В полдень село будто вымерло, улицы раскалены, солнце смотрит вертикально вниз. Дом Нурбибы выглядит так, будто в нем никто не живет. Калитка не заперта, собаки нет. Сидя на старом стуле у разогретой беленой стены, Нурбиба умывает свою дочь и утирает полотенцем.
— В 90-е годы к нам из Бельгии, из Японии приезжали, писали о нас в газетах, в журналах. Делали фотографии. Но даже…
Нурбиба замолкает с упреком. Многие приезжали, но это не изменило их жизнь. Дочь запрокидывает голову вверх, ее жесткие черные волосы коротко и неровно обстрижены, в них уже появилась седина.
— Из Караганды были медики, из Семипалатинска, анализы делали, обследование, анкетирование, собеседование… Сказали, через три месяца будет ответ — и с тех пор 15 лет прошло. Сказали, проведут обследование в Семипалатинском центре радиологии — и ничего.
Пять лет назад в местной газете про них написали: мать сорок лет носит на руках свою на свою дочку. Алмагуль не ходит сама — Нурбиба всегда водит ее, поддерживая на руках.
— Радуемся, что хоть так. Она все понимает, но не может говорить. «Кет» она хорошо говорит. «Кет» по-казахски — «иди».
У нее есть официальная справка: инвалидность вследствие воздействия радиации. Алмагуль родилась в 1972 году, веса в ней было меньше двух килограмм. В два года ее парализовало. Четыре года с подушки на подушку перекладывали, массаж сами делали.
— И так вот — сидим с дочкой вместе, вместе работаем. Манты мне лепит, пельмени лепит. Все равно надо чему-то учить.
Нурбиба работала учителем истории до 2006 года. Сейчас ей уже 75 лет, и она переживает, сколько еще осталось и что будет с дочерью без нее.
— Раньше у нас было 25 инвалидов по полигону. Сейчас 15 осталось.
— В этом районе?
— В этом селе.
Мягким ковром устилает двор спорыш, который растет даже на сухой земле. Под навесом — летняя кухня на две печи. В большом чане варится творог.
Ерболат и Нурбиба прожили в этом селе всю жизнь. Видели его расцвет и наблюдают его закат. Раньше село Майское было районным центром. В нем были рудник, автотранспортный парк, свое профтехучилище, два предприятия, которые производили плиты перекрытия и огнеупорную глину. Предприятия закрылись, рудник уехал, училище и АТП перевели в другое село. Из шестнадцати тысяч жителей осталось шестьсот человек.
— Моих ровесников в живых нету, я 1942 года рождения, — говорит муж Нурбибы, Ерболат. — Да, мы видели эти грибы.
Ученые говорят, и радиации больше нет.
Басколь
В десяти километрах от трассы стоит одинокий дом, рядом — трактор с жаткой от комбайна, прицеп для перевозки сена. Хозяин, Жанат Альжанов, семнадцать лет держит здесь хозяйство в пятьсот голов скота.
— Полигонские земли — для скота ничего страшного. Если что-то еще делать, то что-то еще можно раскопать.
Его жена поворачивает кран газового баллона, зажигает конфорку плиты, ставит сковороду на огонь. Кусочки белого теста, шлепаясь в шипящее масло, превращаются в золотистые баурсаки. На крыльцо поднимаются гости — русская семья, живущая по соседству.
— Чернобыль — там, извините, все осталось. А у нас в воду ушло, в землю ушло, — говорят люди.
Считается, что радиационные отходы каждый год опускаются с дождями на три сантиметра под землю и немного поднимаются с корнями растений.
Слепит глаза вода. Это не мираж, это озеро Басколь — Главное озеро: бас — по-казахски голова.
Поселок Коктобе в прошлом назывался Белогорье, потому что здесь добывали алебастр. В 90-х его переименовали, и теперь, если перевести с казахского, получается Синегорье. Это административный центр Майского района.
— У нас в районе 700 тысяч гектаров земель было отдано под полигон, — говорит глава района. — Уже стоит вопрос о том, чтобы 364 тысячи гектаров вернуть обратно.
Ардак Кантарбаев — уже второй глава этого района, который собирается вернуть эти земли в сельское хозяйство и сделать там 45 площадок для отгона скота. Но официальных заключений, подтверждающих, что земли не опасны, пока нет.
— Между нами говоря, фактически там люди и живут, — признается глава. — У нас район животноводческий. Де-факто — пасут скот, едят скот: мы же не запретим. Там ничего не огорожено за исключением охраняемых объектов. Так говорят, будто здесь одни мутанты живут. Да нет же!
Гриб
На стене районного музея нарисован ядерный гриб в стиле примитивизма. Вокруг него - фотографии: активисты движения «Невада-Семипалатинск», добившиеся закрытия полигона, дети, рожденные со страшными патологиями.
— Помню, я как-то видел этот гриб, — говорит Темирболат Сарин, редактор районной газеты «Шамшырак» (это слово можно перевести как «лампада», «светило» или «маяк»). — В четыре года человек может помнить?
— Конечно.
— Ну, значит, я помню. Дом у нас был, и рядом сарай. Мы на сарай забирались по лестнице, на крыше были шины, мы друг на друга их ставили, как штаб. Туда потом залезали, играли. И вот с крыши мы это видели.
— Какое чувство у вас было?
— Я просто видел взрыв, и все. Хотя как я его мог видеть, сейчас не могу представить. Когда были взрывы — предупреждали население, чтобы все заходили в укрытие. Просили людей не заходить домой, а идти к берегу, под обрыв.
Темирболат родился и до шести лет жил с родителями в селе Майском, в тридцати километрах от Курчатова — закрытого города, который управлял полигоном. Это было начало 1960-х.
— Когда происходил наземный взрыв, обычно выбивало стекла, и, если старые постройки, крыши могли обвалиться от ударной волны.
Люди, которые видели взрывы, восстанавливают в памяти одну и ту же архетипическую картинку. Как будто сознание вытеснило подробности, оставив только каркас.
— После взрыва приезжают солдаты-стекольщики из воинской части и начинают стеклить, ремонтировать, у кого что сломалось.
Но как главный редактор Темирболат мыслит государственными категориями:
— В то время шла борьба между двумя сверхдержавами, Соединенными Штатами и Советским Союзом. Надо было друг друга запугать, чтобы не началась ядерная война. И это получилось! У Хрущева получилось и у Брежнева. Мы же не допустили войну!
С 1976 года он учился в Семипалатинске и вспоминает, как вибрировали по воскресеньям стены общаги. Взрывы совершались по воскресеньям, доказывает он. Но полагаться может только на свою память — это была закрытая информация.
— А потом уже, когда пришел к власти Горбачев, в 1985 году, в газетах начали писать: такого-то числа в районе города Семипалатинск произведен ядерный взрыв мощностью столько-то килотонн. И все. Никто не отрицал негативные последствия ядерных испытаний. Может, где-то от людей поначалу скрывали, может, сами правду не знали.
Темирболат будто оправдывает существование полигона, будто видит в нем положительную сторону.
— Потом уже наш правозащитник, бывший ядерщик Андрей Сахаров раскрыл всю правду на съезде. Выдающийся человек, он нашел в себе силу сказать правду! Он там был, внутри, с теми великими нашими физиками, пофамильно можно их назвать. Это наши физики! Мы не говорим, российские они, израильские или какие еще. Это наши физики, всех наций и народностей, они работали на благо государства, чтобы защитить его.
Он защищает свою страну, потому что ее границы шире границ Казахстана, шире границ России. Он — гражданин несуществующей страны, которая все еще жива в памяти старшего поколения народов всех постсоветских государств.
— Это была вынужденная мера. Но потом настало время, когда нужно было сказать, что дальше нельзя двигаться по этому пути. Потому что это конец, это безудержная гонка.
Темирболат непременно хочет показать цех по производству тушенки. Мы оказываемся в чистом одноэтажном здании. Конвейер стоит — электричество отключили из-за работ по подготовке к зиме. Женщины вручную клеят этикетки на банки тушенки и каши с мясом. Эти консервы любят солдаты и охотники, дачники и рыболовы, а также пенсионеры Курчатова, которым они напоминают советское прошлое. Кстати, послезавтра Курчатову 70 лет, говорят женщины, и местные фермеры повезут свой товар на ярмарку.
Долг
Семнадцать лет назад хирург Байболат Казбеков вернулся в родной поселок из большой медицины, а через два года попал в аварию и сломал позвоночник. Он не должен был оказаться в этом месте в это время. Но вмешалась судьба.
— У казахов мать у младшего сына жить остается. Мать стала просить, чтобы переехал поближе к родным местам: «Отец там лежит, мы здесь, как ты меня туда доставишь?»
Он согласился с матерью, уехал в Павлодар, устроился заместителем главного врача большой больницы, и у него опять появились карьерные перспективы. Аким района и начальник областного департамента здравоохранения области вдруг стали уговаривать: «Давай, езжай к себе, в Майский район! Там разруха, анау-мынау (переводится с казахского примерно как «то да сё». — «РР»). Давай иди, восстанавливай!»
— И мать уговорили, и тестя, — удивляется Байболат. — Я согласился на один год приехать. А потом подписали на два года договор.
Пока Байболат не встает, коричневые рукояти его костылей неприметно лежат на столе.
— Приехал я чисто на руины! Только изнутри здания вывез 15 тонн мусора. Представляете? Рядом инфекционный корпус вообще без окон без дверей стоял. Ну ничего, за первый год мы восстановили старую, разрушенную больницу.
— А в чем заключался ваш собственный мотив вернуться?
— Как мать мне говорила, «Что ты, просто так на свет появился? Наверное, благодаря этому району ты стал таким врачом».
Они, конечно, надеялись, что он останется насовсем. И так получилось, что он попал в аварию. Лежал на обочине дороги четыре часа. Когда пришел в себя, почти стемнело. Ноги не двигались, он понял, что это перелом позвоночника. Потом была операция, четыре месяца в больнице. Четыре года реабилитации. Затем встал на костыли.
— Я помню свой первый подъем, когда встал и пошел. Ног-то особо не чувствуешь, и такое ощущение, как будто в космос полетел.
Когда он пришел восстанавливаться на работу, пооткрывали рты: «Как ты будешь обход делать? Там же большая больница».
— Как все, только медленнее! Лучше увижу недостатки. Рузвельт, президент Америки, сидя на кресле, управлял Америкой. Но я же по сравнению с ним хотя бы на костылях хожу. И что такое Америка — по сравнению с какой-то райбольницей Майского района!
Идет 17-й год службы Байболата Казбекова. За это время построили новую районную больницу и реабилитационный центр для людей после инсультов и травм. Он добился, чтобы там работали физкультурники, а не медсестры. Медсестра может делать укол или клизму, а в реабилитации важна именно физкультурная часть — испытано на себе. А еще Байболат защитил диссертацию. Ее темой стал полигон.
— Акушеры-гинекологи, которые до меня работали, рассказывали, что у нас в районе рожали и микроцефалов, и циклоп рождался — одноглазый ребенок. Без рук были, без ноги, различные патологии встречались. И при наземных, и при подземных взрывах. В 1991 году прекратили взрывы — и таких случаев стало меньше. А сейчас грубых патологий мы уже почти не видим.
— То есть все-таки случаются?
— Рождался ребенок с трехкамерным сердцем — у человека же сердце четырехкамерное. Потом рождался ребенок без диафрагмы. Мы отправляли на роды в Астану, в Центр матери и ребенка, там ребенка оперировали, но он не выжил… А в последнее время нет такого. Мы не знаем, что дальше может быть. Только отслеживаем статистику. Был период, когда люди пострадали от наземных взрывов, испытали прямое воздействие радиации. Они впоследствии от лейкозов умерли. Потом их дети лейкозом болели. А теперь мы их потомство изучаем. Уже пришли к четвертому поколению.
— Какие выводы вы сделали в вашей диссертации?
— При малой радиации идет повреждение именно внутри стенок сосудов. Сейчас новая гипертоника, ишемические заболевания сердца — за счет чего? На это надо внимание обращать. Сейчас нам выделяют бесплатное лекарство для гипертоников, для ишемической болезни сердца — это огромная помощь. Мы каждый год собираем шиповник, перекручиваем его в котлеты и даем их нашим больным — это натуральные витамины, лучше искусственных.
Самое главное опасение Байболата — изменения на геномном уровне. Врачи радуются, что Майский район сравнялся с другими, не полигонными, по заболеваемости. Но боятся загадывать.
— А может быть, все к лучшему. В Африке, кстати, есть племя, где естественная радиация намного выше, чем в других регионах. Там люди здоровые, высокие. В Японии есть исследования — на примере тех же африканцев доказывают, что радиация в малых дозах идет на пользу. Надеемся, что и у нас так будет. Пострадали, хватит!
Байболат идет на обход в хирургию. Он берет костыли, поднимается, переносит вес тела на руки и с большим усилием передвигает ноги.
Курчатов
Поезд от Коктобе до станции Дегелен идет пару часов. На станции Дегелен, которая до закрытия полигона не имела даже названия, стоит городок, известный как Семипалатинск-21, Москва 400, станция Конечная и, наконец, Курчатов.
В темном купе уютно. Завязываются разговоры, из которых выясняется, что жители Курчатова, ученые Национального ядерного центра Республики Казахстан, — дети тех, кто работал на полигоне, — фанатично любят свой город. А тех, кто уехал, мучает ностальгия. Как и всех обитателей советских закрытых городков, в которых был почти коммунизм: ноль преступности, московское снабжение и высокая цель.
— Песня «Городок», Варум поет, — это про наш город, — говорит слишком молодая, чтобы иметь внуков, женщина. Тем не менее она отвезла своего внука к другой бабушке и уже соскучилась по Курчатову. — Завтра пойдем грибы собирать!
— А они не радиоактивные?
— Чего-о? Они же не на опытных полях. Опытные поля в 60 километрах от нас! Хотя грибы — сильные накопители радиации.
А еще говорят, это был город молодежи. Там было много детей, а стариков не было: им давали квартиры и отправляли в Россию.
Полжизни Михаил Михайлович Мешин проработал на полигоне и так и остался здесь жить. Полгода назад ему не продлили трудовой договор. С февраля он мается, не возьмет в привычку долго спать. Да и, честно сказать, сон уже не идет в 75 лет.
— Нас не будет, наших детей не будет, может, даже и внуков не будет! — горячится старик во дворе пятиэтажки. — Полигон будет работать! А знаете почему? А?
— Как понять «работать»? — строго спрашивает его Михаил Михайлович. — Ядерные взрывы, что ли, будут?
— Да! Через сто лет, через сто пятьдесят лет, а может быть, и раньше!
— Ну, это маловероятно.
— Нет! Вы подумайте! — волнуется человек. — Один миллиард 340 миллионов китайцев, будет какая-то засуха или катастрофа, они и так заполонили Россию!
В Казахстане иногда забываешь, где находишься.
Михаил Михайлович машет на него рукой, и человек скрывается в квадратах пятиэтажек, три из которых жилые, а одна — разрушенная. Городок пострадал, когда Россия ушла. В первую зиму топили буржуйками. Потом стал наукоградом, здесь создали Национальный ядерный центр, дома разобрали или отреставрировали, но нет-нет да и проглянут пустые окна.
Михаил Михайлович выходит к аллее, на которой расположен памятник атому среди цветов. Атом — все в его жизни. Инженер-физик, он учился в Обнинске, с начала 70-х работал в Курчатове.
— Радиация есть везде… Я дозиметрист. Это моя специализация последние лет тридцать. Поэтому я не особо шарахаюсь от этого. В конечном счете даже в Чернобыле дозиметристы меньше всего дозу получили. По крайней мере наши ребята, которые туда ездили. Хотя они шли первыми.
— Почему?
— Потому что они знали, где нужно бегом бежать, где нужно посмотреть. Не соваться никуда. До смешного доходило: работают люди определенное время, час, два, десять минут, несколько секунд. Потом выходят на улицу, снимают респиратор, садятся на бревна и курят. Дозиметрист мимо проходит: «Ребята, вы что тут делаете? От этих бревен три рентгена в час идет!»
Михаил Михайлович смеется. Там, где они работали, у них было меньше радиации, чем там, где они присаживались покурить.
— Когда Олжас Сулейменов (писатель, лидер движения «Невада-Семипалатинск» — «РР») сюда приезжал с журналистами, начал говорить, что полигон чуть ли не во всех грехах виноват, которые есть в Казахстане. Что в Алма-Ате плохо хранят радиоактивные материалы, в Усть-Камане вода грязная, радионуклиды, еще что-то... Но когда ему начали конкретно задавать вопросы, у него один был ответ: «Все равно не докажете, что радиация полезна!» А между прочим, биологи проводили опыт в полностью безрадиационной среде — не развивается зародыш! Получается черт знает что.
Михаила Михайловича сердят предвзятые мнения. Во-первых, слухи насчет «грязи» преувеличены, уверен он. Во-вторых — не надо пасти скот на полигоне, там, где это запрещено, думает он.
Он лично участвовал в нескольких взрывах — в 1972 году, предпоследний раз, в 1989-м, и в уничтожении последнего ядерного заряда в 1995-м.
— Вы чувствовали себя покорителями природы?
— Да знаешь, никогда не чувствовал. У меня немного не то направление было. Наша главная задача была — эксперименты для разработки ракетного двигателя. Это направление… — он понижает голос, хотя на сто метров вокруг нет никого, — для полета на Марс. Но попутно нас отвлекали на уничтожение бомб, стволов шахтных ракетных установок. Естественно, как дозиметристов. Взрывали-то не мы. С высокими уровнями радиации работали единицы. Между прочим, явно выраженного нет…
Он как-то не договаривает слова «вреда».
— Вот когда полигон закрывали, тогда много фотографий было — уродов и все такое прочее. Весь вопрос: а вы докажите, что это от радиации. А не от химии! Или еще чего-нибудь. Не от выпивки, скажем! Просто собрать статистику и доказать, что виновата радиация, очень трудно.
По усаженной цветами аллее он выходит к чистому берегу Иртыша.
— Самое-то интересное: уходят люди на пенсию в 45 лет, а то и в 35. Физиономия — кровь с молоком, а дальше три-пять лет — помер, три-пять лет — помер.
— И от чего это?
— Просто другая вода, другие метеоусловия. К тому же на работе его хоть как-то гоняли. А тут сразу залегает на диване перед телевизором — и все! Организму движение нужно.
На набережной дует ветер, города отсюда не видно.
— Вы к радиации относитесь с симпатией?
— Не то что с симпатией, но, по крайней мере, я ее не боюсь. И нас учили, и мы учили, что нельзя пугаться радиации. Психологические травмы иногда опаснее, чем последствия. Поэтому главное — не бояться, но и не быть безалаберным.
— Люди в селах видели ядерные грибы.
— От гриба никакого вреда нет, ну и что — увидел гриб! Главное — не видеть вспышку.
Он переходит через площадь, останавливается у небольшой площадки со скамеечкой. Над деревьями в отдалении поднимается церковный крест.
— Церковь построили давно?
— Это раньше был генеральский дом, где жил начальник полигона, — говорит Михаил Михайлович. — Потом, когда военных убрали, решили, что церковь будет. Честно говоря, я там не был. Как-то никогда не интересовался. Безбожник.
Он замолкает и становится слышно доносящееся из-за Иртыша карканье ворон.
— Хотите, зайдем сейчас.
— Можно… Не знаю, честно говоря, — не решается он.
За церковной оградой играют и визжат дети. Рабочие ремонтируют бытовые постройки. Михаил Михайлович останавливается у входа, читает расписание:
— Работает…
Удивленно проходит двор, переминается у крыльца, прикоснувшись к ручке двери.
— Думаешь, здесь?
Дверь, скрипнув, открывается, впуская нас во внутреннюю суету. Звон посуды и детский лепет.
— Вход в церковь здесь или нет? — спрашивает он.
— Да, да, — ласково отвечают ему.
Из тесной прихожей, где уместилась церковная лавка с иконами и ящичком «Сбор на храм г. Курчатова», нас ведут в трапезную, где как раз убирают с длинного стола и переодевают говорливого малыша — сына батюшки.
— Интересно, — смущается Михаил Михайлович. — Похоже на общагу.
Служба уже закончилась; священник спускается со второго этажа, где расположена церковь, и входит в трапезную.
— Здесь проживал раньше главнокомандующий города, — хочет он рассказать историю.
— Начальник полигона, — поправляет его Михаил Михайлович.
— Не только начальник полигона, но и главнокомандующий города — как мэр, — поправляет его священник. — Так как городок был военный, то генерал был главнокомандующий.
— Начальник полигона — он и есть генерал-лейтенант, — не соглашается Михаил Михайлович.
Как-то так получается, что с первых же слов они оказываются по разные стороны.
— Дом старый, одна из самых старых построек, — меняет тему священник. — И его строили…
— Для Берии, — подсказывает дозиметрист.
— Нет, не для Берии, — возражает священник. — Он строился изначально для высоких чинов. Как дом-отель, если вдруг какое-то большое начальство приедет.
Отцу Дмитрию привычно совмещать роль батюшки с ролью экскурсовода.
— Многие хотели сюда войти, — продолжает он. — Сюда входили только из высоких чинов. Просто так раньше было не попасть.
— Че-го? — возмущается дозиметрист.
— В сам дом было не пройти, — уточняет отец Дмитрий.
— Ну а сад-то! — не соглашается Михаил Михайлович. — У нас в спецчасти генеральша работала, проходишь мимо, особенно осенью, генеральша нам: «Ребята, идите сюда! Вот яблоки созрели, на рыбалку возьмите!»
Священник вежливо посмеивается.
— На вашу службу накладывает отпечаток то, что вы в таком месте находитесь, на бывшем полигоне?
— На саму службу нет — в том смысле, что я служу здесь Богу. А с людьми — конечно. Люди здесь своеобразные. То есть в основном, образованные. Порой даже сложно с ними на эту тему разговаривать. Из-за их образованности.
Здесь наступает черед вежливо посмеиваться дозиметристу. Батюшке даже приходится от волнения прочистить голос.
— Просто так сказать «Бог есть» для человека уже мало. То есть из-за образованности нужно обосновывать все свои высказывания.
— Докажи! — искренне радуется Михал Михайлович.
— Местный менталитет… он, конечно, своеобразен в этом отношении. Самое сложное, получается, то, что это был городок атеистов. И с людьми, которые здесь работали или выросли, непросто разговаривать на такие темы. Они далеки от Бога своим духом, своим разумом, мыслями, сердцем своим далеко от Бога отстоят… Но — стучимся. Как сказано в Священном Писании, «стучите — и отворят вам».
— Так в конечном итоге, когда, эт самое, хоронят, — замечает Михал Михайлович, — очень часто отпевание проводится. Даже тех, которые неверующие.
И тут батюшка рассказывает анекдот.
В некоей деревне служил священник — и то ли уже по старости своей отошел, то ли его в другое место перевели. Прислали туда нового священника. Проходит месяц, два, год проходит — и в епархию люди пишут письмо: «Наш батюшка не пускает людей в рай». Как так — не пускает людей в рай?! Прислали комиссию разбираться, в чем дело. Ну и выяснилось, что, оказывается, прежний священник всегда приходил, отпевал человека, потом обязательно обедал и после обеда выпивал рюмашку водки. Разбивал ее у входной двери и говорил: «Эх, понеслась душа в рай!» А новый священник — непьющий. Он отказывается пить и разбивать рюмку, поэтому жители деревни посчитали, что он не пускает людей в рай.
— Вам удается привести к Богу физиков и дозиметристов, как Михаил Михайлович?
— Вы не забывайте, что к Богу приводит не священник. А сам Бог. Он сам выбирает Себе людей. Мое дело здесь — всего лишь принять человека. Я здесь именно принимаю людей, желающих спастись.
— А не уговаривает, не заставляет и все прочее, — с облегчением выводит Михал Михайлович. — Это уж человек решает сам. Никто его на аркане тянуть не будет.
— Конечно, конечно, — до некоторой степени лукаво соглашается отец Дмитрий. — Человек сам решает, идет к Богу или не идет, или идет к другому богу, или как-то по-другому идет, своим путем. Разные у нас пути. У каждого свой.
— Как вы воспринимаете это место? Что думаете о полигоне? Это зло?
— Дело в том, что зла не существует в принципе. Зло — это не само по себе делание, а то, с какой целью ты совершаешь поступок. Когда взорвали Хиросиму и Нагасаки — это было зло. Ну а здесь, в принципе, никто зла не делал. У каждого дела есть свой побочный эффект. Конечно, много нехорошего случилось из-за этого, но… тогда это было нам необходимо. Если не здесь, то где-то в другом бы месте взрывали.
— А вы согласны, Михаил Михайлович?
Но тот не слышит — ему не терпится посмотреть, что стало с домом.
— Пойдешь наверх? Вернее, пригласят нас туда?
— А что приглашать? Хотите, так идите.
Лестница резко поднимается наверх. И перила, и ступени — все сохранилось в ней с тех времен. И тяжелая массивная уличная дверь — задний ход, раньше он был парадным. Наверху идет уборка, женщины рады тому, что пришли люди.
С балкона открывается вид на Иртыш. Звонница сделана из газовых баллонов разных размеров, которые производил завод, созданный специально для нужд полигона. Аргон, азот и кислород улетучились — нарезанные поперек, баллоны превратились в колокола.
Отец Дмитрий показывает старый центральный вход в сад, который смотрел на Иртыш и больше не используется. Новый вход — развернут к людям и городу.
Бытует мнение, что где-то под генеральским домом, а теперь церковью, есть бункер, бомбоубежище. Но этого отец Дмитрий не знает, его волнуют более насущные вопросы. Прямо за оградой церкви дали землю для строительства нового храма. Теперь нужен проект.
Акжар
Над сельской мечетью носятся стрижи, взмывают вверх и, как листья, падают вниз. У мечети стоит Гаухар, сельская медсестра. Село Акжар находится в пяти километрах от Курчатова и входит в зону максимального радиационного риска. Гаухар ведет нас в дом Досымжана.
— С первых дней полигона скот так и пасется в этой степи. Мы его едим. Как говорится, зараза заразу не берет, — хозяин дома в теплой клетчатой рубахе сидит в кресле, выпрямив спину.
— Вчера Курчатов отпраздновал семидесятилетие. Когда его строили, мне пять лет было. Что я могу сказать? Я с начала существования полигона по сей день живу здесь, полигонским воздухом дышу. И, слава Богу, пока жив-здоров. 75 лет мне уже.
— И как вы к этому городу относитесь?
— Как отношусь?.. — с удивлением переспрашивает он. — Видите ли, раньше Курчатов был секретный город. Весь был огорожен колючей проволокой. Самый близкий населенный пункт — это наш аул. Километров семь. Их граница за аулом была, метров пятьсот. Тогда во время Советского Союза вдоль проволоки ходили часовые с автоматами. Мышь не пробегала в этот город! Очень строго было, очень военизированный район. Но люди там жили как при коммунизме. Такое обеспечение — кроме птичьего молока, все было на прилавках! Машину тогда брали в кредит на два года. А мы, чтоб машину купить, лет десять ждали очереди.
В большой комнате прохладно. Ковер, кресла и диваны — вот и вся мебель.
— Сначала открытый ядерный взрыв был. Об этом вы представление имеете? Сперва облака — как вата, потом яркий свет, как от сварки, смотреть не можешь. Потом немножко, минуты две, подождет — как грохнет, уши чуть не лопаются. Тогда с городка приезжал к нам, в деревню, взвод солдат, — в доме живой души не оставляли. Всех выгоняли, как скот, в степь или вниз, — он имеет в виду, на берег Иртыша, под обрыв. — Мой отец семь лет лежал, как раз в это время, — не мог ходить. Его мы брали с постели, летом грузили в тележку, а зимой — на сани; лошади нет, сами запряжемся, тащим с собой. Или в степь, или вниз. Перед взрывом, как во время войны, командовали: «Лицом в землю». Потом как грохнет! А дальше — такой поток воздуха, шум. Мы лицом в землю уткнемся, слышно — сверху «шс-с-с-с-с»… вот такой звук. Мы еще пацанами были, мне лет восемь, интересно же посмотреть. А нам дают команду: «Не смотреть, глаза потеряете».
Досымжан вырос, выучился на финансиста, стал работать в Райфинотделе инспектором по государственным доходам. А потом уехал в совхоз и работал бухгалтером, главным экономистом, управляющим. Бухгалтером отделения, замдиректора по хозяйственной части, замдиректора по кормам.
— В общем, баранов не пас, за трактором не сидел и директором совхоза не работал — остальные работы все испробовал! У нас брали баранов для испытаний. Привяжут барана там, где испытание проводят. Ну что… сразу подыхает. Этот полигон — очень нехорошее место.
Он сохранил яркую память о взрывах и о людях. Когда его племяннику Бауржану исполнилось 12 лет, у него на затылке появилась шишка. Думали, чирей, а оказалось, рак. После этого не больше года он прожил.
— В Майском районе есть у меня родственница. 1972 года она, 45 ей, да? Вот такой рост у нее, — Досымжан показывает от пола не больше метра. — Еле-еле ходит. Нурбибанын баласы, — поясняет он по-казахски Гаухар, — что ребенок, мол, Нурбибы.
Разволновавшись, он продолжает рассказывать о ней Гаухар и, только успокоившись, переходит на русский.
— Многие уходят из жизни от радиации. А я хожу здесь пока… 75 лет. Вот такая жизнь. Ой, алла! — он с трудом поднимается с кресла и выходит на улицу.
Он уговаривает, требует, просит, чтобы мы съездили в село Майское и разыскали Нурбибу.
