«Мы вас всех засудим»
Это было шесть лет назад. Аня Хатеева с мужем на одном из кинофестивалей сидели в зале, где кроме них и еще одного человека никого не было. Показывали документальный фильм о фонде «Старость в радость», директор фонда Лиза Олескина рассказывала о поездках в дома престарелых, а Аня рыдала у мужа на плече и просила: «Давай поедем!»
— Он смотрел на меня большими глазами и говорил: «Ты что, посмотри на себя, им и так плохо, а тут ты еще будешь рыдать — чего хорошего?» Я всхлипывала и говорила ему, что это первый и последний раз, когда я рыдаю.
— Помните вашу первую поездку?
— Конечно. Перед новым годом мы собрали подарки и приехали на склад (тогда он был единственный в фонде, в подвале жилого дома). Волонтер узнал, что мы едем в первый раз, и с такой доброй ухмылочкой распределил нас в три небольших дома, где-то по 40 человек. Нужно было в каждый заехать — отдать подарки; до первой точки мы ехали около четырех часов, помню, как навигатор остановил нас в чистом поле и сказал: «Вы приехали». Домой вернулись в два часа ночи, а на следующий день снова поехали на склад разбирать подарки. Мужа я вытащила в его день рождения, он таскал мешки.
Небольшое трехэтажное здание на улице Шухова — это СВОД, Союз волонтерских организаций и движений. «Даниловцы», «Клуб волонтеров», фонд «Здесь и сейчас», «Предание.ру» ютятся здесь вместе: на листах А4 распечатаны логотипы благотворительных фондов и просто приклеены к дверям. В зале в конце этажа друг напротив друга сидят два человека с гитарами. У Ани, сотрудника и волонтера «Старость в радость», заканчивается урок музыки.
— В домах престарелых нам всегда не хватает музыкантов, поэтому многие волонтеры сами учатся играть, — Аня Хатеева, координатор волонтеров, с большим чехлом за спиной заходит в офис фонда «Старость в радость» через кодовую дверь на третьем этаже. — Ну, гитара, понятное дело, — самое легкое, что можно освоить, поэтому мы нашли преподавателя, который для нас проводит мастер-классы.
— Вы тоже занимаетесь ради выступлений в домах престарелых?
— Я надеюсь, что у меня с этим все срастется. Чем хорош фонд — он помогает людям найти уверенность в себе: когда я пришла в первый раз, думала, что у меня нет ни голоса, ни слуха, и если начну петь, всем станет плохо. Через какое-то время я поняла, что у Меня получается не хуже других, а через пять лет начала думать, что и вовсе неплохо пою!
— Вы пришли в фонд шесть лет назад. Что изменилось?
— Раньше мы только думали, что привезти, что купить, а сейчас у нас совсем другие возможности. Мне кажется, люди стали осознавать, что помощь пожилым — это важно. Хотя сейчас именно в этот сегмент волонтерства идет меньше всего людей. О детях, о собаках и кошках думают гораздо чаще, а к старости у нас почему-то относятся иначе. Якобы эти люди уже свое пожили, или, как некоторые считают, вовсе не заслуживают помощи. Это восприятие разбивается вдребезги, когда начинаешь лично общаться с этими бабушками, спрашиваешь, есть ли у них дети — а у них, оказывается, пятеро! Есть уникальные истории. Цель нашего фонда в том, чтобы пожилой человек был в центре внимания общества и государства, а сейчас больше думают о другом, даже в тех же домах престарелых. Думают о чистоте, о вещах, которые больше важны для проверяющих органов, а не для самих пожилых людей. Такие моменты, как регулярное мытье полов, везде прописаны; мы же хотим, чтобы заботились о реальных нуждах пожилых, например чтобы лежачего всегда сажали во время кормления.
— А вы считаете, что это возможно прописать где-то?
— Наш фонд над этим работает. Мы сейчас готовим пилотный проект для регионов, в рамках которого можно было бы обучать персонал, вводить какие-то стандарты. Во всех цивилизованных странах эти стандарты есть, их опыт изучал наш аналитический отдел. Почему бы не взять лучшие кейсы и не применить их здесь? Сейчас, насколько я знаю, происходит огромное количество изменений, мы недавно были на форуме «Россия — страна возможностей», где говорили, что уже в мае будут появляться документы, которые регулируют деятельность волонтерских организаций в домах престарелых, интернатах. На самом деле нас и сейчас не всегда и не везде воспринимают радостно, для кого-то это обуза.
— Обуза? Как это?
— Как минимум лишние хлопоты. Некоторые думают, что вот, если мы приезжаем в какой-нибудь дом, то для нас нужно чересчур стараться, все мыть, драить. Есть такие примеры. Допустим, перед поездкой мы на сайте набираем команду и публикуем список домов, в которые будем заезжать. Руководство некоторых домов престарелых заходит на сайт и смотрит, чтобы не пропустить, когда к ним приедут, и хорошо подготовиться.
— Чего они боятся?
— Вдруг мы сегодня приехали, пообщались с бабушками и дедушками, а завтра к ним нагрянет проверка и закроет их, потому что мы что-то не то сказали? У каждого учреждения на эту тему есть свои страхи! Когда возвращаемся в дом престарелых через месяц, нас могут встретить словами: «А мы думали, что вы не приедете, ну проходите». Мы выступаем, общаемся с бабушками, если повезет, они скажут: «Ну, можете чай попить». Если не повезет, то предложат только через полгода. История выстраивания отношений с заведением непростая; со многими домами, с которыми мы сейчас работаем, отношения выстраивались очень долго. То есть никогда не было такого, чтобы мы приехали, нам сразу кинулись на шею и сказали, что мы их спасители.
— А бывали случаи, когда новые волонтеры разрушали отношения?
— В новогодние праздники одна компания решила самостоятельно «одарить» дом, и мы им почему-то даже позволили поехать туда без наших сопровождающих. Они приехали, начали накрывать стол, выкладывать красную рыбу, буженину… У персонала глаза округлились: «Может, не надо нашим бабушкам и дедушкам всего этого?» Ребята на них косо посмотрели: «Да как так? Праздник же!» Они буквально бегали за бабушками и говорили: съешьте то, съешьте это, съешьте бутерброд с икрой. А следом бегали медсестры из персонала и предупреждали, что всем будет плохо. В итоге на следующий день Лизе Олескиной позвонил директор этого дома престарелых и сказал: «Я не знаю, что сделали ваши волонтеры, но сегодня у нас всем плохо! Если кто-то умрет, то мы вас всех засудим!»
— Каким-то образом таких ситуаций можно избежать? В новом законе благотворительным организациям предлагают заключать договоры со своими волонтерами.
— Это довольно щепетильный момент, потому что для людей обычно любые официальные бумаги — дополнительные страхи. На самом деле раньше мы планировали с нашими постоянными волонтерами, координаторами домов престарелых, заключать такие договоры. Но представьте, что новым волонтерам, которые ездили с нами только в одну поездку, я предложу подписать договор. Если один из десяти согласится, это уже будет большой успех. А то и все десять испугаются.
Несчастье помогло
Российское волонтерство — явление, зародившееся и оформившееся относительно недавно. Родом оно уже из новой России, хотя во времена СССР формально добровольцы тоже были, прежде всего на ум приходят тимуровские отряды и добровольные народные дружинники (ДНД — помощники милиции). Но о какой-либо преемственности говорить не приходится: этим объединениям не удалось пережить Советский Союз.
— Дружинников я помню. А что касается тимуровцев, то я был октябренком и пионером, но никаких тимуровцев никогда не встречал, только читал о них, — говорит руководитель добровольческого движения «Даниловцы», соучредитель Школы социального волонтерства Юрий Белановский. — Позже, когда уже профессионально изучал этот вопрос, узнал, что было всего несколько городов в стране, где талантливые педагоги-лидеры собрали вокруг себя такие клубы. Но это были единичные случаи, а не системное явление.
Достаточно длительное время после развала СССР, в 1990-е и большую часть 2000-х, добровольческого движения, по сути, не было. Были лишь какие-то спонтанные очаги, акции помощи. Часть из них была реализована на западные гранты — и почти всегда речь шла о помощи наркоманам или больным СПИДом. Все начало меняться ближе к 2010 году. Сначала люди стихийно начали объединяться, чтобы помогать тушить лесные пожары. А в 2012 году произошло мощнейшее наводнение в Краснодарском крае. Когда стало понятно, что местные власти не особо справляются с ликвидацией последствий, к Крымску отправилось множество волонтеров (около трех тысяч) из разных регионов страны. Многие эксперты говорят о том, что именно тогда волонтерское движение, несмотря на очевидную спонтанность, стало самостоятельной силой.
— Люди кинули клич в интернете, потом забили свои легковушки медикаментами, дезинфицирующими средствами, прочим необходимым и поехали в Крымск. А там они увидели, что все, что они делают, востребовано и результативно. Но самое потрясающее — то, что вклад этих людей оказался соизмерим с государственной помощью! Да, тогда было определенное противостояние между волонтерами и местными властями, но ни разу власть не осмелилась довести конфликты до подавления гражданской инициативы. Чиновники кричали о нарушении закона, о том, что у волонтеров нет допуска, но на самом деле они понимали, что без участия добровольцев ничего не получится, — говорит Белановский.
Окончательно, по его словам, добровольческое движение сформировалось во время подготовки к Олимпиаде в Сочи. С 2011 года шла мощная кампания по этому поводу, была создана сеть волонтерских центров при вузах. То, что раньше было модной «движухой», в конце концов стало обыденностью.
Интересно, что в формировании волонтерской среды не сыграла значимой роли русская церковь. Исключением стала православная служба «Милосердие» — это самая успешная и самая известная церковная инициатива в данном направлении. Вокруг храмов периодически возникают стихийные группы, но они малочисленны и нестабильны.
Подождем ангела вместе
Лина — один из самых опытных волонтеров «Старости в радость». Несколько дней назад она помогла организовать праздник для волонтеров и теперь торопливо перечисляет все бесплатные мастер-классы, о которых удалось договориться: по макияжу, по изготовлению конфет, по флористике, по рисованию хной…
Лина начала помогать домам престарелым в 16 лет, когда команда волонтеров состояла из нескольких человек, а фонда как такового еще не было.
— Это было воскресенье, мы тогда ездили на электричках в Раменское раз в две недели. Помню, как в первую свою поездку на платформе увидела девушку с косой (Лиза Олескина, ныне директор фонда), другую с гитарой (Алла Романовская — руководитель по работе с благотворителями). Я с мешками вещей была, потому что ехала к ветеранам с картинки — с цветами и в беретах, как по телевизору показывают. А приехала в дом-общежитие для пожилых людей, где была общая кухня для бабушек, где они сами себе готовили, и каждый жил в своей маленькой «келье». Помню, как мы вошли в этот дом: характерный запах, эти стены, эта лестница, непригодная для того, чтобы по ней ходили… Нам объяснили, что на первом этаже никто не живет, потому что он аварийный. Поэтому бабушки жили начиная со второго этажа. Без лифта. Но так обстояли дела 10 лет назад.
— Сейчас таких домов меньше?
— Многое меняется. Тогда было сложно себе представить ситуацию, что когда-то нас бабушки будут ловить в коридорах, как недавно Лизу Олескину поймала одна бабушка, и говорить: «Я хочу подать жалобу на ваш фонд — считаю нарушением, что меня вывозят в гончарную мастерскую только один раз в неделю». Три года назад не было ни гончарной мастерской, ни дополнительных помощников по уходу, ни организаторов досуга, которые придумывают для своих подопечных интересные занятия, вывозят на улицу и просто разговаривают. И для нас это огромное счастье — желание пожилых людей чем-то заниматься. Часто они находятся в состоянии апатии и депрессии, ничего не хотят, буквально отворачиваются к стенке и не общаются.
— Что происходит с человеком за годы жизни в доме престарелых?
К сожалению, многие пожилые люди уходят в себя, не реагируют на внешний мир, поскольку отвыкают от общения, которого в доме престарелых совершенно недостаточно. То, что сейчас делает фонд? — это системная помощь, это не просто «попеть песен и подарить подарков». Это нужно для того, чтобы у человека был повод прислушаться к своему эмоциональному состоянию, чтобы продолжалось движение и развитие, чтобы захотелось делать выбор — хотя бы выбирать одежду, которую сегодня больше хочется надеть. Понимаете, приезд волонтеров — это всегда событие, бабушка надевает красные бусы и подкрашивает губы. Они с самого утра начнут доставать свои нарядные халаты для особого случая. Одна бабуля выиграла во время викторины флакон духов. Она схватила этот флакон, бросила все остальные подарки и убежала. Я испугалась, не поняла, что происходит. А оказалось, что она побежала переодеваться, набрызгалась духами и даже набрызгала свою лежачую соседку.
— Вы уже десять лет занимаетесь этим. Ради чего?
— Для меня, наверное, это напоминание о будущем. О личной ответственности за свою жизнь, за то, что я делаю, и о том, какой хочу видеть свою старость. Это такая инъекция реальности. И очень большая ответственность все-таки. Десять лет назад я навещала одну бабушку, которой каждый две недели приносила кекс. И каждые две недели потом находила у нее этот кекс недоеденным — она съедала только половину или треть. Я ее постоянно спрашивала, почему она недоедает, ведь он же сохнет и становится невкусным. Она говорит: «А вдруг вы не приедете, тогда у меня еще останется».
— Когда мы говорим о добровольчестве, все-таки подразумеваем, что каждый сам здесь определяет себе границы — как часто сможет навещать людей в доме престарелых, например. А когда речь идет о закрепленных в договоре обязанностях волонтера, выходит, что его волю ограничивает уже кто-то другой?
— Да, похоже на противоречие. Но в волонтерстве все равно есть определенные правила, они нужны, чтобы своей помощью мы никого не травмировали. Мы всегда рассказываем, например, о том, что в открытках нельзя писать пожелание «любви и теплоты от близких». Если одинокая бабушка откроет такую открытку, она заплачет. Бывает, кто-то хочет спросить: «Где ваши дети?» Этот вопрос очень естественный для человека, который приехал в дом престарелых. Ему кажется, что надо срочно узнать, где же дети этой бабушки, чтобы помочь отыскать их. Но бабушке такое воспоминание может причинить боль. Обычная психологическая подготовка нужна и самому волонтеру. Многие говорят: «Я не пойду в дом престарелых, я там плакать буду». Потому что человек, насмотревшись страшных роликов, уже сложил для себя картину. Официальный статус волонтера тоже важен, на мой взгляд. Тебя спрашивают: «А кто ты?» «Волонтер такого-то фонда». А чем ты это подтвердишь? Футболкой, которую можно в любой типографии напечатать?
Непостижимый магнит
Существует довольно известная теория, объясняющая бум волонтерства и вообще гражданского активизма. Это разочарованность в политической системе и «закручивание гаек», произошедшее после митингов оппозиции 2011–2012 годов. Люди, недовольные положением дел в стране, но не желающие при этом уезжать из России, уходят в «добрые дела». Помимо прочего, это вопрос еще и элементарного самоуважения.
Белановский с этой теорией не согласен.
— Как некий такой общественный фон — может быть. Но я ни разу не слышал, ни публично, ни в кулуарах, признаний вроде «я недоволен властью и поэтому пошел пожары тушить». Тут есть важный и принципиальный момент. Волонтерство часто «догружается» какими-то дополнительными смыслами, и у людей появляется иллюзия, что волонтерство шире, чем оно есть. Это ошибка. Смысл работы добровольцев, как ни цинично это прозвучит, — конкретный производственный процесс, конкретные дела. Если человека приводят в волонтерство мировоззренческие, политические или еще какие-нибудь взгляды, он не доведет дело до конца. Волонтерство живет силой сердца. Оно не может стать «заместительной терапией» для людей, которые потеряли смысл в соседней области. Такие люди через месяц просто уйдут, они не смогут смотреть, как все работают, пока они компенсируют свои смыслы.
Белановский говорит о «силе сердца», и со стороны это кажется несколько наивным. Безусловно, желание помогать — важный стимул, один из базовых человеческих, но едва ли все, кто приходит в волонтерство, движимы им одним. Для кого-то это, возможно, тусовка и движуха, а кто-то думает о возможности сесть в удобный политический или общественный карьерный лифт.
— Я знаю много таких примеров, — соглашается лидер «Даниловцев»,— но все-таки это скорее относится к «окологосударственному» волонтерству — вузовским центрам, спонсирующимся государством НКО. Это один из стимулов, причем явный, не скрываемый: приходи к нам, будешь активен — тебя заметят и дадут шанс; проявишь себя хорошим лидером — тебя еще больше заметят. Но я хочу сказать, что для активных ребят из небольших городов, где у них толком нет будущего, эта «лестница» может оказаться очень важной. И хорошо, что эти «правила игры» открыто оглашаются. А в чисто социальном волонтерстве, например, среди тех, кто тушит пожары или разыскивает пропавших детей, где есть четкая нацеленность на результат, я такого не встречал.
— Вашей организации десять лет. Изменились ли волонтеры за это время? Их мотивации?
— Опять же в силу того, что я представляю социальную сферу добровольчестыва, не могу сказать, что что-то изменилось. Все мотивации лежат в сфере «глубоко человеческого». Человек не пойдет помогать людям в больнице ради карьеры. Мотив тут один — желание помочь людям, попавшим в беду, изменить их жизнь к лучшему. И все десять лет примерно одно и то же.
— Как и почему люди перестают быть волонтерами?
— Мне эта тема очень интересна. Понятно, что многое зависит от конкретных жизненных обстоятельств: люди могут жениться или выйти замуж, родить детей, переехать, оказаться загруженными по работе… А остальное зависит от глубины настроя. Если человек пришел без глубокой внутренней установки помогать ближним, он довольно скоро уйдет. Но вот что интересно. Даже среди ушедших людей, которые вроде бы не волонтеры по своей сути, есть те, кто очень дорожит этим опытом. И они внезапно возвращаются! Могут прийти раз или два в год, потом исчезнуть надолго, и мы, когда вспоминаем их, думаем: ну все, больше их не увидим. А они опять приходят. То есть волонтерство — это какой-то непостижимый магнит даже для людей с поверхностной мотивацией.
Очень классное чувство
Добровольцы фонда «Волонтеры в помощь детям-сиротам» первыми попали за стены психоневрологического диспансера, где живут повзрослевшие сироты. Они помогают подопечным с психическими заболеваниями адаптироваться и просто приглядывают за ними, делятся своим вниманием.
Дети-сироты, когда им исполняется 18 лет, выходят из детдома, получают квартиру и начинают самостоятельную жизнь. Сироты с психическими заболеваниями, то есть лишенные дееспособности, попадают в психоневрологический интернат — ПНИ, где живут до конца жизни в компании таких же людей. Вход в подобные учреждения для сторонних лиц закрыт. Но недавно сотрудники «Волонтеры в помощь детям-сиротам», которые приглядывают за маленькими сиротами-инвалидами, перешагнули через стену взрослого учреждения — московского психоневрологического диспансера № 16, куда попали их подросшие подопечные.
— Мы оказались к этому не совсем готовы, но были рады, что наступил тот момент, когда ребенок выпустился из детдома и в новое учреждение с ним пошел тот волонтер, к которому он привык, — говорит координатор проекта «Быть рядом» Мария Рыльникова. — У ребенка не оборвались его социальные связи, как это происходит у таких детей обычно, и та непростая адаптация, которую бывшие дети переживают при переводе, проходит рядом со значимым взрослым. Это важно. Главные цели проекта по наставничеству были достигнуты.
Это первый ПНИ, который пустил к себе волонтеров, ведь обычно к благотворительным фондам все подобные организации относятся недоверчиво, с сомнением.
— Первая фраза, которую сказал директор ПНИ, когда мы пришли, и он знакомил нас со своими коллегами и сотрудниками, была такой: «Знакомьтесь, это наши друзья, мы должны сделать так, чтобы их программа развивалась», — вспоминает Мария. — Мы к такому не были готовы, и я до последнего момента ждала подвоха.
У команды волонтеров в этом ПНИ 12 подопечных, которых они по привычке до сих пор называют детьми. Кто-то из них худо-бедно ездит в город на работу или учебу, кто-то немного работает в самом ПНИ, но большинство не делает вообще ничего. Многие — потому, что не могут.
— Пока ты ребенок, для тебя делается все возможное, но как только ты становишься взрослым, тебе обрубают все: развивающие занятия, экскурсии, праздники, подарки, и все спонсоры и благотворители, которые рвутся помогать детям, пропадают. О взрослых уже никто не думает, с ними никаких занятий нет, — рассказывает Рыльникова. — А у нас там своя тусовка, и другие проживающие очень хотят в нее влиться.
Психологи фонда разработали специально под ребят индивидуальные программы по реабилитации и адаптации, и волонтеры помогают им заниматься и ориентироваться.
— Это может быть встреча в стенах ПНИ и занятие по рисованию, а может быть экскурсия пешком в «Коломенское» с заходом в соседний Макдональдс — для них это очень круто! Ведь это дети-инвалиды, которые первую часть жизни провели в детдоме, а потом сразу попали в интернат и не знают, что творится за его стенами, — поясняет Мария. — Или, например, волонтер идет с подопечным, провожая в колледж: сегодня я показываю маршрут, а ты запоминаешь, а в следующий раз добираешься самостоятельно, без подсказок, или сам покупаешь продукты в магазине.
Координатором работы волонтеров в ПНИ № 16 является Биргит фон Озен, которую Мария называет доброй волшебницей из сказок Андерсена. Биргит — гражданка Германии, но живет в России.
— Раньше я работала в авторитетной консалтинговой фирме, консультировала иностранные фирмы, но, поругавшись с руководством, все бросила, решила немного развеяться, сменить деятельность и позаниматься с месяц волонтерством, — рассказывает Биргит.
В фонде она не месяц, а уже более двух лет. У Биргит шестеро детей: трое родных, и недавно она взяла трех приемных — двух мальчиков 14 лет и девочку 12 лет.
— Я сумасшедшая, я знаю, — смеется она. — Это немного сложно, но я чувствую себя отлично! Это очень классное чувство, когда придешь домой, и там — дети, а ты еще другим детям сегодня делала что-то хорошее.
Для продуктивной работы волонтерам физически не хватает рук: людей, которые помогут им приглядывать за «получателями услуг».
— Нам хочется больше волонтеров. Не хватает ресурсов. Чем больше будет постоянных волонтеров, неменяющихся лиц, тем проще нам будет помогать, — говорит Мария.
Формально говоря, доброволец
В прошлом месяце президент подписал закон о волонтерстве. Многие отмечают: главное в этом законе то, что термины «волонтер» и «доброволец» уравнены. Это чисто юридический момент: ранее в разных правовых актах фигурировали разные термины, теперь же путаница исключена.
— Помимо увязывания этих понятий, в законе говорится о том, что профильные министерства и ведомства подготовят регламенты взаимодействия с волонтерами, — поясняет Юрий Белановский. — Закон напрямую предписывает ввести волонтеров в правовое поле. Общественники воспринимаются как самостоятельные независимые участники, с которыми госорганы должны взаимодействовать на партнерских основаниях. Надо сказать, что прежние «волонтерские» законопроекты у многих из нас вызывали неприятие: это были жесткие, неуклюжие попытки зарегламентировать все волонтерство, загнать его в жесткие рамки. И принятие закона в его нынешней версии означает, что общественники смогли донести до властей свою точку зрения, и с ней посчитались. Настороженность вызывают будущие подзаконные акты — можно предположить, что не все захотят видеть волонтеров как партнеров, самостоятельную силу, но это уже дело будущего. Что касается «Даниловцев» и Школы социального волонтера, к которым я имею отношение, то нам бы хотелось на базе этих организаций создать центр поддержки и развития социального волонтерства. Потому что с принятием закона возрастет запрос от госучреждений. Фонды и НКО большей частью решают свои задачи, а структуры, готовой развивать именно волонтерство, нет.
И нужно понимать масштабы бума волонтерства в стране: рост огромный, но еще малозаметный в социальной ткани страны.
— Мне недавно стало плохо на улице, и никто не помог, — рассказывает Лина, волонтер фонда «Старость в радость». — Я зашла в магазин, попыталась объяснить, что мне очень плохо, и хотела купить воды, чтобы запить таблетку. Женщина показала пальцем на другую кассу, где была большая очередь человек в двадцать. Если бы рядом тогда оказался кто-то из наших волонтеров, он бы поднял кипеж, вызвал бы скорую, вместе со мной доехал бы до поликлиники… Я тогда поняла, насколько мы в другом, особом мире живем.
