опушке кумачово растет подосиновик — и кажется, даже слышал. Видел, как на подъезде к Твери соседствуют две бетонно-заборные надписи: «Электронные документы духовно опасны» и «Мой милый город, полный печали». Видел полуразрушенное поселение под названием Индустрия.

Но если «Сапсан» — это Фейсбук, обычный «скорый» «Анапа — Санкт-Петербург» — ВКонтакте, то электричка — это решительно Одноклассники.

Все разговоры здесь лишь о еде и войне.

— Лиса приходила в огород, — говорит одна, — выкапывает морковку и ест. Мутант, наверное.

— Земляники набрала семь банок, — говорит другая, — принесла домой, крышку открыла — запах вкуснее, чем сама ягода.

— Это все Удомля. Опять радиацию выпустила, — объясняет третья, — как бы наша атомная станция вообще не бабахнула.

Дальше разговор крутится около того, что делать, если в самом деле взорвется. Сообща подруги приходят к выводу, что и не такое переживали.

А тут и Бологое заветное. 3 июня ему исполнилось сто лет. Город по имени «Между». Между двух революций, между двух столиц. Небольшой — поэтому все, что в столицах размазано по гектарам, здесь выпукло на сотках.

Выходишь на площадь перед вокзалом — и сразу получаешь в глаз: самолет времен ВОВ, на высоком постаменте, с красными звездами по числу сбитых врагов, на солнце сияет. А рядом два дома жолтых (через «о», как у Блока) пустыми окнами зияют. Словно ВОВ не кончилась, а самолет как-то причастен к этой патине времени, которой тронуто здесь все кроме церквей.

Вроде давно выбросил телевизор, а тот все равно тебя находит со всеми этими танковыми биатлонами, битвами реконструкторов и военизированными играми типа «Зарница».

Городское пространство Бологого заполнено двумя темами: милитаристской и гастрономической.

Тут на заднике парка аттракционов — изображения баллистических ракет. Там в мемориальном комплексе подросток ползает по стволу БМП, а девочка лет пяти воображаемо стреляет из зенитки под руководством бабушки: «Сядь удобнее, крепче держи. Командую: “Огонь”». Тут и там плакаты на тему: служба по контракту — дело для настоящих мужчин.

И все это вперемешку с супермаркетами, продмагами на каждом шагу, рыночками какими-то стихийными и отчего-то очень популярными заведениями с суши. Только и слышишь обрывки фраз: сколько чеснока брать для жарки куриных окорочков и почему свиная шейка должна быть без жира.

На улицах — война, в головах — жратва. Ну или наоборот.

Я вспомнил свою бабку по матери. Она из тех, кто окончил школу в 1941-м, у кого последний звонок практически совпал с началом войны.

Она с гордостью рассказывала, как получила жетон «Юный ворошиловский стрелок» и ловко сдавала нормы ГТО, а мне всегда на ум приходил Пригов Д. А.: «…Когда же набегом лихим погиб ОСОАВИАХИМ, над ним ДОСААФ зарыдал — в нем он брата родного, родимого брата узнал».

Еще в моем мозгу намертво отпечаталась та фотография ее выпускного класса: три десятка жизнерадостных юношей и девушек. Бабка ведет склеротическим пальцем по рядам, от лица к лицу, шепчет: «Этот погиб, этот погиб, этот тоже…» Выжил один, пришел с фронта инвалидом.

А еще она с удовольствием говорила, как сытно жилось перед войной, обо всех этих кулешах со сливочным маслом и салом.

В Петербурге же я собирался поглядеть на парад в честь дня ВМФ со стороны Васильевского острова. Городские власти в расклеенных по подворотням листовках обещали нечто грандиозное: крейсеры, катера, подлодки и прочую военно-морскую мощь. Я понимал, что все подступы к Неве заполонит праздничная публика и ничего не увидишь. Поэтому решил влезть на крышу. Однажды я делал репортаж о питерских руферах, поэтому мне несложно было пробраться в одно из зданий на Университетской набережной, почти за спиной памятника Трезини.

Но едва я ступил на кровлю, как перед мной из воздуха материализовался некто. Лет двадцати пяти, спортивный, в куртке и джинсах как у меня.

— Добрый день, — сказал он безо всяких эмоций, — вам сюда нельзя.

— Почему? — ответил я. Скорее, для проформы. Потому что, стоило мне взглянуть в его глаза цвета хаки, где-то внутри меня тут же зародилась и стала стремительно расти мысль: «Мне сюда нельзя, мне сюда нельзя».

— Вы разве не понимаете, Кто сейчас там проплывет? — спросил он все тем же ровным голосом, кивнув на разведенный Благовещенский мост.

Слово «Кто» было произнесено с заглавной буквы. Я все понял. Но на всякий случай уточнил:

— А вам можно?

— Мне — можно. А ваше место внизу.

Лучше бы он наорал на меня. Тогда бы я наорал в ответ. Меня бы «приняли». Я бы посидел в обезьяннике. После отпустили бы, выписав штраф или не выписав. То есть все произошло бы привычно. Но — нет. Он, житель верхнего мира, просто и уверенно отправил меня в мир нижний. А я подчинился.

Спускаясь в метро на эскалаторе, я вдруг вспомнил этого человека, эти глаза. Он ведь вербовал меня на лубянскую службу. Это было четверть века назад, когда я отслужил в советской армии и поступил в институт. Значит, они там у себя все-таки изобрели средство Макропулоса, думал я. Или этот — сын того? А может, и вправду всех их делают одинаковыми, как мистеров Смитов из «Матрицы».

По громкой связи между тем передавали расписание посещений мощей святителя Николая Чудотворца в Лавре, втиснув их между рекламой продукции мясокомбината и премьерой спектакля о блокаде.

По привычке я зашел в заведение восточной кухни «Полная чаша» на Среднем проспекте. Телевизор транслировал плохо скрываемую панику по поводу принятых Конгрессом США новых санкций в отношении России.

— Война скоро, — сказал один узбек другому и углубился в тарелку с шурпой.

— Угу, — ответил его сосед, окропляя уксусом самсу.

***

На ж/д вокзале Твери есть памятник неизвестному старику с бородкой, сидящему печально и неудобно. Ходишь вкруг него — ни таблички, ничего. Но если расспросить работников, кое-как узнаешь, что это Калинин, тот самый всесоюзный староста, имя которого носила Тверь несколько советских десятилетий.

Ну что за люди, размышляешь, кто такое придумал — человек имеется, а имени лишили!

А табличка-то, верно, где-нибудь припрятана. Если даже и потеряна, так новую состряпать — раз плюнуть. А там и городу можно старое название вернуть.

Ну не то чтобы старое — соответствующее духу времени, что ли.