В 2013 году Елена Мисюрина выполняла процедуру трепанобиопсии (забор костной ткани для исследования костного мозга) пациенту с несколькими сложными диагнозами, в том числе онкологическим. Процедура была важна для того, чтобы определить тактику лечения. Вечером того же дня пациент с диагнозом «острый аппендицит» был доставлен в клинику «Медси», где на следующий день ему сделали операцию и через день он умер. Там же было произведено вскрытие, а заключение патологоанатома легло в основу обвинения, о котором Елена Мисюрина узнала в 2014 году. Первый следователь хотела закрыть это дело в связи с отсутствием состава преступления, но потом следователя поменяли, и в 2015 году было открыто уголовное дело.
— Для врачебного сообщества очевидно, что процедура трепанобиопсии не могла привести к смерти, — говорит муж Елены биолог Андрей Мисюрин. — И это так же очевидно, как то, что Земля не стоит на трех китах и Солнце не вращается вокруг Земли.
Андрей Мисюрин работает в лаборатории напротив огромного онкоцентра на Каширке в Москве. В лаборатории три человека — он, его сын и его коллега Станислав. В этом же составе они были в здании суда, когда Елену освободили после двух недель пребывания в СИЗО.
— Как вы себе объясняете, почему суд не мог обойтись без такой меры, как арест?
— У меня вообще никаких объяснений нет. У меня какие-то версии были. Но лучше воздержусь, потому что они очень экзотические. Все аудиозаписи я сегодня вновь прослушал, и из них видно, что все заседания шли к тому, чтобы Лену оправдали — если придерживаться логики и здравого смысла. Это был шок.
— Что вы почувствовали, когда все это произошло?
— Когда пришло письмо в 2014 году и мы узнали, что Лену обвиняют в смерти человека? Или когда ее арестовали? Когда арестовали, был шок чудовищный, и я не знал даже, что делать. Лена сказала, что конвоиры очень вежливо с ней обходились и даже сказали, что поражены, что врачей сажают. И обвиняемые, которые с ней ехали в СИЗО в машине, куда собирали людей из разных отделений суда, отнеслись хорошо. Но мы ничего этого не знали — мы просто видели, что ее увели, закрыли дверь. Я спустился в помещение конвоя, хотел узнать, можно ли вещи какие-то передать. Мы не ожидали такого приговора, и с собой у нее не было ничего. Но мне заявили, что надо было раньше думать об этом. На следующий день уже в СИЗО с отцом Лены поехали и привезли какие-то вещи. И как только Лену увезли, я пошел к секретарю суда и попросил дать мне разрешение на свидание. На следующий день мы увиделись с ней в СИЗО.
— Как прошла эта встреча?
— Довольно тяжело. Я ее увидел за стеклом, она была расстроена, и я тоже. Но мы вместе пришли к тому, что надо держаться, что это недоразумение, и наверняка все должно скоро разрешиться. Как мы знаем, так и произошло. Поговорили еще о домашних делах. И очень много она говорила о своих больных, просила через своих коллег перепоручить их другим врачам, сделать назначения; с кем-то нужно было согласовать перевод в другое отделение… В тот же день я с коллегами связался, и, надеюсь, это помогло.
— Сколько человек было в ее камере?
— Это была небольшая камера сначала, карантин. Вновь прибывшие проходят там медосмотр. И через два или три дня ее перевели в общую, там было 13 человек. Еще через какое-то время ее перевели в камеру четырехместную, где их было трое. Оттуда она уже вышла на волю.
— Эти перемещения были связаны с изменениями намерений суда: выпустить или отправить в тюрьму?
— Я так понимаю, что это руководство СИЗО принимало решения. Когда перевели из карантинной камеры в общую, прислушались к ее просьбе — чтобы там не было курящих. И потом, к ней приезжали правозащитники, корреспонденты. О деле стали много говорить, и, возможно, именно по этой причине ее перевели в другую камеру. Она, кстати, даже не хотела этого.
— Почему?
— Потому что в той камере, в общей, ее отогрели эти заключенные. Она была в тяжелом состоянии, не хотела есть — ну, в депрессии. Они и шутили, и как-то пытались ее кормить, чаю сразу предложили. То есть она встретила там очень хорошее отношение. Вообще она говорит, что в СИЗО к ней хорошо относились и заключенные, и руководство, и конвоиры.
— В каких условиях она там находилась?
— Видимо, обычные условия. Камера, в которой человек сидит под замком. Их выводили куда-то помыться, на осмотр. Когда приезжали адвокаты и когда я ее посещал, тоже выводили. На прогулки Лена не ходила, хотя такая возможность была. Она сказала, что не хочет видеть эти все решетки, стены, коридоры… Наверное, это такая реакция защитная. Она сама себе объясняла это и просила нас тоже думать, что она находится в инфекционной больнице, в палате, и пока поэтому нет к ней доступа. Можно было в форточку выглядывать — она видела снег. У них в камере икона была, они перед ней молились; батюшка тюремный их посещал, и он сказал: «Раз у вас есть икона, значит, это не камера, а келья». Некое послушание, что ли.
— Как прошло первое рабочее утро?
— Утром мы отправились в суд, чтобы получить паспорт, потому что у Лены пока только справка об освобождении. Но там никого не оказалось: секретарь обучается в Мосгорсуде, а судья была занята в процессе. Мы не стали ждать и поехали на работу. Дальше я уже в интернете видел фотографии, как ее тепло встречают коллеги в 52-й больнице.
— Что теперь предстоит сделать?
— Теперь нам надо пройти апелляционный процесс и представить аргументы, которые мы и раньше представляли. Подвергнуть какому-то анализу то, что мы получим в суде. Пока у нас есть приговор, а протоколы судебных заседаний нам еще не дали. Но у нас есть аудиозаписи, и, опираясь на них, адвокаты уже работают. Я на всех процессах был и тоже имею возможность обратить внимание на все странности.
— Елена говорит, что следователь, глядя ей в глаза, говорил: «Вы ничего не сделаете, вас все равно посадят».
— И не только ей, но и первому адвокату! Это было даже при свидетеле, еще одном человеке.
— И с чем была связана такая уверенность?
— Мы на тот момент расценили это как какую-то попытку давления на Лену. В ответ адвокат спросила: «А что, вы уже и с судом договорились?».
— Действия других врачей, клиники МЕДСИ, следствием не рассматривались?
— Я знаю, что на этапе следствия до суда кого-то вызывали. В качестве свидетелей обвинения. Но в отношении самого этого учреждения и этих специалистов следствие такого же рода, как в отношении Лены, насколько я знаю, не велось.
— Как и откуда появилось это дело?
— Насколько я понимаю, все началось с заявления дочерей и супруги умершего пациента.
— Семья пациента имела претензии именно к Елене?
— Нет, первоначально ко всем: и к компании МЕДСИ, и к Елене — они как-то в одном ряду стояли.
— Почему в итоге их не стало в этом деле?
— Не могу понять. Мы родственников спрашивали об этом даже в рамках суда. Они не ответили. В какой-то момент они свои претензии сняли в отношении врачей МЕДСИ.
— Вы сказали, что были на всех процессах и имеете возможность обратить внимание на все странности. В чем они состоят?
— Патологоанатом, который проводил вскрытие и на протоколе которого построено обвинение, с его слов, являлся внештатным сотрудником МЕДСИ, но никаких документов не было представлено. У следствия их нет. На суде он сказал: «Вы можете убедиться, что я действительно работал там, подняв патологоанатомические заключения и увидев мою подпись». Но ведь это смешно, это не документ. Может быть, он вообще не имел отношения к компании МЕДСИ. Может быть, компания вообще не знала о том, что он там делает.
— Пришел и говорит: «Ну-ка я кого-нибудь вскрою»?
— Можно сказать, что так и было. Вскрытие не могло совершаться без визы главного врача или зам главного врача, и патанатом сказал, что все это есть в деле. Тогда адвокат попросила представить его на обозрение историю болезни. Ее в суде не оказалось, и мы ее час ждали. Патанатом ее полистал и говорит: да, действительно, визы нет, но я вот вспомнил, что мне по телефону позвонили и сказали, что мне поручили сделать это вскрытие. Это было смехотворно. В отношении нас следствие провело как минимум две проверки со стороны Росздравнадзора — нас, можно сказать, вывернули наизнанку. В рамках этого уголовного дела по запросу следствия была проведена экспертиза, которая была отклонена даже на стадии следствия, поскольку следователи указали на конфликт интересов. В день, когда Лену арестовали, эксперт-гематолог, который дал это заключение, страшно всполошился. Написал мне смс, что нужно бить во все колокола, что он лично будет писать всякие письма. Потом он мне ряд писем по электронной почте прислал такого же рода. Я его спросил, как он мог сделать такие выводы, будучи профессором и крупным специалистом? Как он мог написать, что были сосуды повреждены, если не было никаких данных об этом повреждении? Он описал ряд повреждений, которые были такие масштабные, как если бы человека проткнули шпагой. Он утверждает, что человек с такими повреждениями прожил еще три дня до этой операции — в то время как при таких повреждениях человек должен был бы умереть в течение 15-20 минут. На каждом этапе происходило некое преувеличение. И вот как доктор наук мог все это написать и не понять?
— Но ведь следствие отклонило эту экспертизу.
— Сначала. Затем был приглашен другой гематолог, который не усмотрел причинно-следственной связи между рутинной процедурой и гибелью пациента. Но руководству эксперта это не очень понравилось; на него было оказано давление, и его особое мнение в пакет документов не попало. Гематолог всю эту историю рассказал на суде, но почему-то веские аргументы были признаны судьей не внушающими доверия. Их просто отбросили. В итоге осталось заключение судмедэспертизы с обвиняющей формулировкой — чего не должно быть. Причем ее однозначный вывод противоречил самим данным, которые в этой экспертизе содержатся. Дело в том, что там подробно были рассмотрены нарушения в клинике, в которой пациента оперировали. Нельзя сказать, что они этот вопрос не исследовали. Он подробно изучен, все эти нарушения перечислены, но почему-то потом на них закрыли глаза — был сделан вывод о том, что между трепанобиопсией и гибелью больного установлена причинно-следственная связь. Вот такие странности. Поэтому я и считаю, что дело сфабриковано, оно предвзятое, несправедливое. Адвокат на одном из последних заседаний просила признать эти доказательства неправомочными — заключения патологоанатома, экспертизы — но судья не приняла этого ходатайства. С таким обоснованием: «я этого не делаю, потому что мне еще нужно дать всему этому оценку».
— Вы как-то пытались понять, объяснить, предположить, почему такое нелогичное поведение у суда?
— Понять пытались, а объяснить не смогли. Все вопросы, которые мы и следователям адресовали, и суду, как-то в воздухе повисли.
— Что вы думаете о квалификации судьи?
— Ну, возможно, это квалификация самого высокого уровня. Я могу только сказать, что в основе ее решения лежали документы, которые прошли стадию следствия. Возможно, у нее не было основания не доверять этим фильтрам. Экспертиза первая и вторая. А что лежало в основе экспертизы — видимо, судья не должна была анализировать.
— Вы знаете, что судья может вернуть дело на доследование или начать судебное следствие и проверить доказательства прямо в зале суда?
— Ну вот то, что я говорю, это на самом деле цитата ее собственных слов.
— А как вы на самом деле думаете?
— Меня это потрясло. Я не могу понять. Мне кажется, что даже человек, не обладающий квалификацией, которая дает право судить людей, — любой другой человек, познакомившись с материалами и выслушав экспертов, поймет, что это абсурд, так как лежащие в основе экспертиз «доказательства» вины Лены противоречат законам физиологии и анатомии человека, да и просто здравому смыслу.
