Позвонил человек из позапрошлого. Лучше бы не звонил.

С возрастом больше думаешь о возрасте.

Например, что возрасту надо соответствовать. Иначе выходит карикатура. Набриолиненный дошкольник во фраке на конкурсе красоты так же отвратителен, как старуха в трико, вертящаяся на гимнастических брусьях.

Почему-то грустно слушать тех сорокалетних, которые, пытаясь обмануть время, прячутся за слова. Скажем, кокетливо повествуют, как их просят в продмаге при покупке спиртного предъявить паспорт.

Или читать тех сорокалетних, которые придумывают себе ласкательные имена, отрицающие старость. Вроде Мить, Дань, Тат и Нют. Может, предположил я, это что-то сакральное, какой-нибудь обряд отваживания духов дряхлости? Ради эксперимента соорудил небольшой текст и подписал: «Гарик Найденов». Произнес вслух. Быстро и брезгливо стер. Пообещал себе больше так не делать.

Еще думаешь, что возраст — понятие скорее метафизическое.

Что есть детсадовцы, внутри которых живут старики. А есть пенсионеры — духом как девиантные подростки. «В детстве я рисовал лучше», — так говорит пятилетний с потухшим взглядом. А так говорит задорная семидесятилетка: вы видите у меня на ноге варикоз — ваше право; а я вижу татуировку.

Еще думаешь: как же это люди так не чувствуют своего возраста, существуют в разладе с ним.

«В советское время не то что сейчас — неотложка приезжала за десять минут», — слышу я, как говорит одна старушка другой, когда они обгоняют меня во время моей утренней пробежки по Тимирязевскому парку.

Еще думаешь о подлости человеческой натуры. О том, что злорадствуешь, хотя сам себе в этом и не признаешься никогда, узнав о смерти сверстника: «А я-то еще живой». Даже если сверстник — из учебника по истории русской литературы. Считаешь про себя, воображаемый график чертишь. Вот Лермонтова пережил, вот Пушкина, Достоевский уже на подходе, а там и до Толстого всего ничего дотянуть.

Еще думаешь, как стремительно возраст разгоняется с течением времени.

«Вроде только что ведь по улице в платье ходила», — говорит она, вспоминая лето и глядя в окно на убеленного пешехода, удивленные растения. 
«А меня из роддома вроде вчера только забрали», — отвечает он, глядя на нее и вспоминая свою жизнь.

Еще думаешь, как возраст и жизнь взаимно редактируют друг дружку.

Допустим, в храме Христа Спасителя я был всего раз — и после зарекся. Но не потому, что я такой уж атеист, антиклерикал или противник новодела. Причина в том, что раньше на этом месте работал открытый круглогодичный бассейн «Москва», и я туда часто захаживал.
Мне бы любоваться архитектурой, убранством, свечки ставить. А я — никак. Все вспоминаю картинки из отрочества: 
«Вон там, посмотри, где амвон, женский вход был, мы с пацанами зимой под прикрытием пара до самых раздевалок добирались — подглядывать. А у аналоя Серега с меня плавки стянул, оцарапал ногу. Видишь Николая Угодника? Под ним как раз я поставил рекорд — полторы минуты под водой». 
Я не шел по храму, а словно бы плыл. Шагал сначала брассом, потом перевернулся на спину. Там нырну, здесь вынырну. И резиновую шапочку надо бы снять — в шапочке здесь теперь нельзя.
А через сорок минут меня пулей вынесло на улицу. Столько в «Москве» длился плавательный сеанс. 
Ну и как тут размышлять о спасении души? Мне — подростку в возрасте?

Еще думаешь о возрасте как о единице тщеславия.

Однажды я прочел об одном известном петербургском скульпторе следующее: «Свою первую автобиографическую книгу он написал более полувека назад».

Еще думаешь о возрасте как о поколенческой пропасти.

Однажды я даже сгоряча решил, что пора вводить уголовную ответственность за отрицание «лихих девяностых». Встречался по делу в кафе с одной 22-летней. На сыр у нее аллергия, от баклажанов — изжога, хлеб нарушает метаболизм. Мне это надоело, говорю: тебя бы назад на два десятка лет. А она отвечает поэтически: «Времена не выбирают, в них живут и умирают». Мол, хватит драматизировать — у каждого исторического периода свои тараканы. Нет, я не против. Но что она обо всем этом знает?
Помню, было дело, дней пять я ел — то есть даже пил — одно только подсолнечное масло без ничего. Потому что ничего другого не было — ни денег не было, ни купить. А маслом удалось запастись чудом, благодаря приятелю с продуктового склада. И главное, желудку хоть бы что: пью — не отторгает, снова — снова принимает! Когда я эту историю описал своему приятелю из Ленинграда, знаете, что он мне сказал? Он сказал словами своей бабки, пережившей блокаду: «Голодный не дрищет».

А уж после всего думаешь, что же все-таки будет по окончании возраста — и ищешь приметы новых, иных воплощений.

С кончиной поэта Евгения Евтушенко в прессе появились тексты, предваряемые словами: «это последнее прижизненное интервью мастера». Так происходит всегда, как только умрет знаменитость. СМИ соревнуются, кто проинтервьюировал персонажа ближе к его последнему вздоху. Но меня эта возня совсем не раздражает. Наоборот — воодушевляет. Потому что слово «прижизненное» в данном случае допускает возможность взять интервью и после смерти, то есть посмертное. А это, как ни крути, свидетельство загробной жизни и бессмертия души. 
Кроме того, мне нравятся журналистские допущения в таком духе: «Сегодня мы отмечаем юбилей величайшего в истории человечества ученого, врача и философа Ибн Сины (Авиценны). В этом году ему могло бы исполниться 1035 лет». 
В общем, одни люди дарят надежду другим.

Но если говорить просто и коротко, то старость — это не когда у тебя в ушах начинают густо расти волосы; старость — это когда в ушах начинают густо расти волосы, а ты их не стрижешь. Так, по крайней мере, заметила моя знакомая дама непреклонного возраста.