Сначала. Был темный зал, стрекот безразличного кинопроектора, притихшие в оцепенении одноклассники. Камера дает дальний план, где формируется пышный, как пирожное-безе, ядерный гриб. Спустя несколько секунд на школьном экране появляется средний план. Взрывная волна сносит сельский дом, будто карточный; деревянные сараи, выстроенные небрежно-символически поблизости, посреди поля; чахло-одинокое дерево. Это дерево было почему-то жальче всего и всех. Жальче даже крупно показанных людей, манекенового семейства — отец-мать-сын, расчлененно и пластмассово вылетевших из-за обеденного стола, скорбно парящих посреди щепы от досок, черепицы и чайных чашек. И ты всегда воображал себя этим сыном-подростком, и представлял в ужасе, как тебя несет эта сила по расплавленному воздуху, как скоро ты разобьешься и как потом никого и ничего не будет на этой земле, на планете Земля, — одни только тараканы и, может быть, еще медузы.

Посреди гробового молчания включался свет. Престарелый учитель-биолог — за какие только провинности его принудили к этому? — начинал комментировать увиденное, вкрапляя в свою речь политинформацию. Отвлеченные «американская военщина», «Варшавский договор», «гонка вооружений» у него перемежались вполне конкретными и отчасти деловыми советами: «Вспышка справа, вспышка слева… И ни в коем случае, запомните, не смотреть в сторону взрыва. Иначе сгорит роговица, и вы ослепнете». Но по вялому тону, каким он это произносил, нам становилось понятно, что все без толку — не спастись, смерть.

Потом. В средних классах была у меня любимая математичка. Однажды ее прямо посреди урока вызвали в приемную директора. Больше мы с ней не встречались. Позже до нас дошли слухи о ее судьбе. Что в тот день ей сообщили по телефону о гибели в Афганистане единственного ребенка, солдата-срочника; что она там же, в приемной, рухнула в обморок; что лежала в больнице. Мы всем классом за нее переживали. А затем выяснилось: раз она все-таки приходила в школу, как говорили, «вся серая» — чтобы написать заявление об уходе. Но увольнялась не из-за душевных страданий, а в знак протеста. После смерти сына ей стали начислять налог на бездетность — был такой в Союзе: бездетные замужние женщины от 20 до 45 лет должны были отдавать государству шесть процентов зарплаты. В народе его называли «налог на яйца». Таким образом власти стимулировали рождаемость. 
Я помню, как минут двадцать стоял неподвижно, оглушенный этим абсурдным известием. А спустя несколько лет я уже маялся в кабинете райвоенкома. Он мне сказал: «Парень, у тебя два варианта. Или отправляешься в стройбат, к уголовникам, говно вместе с ними месить. Или — в Афган, к героям-комсомольцам, выполнять интернациональный долг, защищать нашу с тобой Родину».
Я без колебаний выбрал говно и уголовников.

Потом. Я стал журналистом. И как-то мы с товарищем делали репортаж о жизни закрытого военного городка, где базируется часть РВСН, на боевом дежурстве стоят ракеты, способные нести ядерные заряды, в том числе знаменитые «Тополь-М». Там мы познакомились с пожилым ракетчиком в отставке. Во время службы в советской армии он, что называется, сидел на точке где-то в глухой тайге. Иначе говоря, был тем самым человеком, который в случае чего должен был нажать ту самую «красную кнопку».
По его словам, офицеры, несущие дежурство на точке, никогда точно не знают, куда, покинув шахту, полетит их ракета: цель задается перед самым запуском. Однако с большой долей вероятности ее можно вычислить, например по количеству ракетного топлива и прочим косвенным признакам. Так вот, наш собеседник был уверен, что лично его ракета долгое время была нацелена на Турцию. Затем он вышел в отставку, а спустя время с него сняли запрет на выезд за границу, связанный с уровнем секретности. И наш герой отправился в Турцию. 
«Мы приехали с женой, чтобы загорать и купаться — отдыхать, — вспоминал он. — А я все никак не мог отделаться от одной мысли. Смотрел на этих турок и думал: “Эй, ребята, вы знаете, кто я? Я — ваш бог. Я мог бы всех вас превратить в пепел. Но не превратил». 
Потом. Мы делали репортаж из психиатрической больницы в Екатеринбурге. Там служил пожилой художник, который по своей методике занимался с пациентами живописью. Он самонадеянно полагал, что ватман и гуашь эффективнее фенозепама в лечении шизофрении. В обмен на эти занятия руководство больницы выделило ему комнату под мастерскую. Туда он нас и пригласил — выпить чаю, показать свои работы. Среди них было немало с видами Праги. Мы спросили художника, бывал ли он за границей и сколько раз. 
«Всего один, — печально ответил художник, — но не как турист». 
«А как кто?» 
«Как танкист».

К чему все эти жизненные рассказы? К тому, что оно началось снова. Столько лет, десятки лет, не было, и вот — вернулось.

Снова, как в детстве, снится, что все сгорело в атомной войне: родные, город, ты сам — обуглившийся лежишь и не понимаешь, почему еще жив. А очнувшись в поту, не признавая своей удачи, что это все-таки ночной кошмар, а не взаправду, осторожно подходишь к окну и вглядываешься из-за шторы на улицу, проверяя: точно войны еще нет?

Будь я внимательнее, заметил бы раньше эти знаки-приметы — подготовил психику и валерьяну.

Как в моей соцсетевой ленте постоянно появляется реклама «Магазина Счастья», которая предлагает покататься на бронетехнике и пострелять из АК-47.

Как приедешь в любой наш городок, а там среди монументалки доминируют на постаментах зенитки, танки и самолеты. А среди наглядной агитации — призывы на армейскую службу.

Как все страны отправились на Олимпиаду играть, потому что Игры, а мы — воевать, потому что Война. Хоккейный матч — Сталинградская битва. Мемы — хоккейные клюшки, водруженные, как знамя победы, над Рейхстагом.

Как в трамвае по громкой связи властно призывают идти на выборы голосом Левитана, не майского — июньского.

Почему, к чему у нас «патриотизм» равно «война»?

К чему все эти танковые биатлоны, рестораны «НКВД», «Школьники из кружка “Юный омоновец” разогнали уже шесть родительских собраний»?

Да взять хоть магазинчик «Хорошее мясо» рядом с моим домом. Вдруг продавец и рубщик, приветливый парень, надел футболку с крупной надписью ФСО. И тут же глаза его засверкали сталью, острой, как его топор. Завел себе и рацию, по которой переговаривается с напарником в подсобке, по-военному отрывисто чеканя: «Нужен язык, быстрее». И слышится что-то патриотическое из фильмов про партизан: «Развязать язык, взять языка, шнеле, шнеле».

Все теперь играют в войнушку. Но это же не тот ходжанасреддинский случай, когда, сколько ни говори «халва», во рту слаще не станет. Если твердить «война» — она так или иначе начнется; укоренившись мыслями в головах — неизбежно материализуется.

А теперь что остается? Вот — под впечатлением от ядерного послания президента России сочинил стих:

«Свой путь пройдя на три четвертых,

Я очутился в сумрачном лесу.

В худом пальто, в штанах потертых

Встал на полянке — ссу».