Что бомж, что патриарх
— Он же Богом поцелованный! Бог в него вложил, понимаете? Он же не от мира сего. Вот родители его более практичные, приспособленные к жизни люди. А он не такой, ему главное — кому-то помочь. Вы знаете, как мы познакомились? — голос Наташи, жены Георгия Великанова, прерывается, перехватывается вздохом. — После одной христианской конференции, смотрю, какой-то мальчик странный, одет абы как, знаете, во все простенькое такое, дешевое, и сумками весь увешан какими-то. Оказывается, он помогал одной бабушке переносить кучу ее барахла, которое все остальные отказались переносить. А он поехал с ней из одного конца города в другой. Я говорю: «Давайте я тоже чем-нибудь помогу». Он потом рассказывал, что тогда и влюбился в меня. «Ты с таким состраданием смотрела на меня в тот момент. Так тронула ты мне сердце этим». Может быть!.. Может быть, он в сострадание и влюбился. Но я тоже влюбилась в этого странного мальчика, обвешанного барахлом. Вы знаете, он как жил, так и умер. Ему все эти бабушки были нужны, он их на улице собирал. «Давай купим ей скорее еды!» А она ходит по улице и уже не в своем уме. Он домой к ней идет — с сыном разбираться, который ее бьет… Он никогда в помощи не разочаровывался, а я разочаровалась. Когда мне нужна была помощь, со мной не оказалось рядом никого. А ему очень тяжело жилось материально. Если посмотреть, какая у нас квартира… Двадцать девять метров общей площади в старой хрущевке. Мы ее снимали, на другую денег не было. А вот сейчас ко мне одна женщина подошла и тысячу рублей дала… Но на нашу бедность внимание обращала только я. Я столько его пилила! Как я каюсь сейчас! Я говорила: у меня ни мужа, ни денег, ты все время в церкви торчишь. Но он не такого плана человек, чтобы зарабатывать деньги, — я это только с его смертью поняла. Он только ходил и думал, кому какую книжку подарить. Слушал людей — это было его любимое дело, а потом ездил в книжный, искал книжку, которая тому человеку подойдет. Говорил: «У меня совсем нет времени. А так бы я тебя на концерт сводил». Зато у меня время было, но не было — его! И еще его учеба бесконечная — он второе высшее в Свято-Тихвинском получал… Но я почему-то это предчувствовала, — голос падает, как в колодец. — Я всегда волновалась, когда он поздно возвращался. Сама я тоже могла поздно вернуться. Я в полвторого ночи могла гулять с собакой и не обращать внимания на алкоголиков. Но за него почему-то переживала: «Слушай, уже поздно. Ты где? Тебя там никто по голове не ударит?». «Ну что я, маленький совсем? Еще скажи, что я в колодец какой-нибудь упаду». А к этому бездомному я сначала относилась положительно. Но потом узнала, что он сопротивлялся! Мешал себя спасти! Он сказал следователю, что вообще ничего не помнит. Что очнулся от удара тела Георгия — а это был сильный удар. И тогда мое отношение к нему изменилось. Он несколько минут не давал запихнуть себя под платформу. А она высокая, понимаете? Георгий его туда пихал и не мог запихнуть. Георгий худенький, а бомж — такой жирный. Машинист говорит: «Я видел эту возню. И он мне махал — тормози!». А я сама вот бы что сделала: ну не лезешь, и фиг с тобой! Прыгнула бы под платформу. Так нет — Георгий закрыл его своим телом, — ее голос проваливается и медленно начинает выбираться вверх. — До последней секунды он его не оставлял. Бездомному этому такие панегирики в интернете развели — что он такой молодец, пришел в храм… А он уполз дальше, захватив с собой телефон Георгия. Дешевенький, простой совсем. Потом объявление на станции повесили — приходи в храм, мы тебе поможем, раз такой человек отдал жизнь за тебя. Он пришел в храм еще трезвый. Отдал телефон. Но он как пил, так и продолжает пить. И со следователем пьяный разговаривал. Поэтому я не разделяю общих восторгов. Я очень желаю ему хотя бы осознать, с каким громадьем человек жизнь за него отдал. Георгий же ехал меня порадовать, что наконец закрыл последнюю сессию, получит диплом для рукоположения, а в пятницу уже поедет устраиваться на работу с детишками, у которых расстройство аутистического спектра. У меня нет к этому бомжу ненависти. Я просто знаю, что пьяных лучше не трогать — они как бараны сопротивляются… Да только Георгию, знаете, что бомж, что патриарх — все равны! А этот Михаил живет в заброшенных домах и пьет все время. Но вот бы он осознал!.. Между электричками было семнадцать минут, но они вообще не следили за тем, что происходило на путях. А начальник станции говорит: у нас тут часто бомж ползает, зачем ваш муж-то полез его спасать? У нас, говорит, тут куча народа погибла. Как он может такое говорить? Я реву стою. Ну, то есть, может, бомж и сам бы выполз, он профессионал по путям ползать. А Георгий об этом не знал, и он бы не был Георгием, если бы не прыгнул за ним. И вот этот бомж ползал-ползал десять лет и дождался, когда за ним наконец кто-то прыгнул…
На ней простая одежда. Наташа поднимает глаза, они — голубые — ищут понимания.
— А что я буду делать? — спрашивает она, перехватив свой вопрос вздохом. — Я говорю ему: «Тебе уже хорошо, ты устроил свою жизнь, ну, устрой там у Бога и мою жизнь как-то». Только любви такой, какая в нем жила, я уже никогда больше не встречу. Повезло мне — такую любовь увидеть. И вот все сейчас говорят, что радость такая была на его отпевании, а я радости никакой не чувствую, у меня сейчас как нож в сердце. Ничего не чувствую — ни любви, ни радости. Но я ведь и сама из сложной семьи. А вы так написать можете: у меня тоже сложный отец. И вот позвонила мне вчера одна женщина и утешила немного. Говорит: «А ты представь, что это твой отец там на путях ползал, и это его Георгий спас». Понимаете? Что на месте бомжа мой отец мог бы быть. Меня это ошарашило — да, это мой отец! Но… любовь Георгия была для меня таким подарком, а теперь я его потеряла и очень тоскую об этом.
Самые настоящие часы
Отец Стахий подсчитал: человек сто пятьдесят пришло к нему на исповедь после беседы с Георгием. Не тех отверженных, которые придут в благодарность за то, что кому-то оказался нужен, не бабушек с атеистическим прошлым и в его искупление готовых верить без сомненья, а людей сложных, живущих не в спальных районах Москвы, искушенных интеллектом. Прочитавших много книг. Крещеных. Слушавших концерты классической музыки. Верующих в Бога. Участвующих в благотворительности. В церковь не ходящих. Интеллигентных. Говорящих с подчеркнуто московскими интонациями — с протяжными гласными, детским выделением шипящих и с озвученными паузами. Таких, из среды которых Георгий происходил сам. И каковыми были бы сейчас тут собравшиеся, не находись они — за редким исключением — при церкви. Стахий знает: среди язычников и верующих в иного Бога быть миссионером легче, чем среди своих.
Отец Стахий спускается по лестнице храма. Аналогия обдумана: бомж не понимал, что ему нужна помощь, он сопротивлялся, шел в свой заброшенный домик по рельсам, как ходим по ним обычно. Но появился Георгий и сказал: «Нет, это тебе только кажется, что ты идешь по своим делам». Так и крещеному, который слушает классику, много читает и работает умом, кажется, что он идет по своим делам. А электричка надвигается. Только фонарь слепит, за его светом не видно ее, но свет этот — не тот. И тогда прыгает вниз Георгий и говорит: «Надо с этого пути уйти». Такая аналогия у Стахия в голове. Но уводит Георгий с неверного пути не к церкви-организации. А к Церкви.
Стахий знает: Георгий человеком был крайне неорганизованным и потому ни к какой организации не мог привести. А так-то святые отцы на протяжении веков обдумывали библейские эти слова про образ и подобие Божие. Понятно было: не синонимы это простые. Смотрим на икону — там Христос. Это и есть образ. У нас от образа Бога обязательно что-нибудь да есть. А вот над подобием Божиим надо еще поработать. Для того надо Христу подражать. Георгий подражал. В силу своих ограниченных человеческих возможностей. Ведь и среди бомжей есть много людей непотерянных — жертв черных риэлторов, других обстоятельств. Так думает Стахий.
— Говорят, у Георгия было не все в порядке со временем, — говорит в микрофон мужской голос — в трапезной храма Всемилостивого Спаса в Митино поминают Георгия Великанова на девятый день его смерти. — Он часто не приходил вовремя, не появлялся. Но это значит, что в это самое время он был кому-то нужен, он был с человеком. А это — самые настоящие часы, отсчитывающие настоящее время: время, когда ты кому-то нужен.
Георгий Великанов служил катехизатором в этом храме. Беседовал с теми, кто хотел креститься или стать крестными родителями, чтобы те понимали, чего церковь от них ждет. А еще он писал статьи и письма. После его гибели на железнодорожных путях станции Красногорская написанное им начали читать и перечитывать, обсуждать и пересказывать.
«“Придя, найду ли веру на земле?” — писал Георгий, передавая вопрос Христа. — А сатана действует хитрее, чем раньше. Прямых, декларативных отречений от Христа он не потребует. Но будет медленное, постепенное отречение от Христа в сердцах. И холод поселится в них. И любовь охладеет. А Христос, придя, потрясет свою церковь, как смоковницу, чтобы узнать, есть ли на ней плоды. Время начаться суду. И начнется он с дома Божьего».
Вот поэтому печаль в трапезной разбавлена радостью — есть еще плоды, есть, и один из них — Георгий Великанов, доказавший: церкви будет что предъявить на суде. Хотя казалось, что уже исчерпалось, и человечество две тысячи лет спустя не может определиться, кого из ближних назначить ближним, достоин ли бомж подвига, стало разделять людей на сорта… Разделившись, люди стали находить, что умереть за другого может только чудак и праведник, не каждый, ненормальный, человек не от мира сего.
В дверях стоит священник Григорий Геронимус, настоятель храма. Лицо у него круглое, гладкое от молодости. Описывая своего алтарника, катехизатора и певчего Георгия Великанова, он употребит много «очень», и звучать они будут не как преувеличение, а как связки, нужные Григорию Геронимусу для того, чтобы подобрать самые теплые эпитеты: «добрый», «мягкий», «вдумчивый», «светлый» и «улыбчивый». И пел он хорошо потому, что находился в струе — молитвенной: «от избытка сердца глаголят уста».
Это он пригласил Георгия встречаться в храме с людьми, готовящимися к крещению. Но Великанов не стал «работать с группами», он с каждым человеком говорил отдельно. Рассказывал о Христе, пил чай. Водил в эту трапезную людей всяких, может, даже и таких, каких остальные тут видеть не хотели. А среди «всяких» были важные и неважные, богатые и бедные, православные истинные и не вполне истинные, нужные или ненужные… Особенно известна была его любовь к бродягам, оставленным и бездомным. «Так он жил, и так он умер за никому не нужного человека», — скажет Григорий Геронимус, а потом добавит: только для Гоши именно этот ненужный и был в тот момент, когда он рядом, самым важным.
Богу нужны кошки
«Но я иду туда, чтобы глотнуть ЖИЗНИ. Я там НУЖЕН, — писал Георгий о своих посещениях психоневрологического интерната, прописывая слова «жизнь» и «нужный» заглавными буквами. — Нужно мое сердце, мое отношение, мои руки. Там каждый заглядывает тебе в лицо и словно спрашивает: “А ты, ты будешь со мной дружить?”. И я, странный человек, ненужный миру, иду к таким же лишним и никому не нужным людям и обретаю там душевный покой».
И еще: «Богу нужны кошки. Богу нужны раздавленные кошки. Погибшие под колесами машин на быстрых дорогах жестокого несправедливого мира. Мира, в котором нет ни капли милосердия для девчонок на улицах, в котором насилуют детей и давят кошек на дорогах. А они ждут — эти дети, которых насилуют, эти мальчишки, в одиночестве глядящие в окно, маленькие мальчики и девочки, дяди и тети. И кошки на дорогах. Так ты подойди к ним, сядь рядом, погладь по голове. Отдай все тепло своего раненого сердца. Пусть боль станет любовью. Пусть наши боли соединятся — от сердца к сердцу. И пусть Он — Большой Дяденька на небесах, красивый, конечно, и сильный, всех вберет в себя. Всех до единого — мальчишек, девчонок, стариков, умственно отсталых, дяденек и тетенек, которых никто не ждет, выброшенных на улицу младенцев. И раздавленных кошек — всех до единой. Потому что он всех может вместить в себя».
— Накануне того, что случилось с Гошей, у меня возникал вопрос: «А что это за святые люди?», — говорит следующая женщина у микрофона. — В день похорон я поняла, что святые — они очень простые и близкие. Которым молиться, наверное, должно быть легко. И его смерть… ам… м-м… звучит ужасно… помогла мне этот ответ получить. А еще я хотела сказать, что после похорон поехала к родителям! А отец говорит — мне снился Гоша! Он возле часовни стоял с блюдом изюма и приглашал его в часовню зайти…
— Он любил изюм, — со строгим достоинством произносит женщина за коротким столом, очень похожая лицом на Георгия, изображенного на фотографии, стоящей тут же на столе.
Из-за стола встает мужчина — без бороды, без блеска в глазах. Такие живут в спальных районах.
— Когда мы служили в армии, командир части вызвал его и спрашивает: «Ты чем занимался на гражданке?». «Ну, в школе учился, в институте…» «Тебе пришло двести писем. Двести!» И Бог его спросит — «Ты чем там, Гоша, таким занимался на земле — тебе столько писем». …Я очень люблю Гошу, но никогда не думал, что до такой степени.
Отец Стахий принимает микрофон. Ждет, обводя взглядом столы — кто еще захочет сказать слово. День был долгим: в восемь утра все собирались на кладбище. Стахий знает: Георгий лучше него разбирался в молитве. Лучше многих молодых священников этого района. Георгий из тех, кого Стахий определяет людьми молитвенными. А потому, что Георгий о молитве думал, а не просто она у него шла. И, может, молиться ему было куда легче, чем многим священникам. Но это Стахий не знает наверняка, только предполагает. Многие ждали, когда Георгия рукоположат. А после его смерти Стахий читал разные мнения в интернете о поступке Великанова: кто-то называл его странным верующим чудаком, а кто-то — дураком, пожертвовавшим жизнью ради человека, для общества потерянного. Ради бродяги, бездомного, бомжа, алкоголика, не помнящего себя. Отдал свою жизнь полезную за жизнь бесполезную. Но Стахий знает четкое свое: Георгий был более здравомыслящим, чем многие христиане. Его поступок логичен. Если исходить из той задачи, которую Георгий перед собой ставил — с Богом быть всегда. А Георгий поступал так, чтобы еще ближе подойти к Богу, и еще ближе, и так вместиться в него. А потом Бог сказал: «Ну ладно. Достаточно. Я тебя вижу».
— Я сама сейчас маленькую историю расскажу, — говорит его мама. — Когда Гоше было одиннадцать лет, мы поехали в Тэзе (христианская экуменическая община, основанная во французской деревне сыном кальвинистского пастора Братом Роже в 1940 году. — «РР»). И вот я помню, Гоша там пел с такой самоотдачей. Он очень хотел в хор. Но его не взяли потому, что он был маленький. Как-то Гоша пришел в группу, а там — старушки какие-то, дамы из Германии, молодые люди. Он начал им что-то рассказывать, а я издали наблюдала. Я — наблюдатель, снимала фильм про Тэзе. И вот этот маленький человек заставил их вступить в какую-то дискуссию, они начали что-то обсуждать, а я подумала: «Боже, если он в таком возрасте уже проповедует, то что будет, когда он вырастет?»
— А мне такой эпизод вспомнился, — берет микрофон Григорий Геронимус, — мы только начали строить этот приход, начали знакомиться, собираться, проводить семинары. Даже не помню тему семинара уже, но обсуждались отношения между Христом и апостолами. И в какой-то момент Гоша встал и очень определенно сказал: «Нет такого — “Христос и апостолы”. Апостолы — это Петр, и Павел, и…» Он назвал всех апостолов по именам. А это очень важно — он умел каждого выделить особо. Тогда он меня — молодого священника — этими словами многому научил. И люди в храме для меня с тех пор — не «прихожане», а Иван и Мария.
Поминающие встают. Грудятся перед иконами. Затягивают молитву, и она звучит, как успокоенный пульс. Седовласый отец Георгия подходит близко к большой иконе Христа, изображенного в полный рост. Мать подносит руку ко лбу, и пока все поют, закрывает ею глаза. А отец смотрит на икону и осеняет себя крестом — толчками по плечам, лбу, животу. Будто гвозди в себя вбивает.
«Иногда мне хочется, чтобы у Бога был прямой телефон, — писал Георгий. — Или хотя бы почта, по которой можно было бы написать Ему в любое время дня и ночи. “Здравствуй, Бог. У меня проблемы. Помоги”. “Боженька, мне одиноко. Мне так плохо. Сделай что-нибудь”. Или, дозвонившись, просто молчать в трубку. Он молчание понимает. Но только ты, когда сядешь с ними рядом — мальчиками и девочками — обязательно расскажи им, не забудь рассказать! Что Он приходил сюда. Он знает, что такое детдома и тюрьмы, концлагеря и раздавленные кошки. Потому что Он всех вобрал в себя».
— Душа ребенка у него была, вот что, — шамкает приходская старушка. — А Царствие Небесное — детям.
Друг Павел
— Вы, наверное, уже слышали, что Георгий был неорганизованным человеком, постоянно опаздывал? И я все думал — почему? Мне кажется, что он полностью принадлежал тому человеку, который был перед ним. Он знал, что его ждали в другом месте, и, наверное, думал: «Ну ладно, сейчас-сейчас…» Один из его любимых богословов — митрополит Сурожский, который очень много говорил о встрече человека с Богом и о встрече человека с человеком. Он говорил, что встреча человека с человеком может быть таинством. Верю ли в это я? Ну, я, понимаете, от церкви отошел. И отчасти с этим связано то, что мы с Георгием стали меньше общаться.
Друг Георгия, Павел, программист. Он поправляет очки.
— Мы познакомились в две тысячи втором году в храме Космы и Дамиана в Шубине. И меня, скажем так, привлекли участвовать в социальном служении — мы собирали вещи для беженцев. Примерно два года мы с ним общались чуть ли не по три раза в неделю. Мы были друзьями, в общем, да… Между нами действительно потом что-то разорвалось — я ушел из служения через некоторый конфликт. Но из церкви я тогда еще не ушел… Я, правда, не очень понимаю, почему вопросы собственно обо мне? У нас уже не было общего дела, и мы не виделись. В две тысячи девятом он был на моей свадьбе. Я думал, что Гоша всегда есть, что можно позвонить ему и встретиться с ним. Почему-то этого понимания, что Гоша есть, мне хватало. Потом у меня родился сын; я попросил его стать крестным, и он согласился. Мне было радостно, что мы породнились, и теперь-то уж точно он никуда не денется. Тогда я еще был в церкви и понимал, что лучшего крестного мне не найти… Да, несколько лет назад я действительно ушел из церкви. Ну, слушайте, я честно не понимаю, зачем вам это нужно — про меня… Хорошо. Я, как и Гоша, был катехизатором. Читал разные книги, слушал разных проповедников, думал о чем-то. Но Гоша читал и слушал больше. Просто я в какой-то момент стал очень переживать, что вся моя вера является чем-то внешним. У меня нет какого-то собственного опыта, который подтверждал бы, что то, о чем я говорю — истина. Почему это правда, кроме того, что мне очень хочется, чтобы это было правдой? Меня тяготило то, что я выдаю людям не свое, какую-то выборку из христианской традиции, сделанную на основе моих предпочтений. И я решил, что у меня нет опыта и поэтому я постою в сторонке… Что? А, нет. Смерть Гоши не стала для меня таким опытом. То, что Гоша был абсолютно последователен в своей вере — это безусловно. Ну, просто люди умирали за коммунизм и за разное другое. Да, умереть за человека намного лучше, чем за идею; просто механизм, когда человек умирает за то, что он считает правдой, применим не только к христианству… Смотрите, какая штука. Вот это узнавание о Гошиной жизни и смерти станет опытом для тех, кто считает, что настоящих верующих нет — есть только корыстные причины, только деньги. Для такого человека узнать, что служитель церкви был настолько тверд в своей вере, что отдал за это жизнь, — значит приобрести опыт: вот человек, который пронес свою веру до смерти. Но я не такой. Я знаю: есть искренние люди, они искренне веруют, но из их поступков не следует, что их убеждения истинны. Как охарактеризовать Гошин поступок? В его парадигме или в моей? Если в Гошиной, то это следование Христу до конца. Я не знаю, что может быть выше этого в христианской парадигме. «…Аще кто-то положит душу за други своя…» — вот это оно и есть. А для меня… Ну, для меня это пример смерти человека, который до конца был верен себе. Но для меня это не подтверждает истинность его убеждений. Послушайте, мне все-таки кажется, мы очень много говорим обо мне! В общем… я бы так не поступил. Вот я вам говорю — я бы так не поступил! Потому что… нет, скажем так… нет, даже не так… А вот так. Чем я сильно отличаюсь от Гоши? Тем, что у Гоши была его праведная храбрость. Вот это и интересно: каким образом он был смелым? Он был смелым не потому, что был уверен в своих силах, и не потому, что знал — сможет справиться с этим: «а, ладно, само как-нибудь получится». Его праведная храбрость исходила из его глубокой убежденности, что нельзя стоять! Вот он видит человека на рельсах, он не знает, как ему помочь. Может, он и помогал-то ему по-дурацки как-то, неказисто. Но он знал, что не может стоять просто так! Вот каким он был. А я — не такой. Я буду сомневаться: а что подумают, а как посмотрят, а если я буду продолжать, то что я вообще смогу сделать… А Гоша прыгнул. Иисус бы тоже прыгнул.
Его глаза начинают блестеть под очками, в голосе появляется сила, и теперь передо мной сидит не программист, а катехизатор. Который, сомневаясь, проповедует, и в сомнениях его звучит больше веры, чем в уверенно произносимых христианских догматах.
— Сделал бы он так осознанно?.. Боюсь, что да. Сильно подозреваю, что да… Я не понимаю, почему снова вопросы обо мне, но, да, во мне, конечно, есть какая-то вера в истину и в добро. На уровне повседневной жизни во мне альтруизм остается, только он ни в чем не коренится. Христиане его укореняют в вере. Верю ли я в Бога?.. Я не могу утверждать ни того, что Он существует, ни того, что Его нет. Гоша меня не трогал с этим. Он понимал, что со мной сложно. Проблема в том, что я в своей христианской жизни услышал, прочитал и транслировал очень много слов, много прекрасных ходов. Ну как интеллектуальных? Почерпнутых из книг и бесед. Я просто много знаю, и, к сожалению, мало кто мне может что-то сказать. Мне мало что можно сказать такого, чтобы меня убедить. Бог сам это должен сделать… Я говорю о Боге с любовью? Да. Да, я бы хотел верить в такого Бога. А Гоша — верил. Но христианство всегда пытается оправдать Божье бездействие. Происходят ужасные события, страдают невинные люди, а у христианства на все свой ответ: это попущение Божие. Почему зло есть, ведь Бог вроде благой? Меня не устраивают ответы! Меня не устраивают оправдания! Где Бог, когда я страдаю? Я молюсь Богу, и ничего не происходит.
Немножко помогать
«Но у Бога нет прямого телефона, — писал Георгий Великанов. — Или есть, но я забыл номер. Записную книжку потерял… Да нет, не в книжке дело, а просто… провода порвались. Надо просить специалистов наладить связь. Но где эти специалисты? Вот и приходится мыкаться всю жизнь, пока отыщешь потерянное и поймешь, где, когда, почему связь порвалась. А Его как будто нет…»
И как будто раз Его нет, то и слова, которые Он говорил, приходя две тысячи лет назад, перестали быть правдой. Как будто они перестали быть убедительными. Как будто люди в поисках доказательств существования Бога так погружались в глубины своего «я» на высоте своего интеллекта, что постепенно и медленно изгнали из себя дорогих Богу кошек. Мальчиков и девочек. Выброшенных младенцев. Теть и дядь, которых никто не ждет. Бог вобрал их в себя, стал еще больше. А чем больше Бог, тем сложнее ему поместиться в маленьком человеке. А потом Георгий прыгнул. Ведь если отдавать свою жизнь, то только за человека. А если за человека, то за самого отверженного. За бомжа, который не патриарх. И если отдавать жизнь за бомжа, то за такого, который тебя обворует после твоей смерти и уползет по рельсам дальше, не поняв, что только что приходил Бог — Он был в прыжке. Так что если уж и отдавать свою жизнь за отверженного, то за такого, который отверг самого себя, который видит мир только жестоким, который вырос из мальчика, глядящего в окно, ждущего кого-то вроде Георгия. Но к которому никто не пришел. Который не поблагодарит и будет драться, не желая, чтобы его спасли. Все эти условия должны были быть соблюдены для того, чтобы в прыжке остался один концентрированный Бог. А на рельсах — лежать Его посланием: «Возлюби ближнего своего, как самого себя». Он хотел починить оборванные провода, отдал за это жизнь, но связь наладилась, и через Георгия пошел сигнал: «Людям надо немножко помогать».
