Товарищ мой Слава, буддист по жизни и с незлобивым нравом, попал в полицию. Нашел на автостоянке документы: загранпаспорт, водительские права, заявление на швейцарскую визу. Позвонил хозяину по телефону, указанному в анкете. Так, мол, и так — приезжайте, все верну в целости и сохранности, намастэ вам, добрый человек. Назначили встречу. Слава только вышел из подъезда — в чем был, в домашнем: трениках и футболке с принтом иньянским — его тут же и повязали. Жестко так, с тычками в бок, с гневными окриками. Оказалось, добрый человек решил, что это воры-вымогатели орудуют по известной схеме: сначала крадут из машины документы, а дальше требуют деньги за возврат. Конечно, потом в отделении во всем разобрались. Конечно, рассеянный гражданин долго извинялся, а его жена пеняла ему на подозрительность: дескать, нельзя всех под одну гребенку. Но Слава тогда решил, что если снова что-то найдет, никому ничего возвращать не станет. Сказал горячо, совсем не по-буддистски: данунах, даже не нагнусь, чтобы поднять.
А и то правда! Все время ведь подозреваешь подвох. Или скрытый мотив. Или заднюю мысль, камень за пазухой. В общем, гадость какую-нибудь. Почему так? Из-за этого и принимать помощь трудно, и помогать тоже. Рад бы — но думаешь: а вдруг проходимцы?
Эти фонды помощи детям, старикам, больным… Сто раз проверишь, не мошенники ли, прежде чем пожертвование отослать, даже копеечное. И сам себя ругаешь за эту паранойю, убеждаешь, что так жить нельзя. А отошлешь — и все равно останешься в сомнении, хоть кто там у них в правлении, хоть актрисы или даже мать Тереза.
Знакомый — пожилого деда, явно с начинающимся Альцгеймером, до дома из магазина проводил: тот дорогу путал. Его сын вместо благодарности матюками окатил, спасибо, в ухо не двинул. Подумал, что квартиру пришли обчистить.
Другой знакомый — бомжам, около помойки обитающим, старые шмотки отнес. Вернулся со сломанной рукой. Бомжи оскорбились секонд-хэндом и избили дарителя железной арматуриной. Теперь он в Германии обосновался на ПМЖ. Не из-за арматурины. Но и из-за арматурины тоже.
Это же какой надо внутренней силой обладать, чтобы после такого продолжать верить в человеческую натуру! Я — не обладаю. Я в этом смысле слаб. Малодушно выработал такую схему партнерства с действительностью, при которой чужой обман закладывается в расходную часть жизни.
Взять продуктовый рынок, где я покупаю овощи и всякие корнеплоды. Всегда у одного и того же торговца, потому что у него — лучшее. А еще он неизменно приветлив, интересуется, как у меня дела, и помнит меня по имени. И при всем при том всегда же меня улыбчиво обвешивает.
Сперва я переживал, а потом понял, что не стоит это нервов, и решил просто накидывать мысленно на ценник еще десяток-другой рублей. Так родилась привычка. Я знаю, что он меня обманывает; он знает, что я знаю, а я знаю, что он знает, что я... Не то чтобы между нами доверие установилось. Скорее, правила игры.
И я ведь пытаюсь, пытаюсь! Но почти всегда без толку, мимо.
Иду в Петербурге к Московскому. Старушка у дороги жалостливая в трогательном платочке антоновкой торгует из мешка, горкой навалено. Давайте я у вас, бабушка, две штуки куплю за сотню, говорю. Нет, отвечает. Ну, штуку тогда, предлагаю. Уходи, отвечает, я оптом продаю, мешок за тыщу, только что мужик из дорогой машины купил, а ты возьмешь — ни туды ни сюды, только горку разрушать.
Иду в Москве по Ленинградскому. Вижу прилично одетого гражданина. Оперся он, склонив голову, на парапет пешеходного перехода. Раскачивается всем телом, вибрирует. Кепка в ногах валяется, галстук набок съехал. Может, сердечный приступ, думаю. Приблизился, спрашиваю: «Вам плохо?». Тот поворачивает голову, презрительно и пьяно бросает: «Мне хорошо, пшел вон!».
Столько лет прошло, а я помню наставление отца, как вчера услышал: прежде чем подать милостыню, убедись, что тебе за нее яйца не оторвут. И эту историю из его жизни, рассказанную в качестве иллюстрации. Шли они вечером веселой, после кабака, компанией, по Тверской, тогда еще Горького. Услышали истошные женские крики на другой стороне улицы. Пригляделись: какой-то негодяй девушку лупит смертным боем. Руками, ногами, за волосы таскает, она пытается отвечать тем же… Один из компании — он всегда, говорил отец, был за справедливость — бросился на помощь. Добежать не успел — сбила машина. А те двое, услышав звуки тормозов и удара, тут же прекратили свою самозабвенную драку, подхватили друг друга под руки и скрылись. Благородный рыцарь умер потом в больнице.
Так и живем, машинально подозревая худшее, хуже, чем есть, обычно.
Однажды двое моих коллег-журналистов — фотограф и пишущий — отправились в Норвегию, в городок недалеко от границы с Россией, чтобы сделать сюжет о том, чем живет норвежская провинция вообще и норвежская провинциальная газета в частности: как темы выбирают, персонажей, новости сортируют. Заходят в редакцию. Узнают там, что число жителей и тираж газеты совпадают: пять тысяч. А тут и свежий номер принесли. На первую полосу помещены крупно фотографии двух младших школьников. Но наши подписей к фотографиям прочесть не могут: газета-то издается на норвежском языке. Вот они и интересуются: где пропали пацаны, ищут их или все — уже мертвыми нашли? И ради приличия соболезнуют. Норвежцы страшно выпучивают глаза, не понимая, о чем речь. Потом кое-как объяснили: так у них принято детей поздравлять — с днем рождения.
В Великобритании придумали новый правительственный пост: теперь там есть чиновница, отвечающая за проблемы одиночества. В ОАЭ создали министерство счастья. У кого чего болит, словом. А нам бы надо учредить департамент по линии доверия. Будем мысленно накидывать на ценник. Глядишь, и привычка родится.
