Летом мне неожиданно позвонил Сергей Алешников. Мы с ним друзья, но общались только в Тишанке, а я не был там уже три года. Последние наши старики умерли, их мир исчез, ехать туда было грустно и незачем.
Серега энергично принялся грузить меня рассказом про какую-то свалку и что лес загородили и не пускают людей. Мне показалось, что звонит персонаж из некогда любимой, но забытой книги. Проникаться важностью этой проблемы мне совершенно не хотелось. И репортажи писать тоже — уж точно не про свалку на краю полумертвого села в степи, ин зе мидл оф ноуэре.
А Серега все звонил:
— Ну Сань, ты же в Москве, ты же знаешь там журналистов, скажи им, пусть приедут.
Чтобы отвязаться, я обещал связать его с какими-то правозащитниками, журналистами и экологами в Воронеже. Но всем им было наплевать так же, как и мне. А Сергей не сдавался. Всякий раз, видя, что он звонит, я боролся с искушением не взять трубку, но не мог, слишком хороший он человек. И в конце концов он просто меня продавил.
Алешников
Алешников — мужик очень яркий. Внешне всегда был похож на Джонни Кэша, сейчас — на старого. Бывший штурман дальнего плавания, до перестройки объездил весь свет. Но потом, когда Мотя заболела и родилась Ленка с ДЦП, сошел на берег, чтобы быть с ними. Они вернулись из Мурманска в Тишанку, и Сергей устроился водителем в колхоз. Представляю, как он рассказывает трактористам про Канаду, Австралию, Кубу, Индию. Говорит, поначалу они считали, что он просто сочиняет все.
Когда колхоз развалился, Серега, как и все активные мужики, стал ездить в Москву на стройки. Месяц на стройке, месяц дома, это было нормально, чтобы поддерживать семью и хозяйство. Мотя у него не вылезала из больниц — инфаркт, инсульт, диабет, артрит. Младшая дочка вышла замуж в Воронеж, и на Сергее много лет висело все — работа, хозяйство, Ленка, Мотя и ее лежачий уже отец. При том что они и корову держали, и коз, и огород огромный. Но Серега нисколько не жаловался, и удивительным образом казалось, что все у них нормально.
Немногословная Мотя, как всегда улыбаясь через боль, собирает на стол. Ленка мычит, гогочет и тащит меня в свою комнату показывать сокровища — пластмассовые бусы и заколки в виде бабочек. Ленке лет тридцать, но она осталась пятилетним ребенком.
— Ленк, ну дай им поесть...
Больше всего меня всегда восхищало, как они общаются с Ленкой — очень спокойно, нисколько ее не стесняясь, посмеиваются по-доброму, вообще без стигматизации. Не знаю уж, по природе Сергей такой или опыт жизни с тремя инвалидами так его прокачал — но в итоге он стал прямо ангелом, исключительной душевной качественности человек.
Года четыре назад Мотя совсем ослабла, Алешников бросил стройку и полностью вернулся на землю. Надо сказать, что крестьянин он замечательный, универсальный, старого типа, все умеет. Егор Пахомыч, староста местной староверской общины, сам очень крутой крестьянин, весьма скупой на похвалы, не раз говорил: «Сергей — хороший хозяин». В его устах это была прямо высшая оценка.
Когда началась война в Донбассе, Алешников ужасно остро все воспринял, переживал за Донбасс, все время смотрел телик, говорил про бандеровцев, слегка поехал на этом.
Свалка и лес
Свалка, действительно большая и безобразная, раскинулась на косогоре за старотишанским кладбищем, в одном из самых красивых мест. Я раньше часами здесь торчал, тут всегда пронзительные закаты, далеко-далеко видны заливные луга, дымки над хутором Цыганка, синие холмы на другом берегу Битюга. Теперь вся округа завалена мусором, везде летают вонючие пакеты, зацепившись за сухую полынь, треплются на ветру. Жить стало реально тяжело. Когда свалка летом горит, на улице нечем дышать.
Прямо за свалкой — сосновый лес. Когда-то он был прекрасным, но за последние 15 лет тоже превратился в помойку. А теперь вокруг трехметровый решетчатый забор. Лес взяла в аренду и загородила Степанида Кукина, местная бизнесменша, с целью развести там благородных оленей, маралов и продавать их рога.
— Потенцию будут повышать, — с презрением говорит Алешников.
Местным жителям заходить в лес теперь запрещено. По лесу проходила дорога в соседние села — Кушлев и Курлак. Арендаторы ее перекрыли. Пообещали взамен проложить объездную — но сделали это чисто для галочки, провели по болоту, большую часть года дорога непригодна.
Встречаем соседа с той же улицы, он ругается на Кукину:
— Ты знаешь, как она с людьми разговаривает? «Будете выступать — вообще всю улицу вашу в аренду возьмем! И ничего не сделаете, с нами Путин», говорит.
— Она не сама арендатор, а как управляющая, — объясняет Сергей. — У нее спонсор есть, Пискарев Сергей Васильевич, фирма «Связьэнергомонтаж». Он тишанский, но в Москве живет.
— Он там в Москве строительным полком командовал, а в 90-х всю часть себе присвоил, вместе с техникой.
— Ну часть-то, наверное, не украл, — сомневается Алешников.
— Украл, украл и часть!
Алешников говорит, что это первый в России случай, чтобы людей в лес не пускали. Погуглив, выясняю, что не первый, но действительно один из. И быстро обнаруживаю статью 11 Лесного кодекса РФ, прямо запрещающую такие действия. Радостно рассказываю о ней Сергею. С удивлением замечаю, что на него эта информация впечатления не производит. Формально-юридическая сторона его совсем не увлекает, только вопросы правды и неправды.
— Вот скажи, лесу семьдесят лет, всем колхозом сажали — как можно было написать «земли сельхозназначения на месте бывшего пастбища»?! — повторяет он в двадцатый раз. — Вот, Санек, жили мы тут, телевизор смотрели, думали, что у всех все плохо, у нас одних хорошо. А оказалось, э-эх...
Тишанка
Тишанка — обычное село в центре Воронежской области, бестолковое, разлапистое и неуютное. Хаотичная россыпь улиц, раскиданных на десять километров. От окрестных сел Тишанка отличается только одним — тут есть лес. Он один из последних на юге России — вокруг на сотни километров степь, но по ней раскидано несколько больших лесных островов: Шипов Лес, Хоперский заповедник и Хреновской Бор, на северном краю которого и находится Тишанка. Конечно, наличие леса всем тут очень важно. Но сам большой бор пока никто не огораживает. Арендовали участок 70 гектаров. В документах он обозначается как «лесной массив, примыкающий к улице Революции». Раньше это был колхозный лес, посаженный в начале 60-х годов.
Мы едем по селу, и я сразу замечаю, что за эти два года что-то поменялось. Последние двадцать лет это было нищее, вымирающее пространство. Две трети дворов заброшено, население упало с 15 тысяч до двух. И особенно безобразно все выглядело, потому что ужасно зарастало мусором. Какие-то перекошенные, несчастные улицы и везде свалки, последние десять лет просто тяжело было приезжать. Местная власть ни фига не делала — денег у сельских администраций отродясь не было, и все окрестные села точно так же заросли мусором.
А тут вдруг ничего себе — улицы отсыпаны гравием, а кое-где асфальт и тротуары, фонари появились, почти везде свет, мусорные баки, дорожки, скамейки в сквере (это был сквер, оказывается), даже спортивная площадка, слегка нелепо выглядящая в деревне. Кажется, у села первый раз в жизни появились деньги, и глава администрации Паша Чибисов начал что-то делать. Реально впечатление каких-то новых времен.
Результатом этой активности, собственно, и стала свалка возле Алешникова. Чибисов наконец почистил бесчисленные стихийные помойки, организовал по селу сбор мусора — а привез все туда. Народ, узнав, что в селе наконец появилась официальная свалка, тоже радостно принялся возить. Раньше-то каждый сваливал мусор в ближайшую лесополосу и чувствовал себя ****, а теперь можно где-то законно вывалить. По словам Сергея, даже из соседних сел стали возить. Очевидно, хотели как лучше, но делали впервые — нормально не продумали, а с людьми обсудить побоялись.
Требование
Алешников принимается рассказывать про свой дебютный опыт поисков правды. Сначала он написал письмо по поводу свалки и леса, назвал его «Требование», прошелся по окрестным дворам, собрал восемьдесят подписей, отнес в администрацию.
Через месяц Чибисов ответил, что «земельный участок, на котором расположена свалка, предоставлен Тишанскому сельскому поселению и используется в соответствии с указанным видом разрешенного использования». В общем-то администрация сделала то, что делают все администрации, — просто сослалась на саму себя. (Помню, в соседнем районе администрация запрещала митинг жителей на центральной площади с такой формулировкой: «Проведение митинга не разрешается, поскольку проведение митингов на центральной площади не разрешено».) Доводы о нарушении санитарных норм остались без ответа.
Но это Алешникова вовсе не обидело. Зато его почему-то совершенно вынесло от двух вещей: что глава администрации написал не «на Ваше требование», а «на Ваше обращение “Требование“» — мол, нечего тут требовать. А во-вторых, что ответил он не всем подписантам, а персонально Алешникову: «Уважаемый Сергей Павлович!» — как бы намекая, что тот ничьих интересов не представляет. Все последующие отписки сердца Сергея не затронули, но эти два нюанса ужасно унизили. «Нет, ну представляешь, как написал: «на Ваше обращение “Требование”...» — раз в пятый повторяет он. Именно после этого оскорбления Сергей решил добиваться правды до конца — и на полгода погрузился в мягкую, мутную вату официальных ответов, где всегда много непонятных предложений и никогда прямо не отвечают на поставленный вопрос.
Районная администрация ответила то же самое, что сельская. Сергей написал в областную прокуратуру (в районную даже не стал писать, считая, что тут все повязаны). Но из области запрос, естественно, просто спустили в район. Районная прокуратура переправила письмо в Роспотребнадзор. А те ответили, что контроль по этому вопросу относится к ведению администраций. Вообще-то закон у нас прямо запрещает переправлять жалобы в тот орган, на который жалуются. Но именно это постоянно и происходит.
Что касается леса, глава администрации ответил, что лес не его, а областной (это было легким лукавством: еще в прошлом году лес относился к сельскому поселению, и договор аренды заключал сам Чибисов, но затем тот действительно был передан в область). Областной департамент имущества ответил, что лесное законодательство — это не их компетенция. Областная прокуратура отослала письмо в районную, а та — в загадочное учреждение КУ ВО «Лесная охрана», которое просто ничего не ответило.
(Потом выяснилось, что они забили, поскольку лес этот находится на землях сельхозназначения. В законе тут дыра. Лесной кодекс распространяется на леса на землях всех категорий. Однако леса на «сельхозке» не относятся к лесному фонду РФ — а «Лесная охрана», по регламенту, охраняет только его. Кто обязан следить за соблюдением кодекса в нашем лесу, неизвестно.)
Летом свалка загорелась, дышать было невозможно. Алешников позвонил в воронежский Росприроднадзор.
— Выезжать мы никуда не можем, я тут один на телефоне сижу, — ответил ему мужчина в трубке.
— Но свалка горит, дышать нечем, вы же должны контролировать...
— Ну правильно, горит... — сказал голос, — их главы администраций сами и поджигают, чтобы объем выжечь. Возить-то им некуда. А вы там ему яйца оторвите, чтобы не поджигал!
— Сказать, что вы посоветовали?
— Ну... — опомнился голос, — а может, это бомжи подожгли?
Алешников представил, как бомжи из Воронежа (ближе нету) едут поджигать тишанскую свалку. Написал в приемную Путина. Из Москвы письмо спустили в область, область запросила район, в итоге ответ давали те, на кого Алешников и жаловался.
Чибисов
— Пойдем к Чибисову?
— Ну чего я пойду? — мнется Алешников. — Я на него пишу, и я с ним буду говорить?
Я чувствую, что дело, честно говоря, не в свалке и не в лесе. Эмоционально главный Серегин мотив — оскорбленное достоинство. То, что на него просто наплевали: мол, ты здесь никто.
С Чибисовым я шапочно знаком, лет семь назад нас знакомила моя подруга, его одноклассница. Парень он молодой, за глаза его все зовут Пашей, а в глаза — Павлом Викторовичем. В тот раз это был довольно невнятный, неуверенный юноша.
Зайдя в кабинет, я обнаруживаю совершенно непохожего человека — собранного, очень подкачанного мужчину с умным, спокойным взглядом. Слушает внимательно, отвечает по делу.
— По свалке — от нее там пятьсот метров до домов, я сам мерил, не с бухты-барахты ее там сделали. Алешников недоволен, но где-то надо было ее сделать — вы же заметили, что мы село почистили. Проблема в том, что люди сами везут, вываливают, не доехав до свалки. Я не могу их там караулить.
— Вы бы хоть забор там поставили. Все-таки ваш косяк, можно было догадаться, что будут возить.
— Наш, согласен. И мы три раза ходили, убирали там. Сетку какую-то надо, чтобы не летело. Но вы же сами понимаете — через два месяца не будет ни сетки, ни столбов. Хотя весной поставим. Сергей Палыч пришел бы, поговорил нормально, что-то сообразили бы. Но он же уперся рогом, считает, что у нас тут все прогнило, коррупция сверху донизу…
— А мы так и считаем! — лезет в бутылку Алешников.
— А по лесу — понимаете, когда люди пытаются что-то делать, я всегда за. Решили разводить оленей — и я на их стороне, честно скажу. Потому что у нас ничего не происходит. Вот был совхоз «Гигант», распался, люди сами же его растащили — а теперь на меня ругаются, что я не защищал, хотя я ребенком был тогда. А как только появился хозяин, который следит, чтобы не тащили, — так все против.
Кажется, перед нами хороший путинский чиновник: дело делает, но в сложном случае, конечно, встает на сторону сильного.
— Да, загородили лес. А вы туда заходили? Видели, что там творилось? Люди с этой улицы Революции — они же сами его весь загадили. И мне, честно сказать, кажется, что некоторым, кто подписался, просто лень в другое место мусор везти. Один пару лет назад вырубил там делянку двадцать деревьев, даже не прикрыл их ничем, просто пни торчат. Распиленные эти бревна под сено подложил. Они у него сгниют через год, вот просто так загубил.
А тут люди загородили лес, но они разведут оленей. Эти же олени, когда за забором — они людей вообще не боятся, будут выходить, олени будут у нас! И на этой же самой улице рабочие места появятся.
— Никого Степанида Петровна на работу не берет, завезла узбеков!
— Да уже накалили так, что на месте Степаниды Петровны, естественно...
— Она сама их запугивала! Ни она, ни Пискарев с людьми нормально не поговорили ни разу!
— И я его понимаю. Встаньте на место Сергея Васильевича. Он меценат, у него есть финансы и любовь к родине...
— Ага, только люди мешают. Нельзя на людей свысока глядеть!
— Да хватит вам, он нормальный мужик, с ним и поговорить, и... все остальное. Единственное, он не любит, когда люди сразу идут бунтовать. Он и так тут много делает. Мы сейчас с ним разрабатываем проект по благоустройству центра села, ведем переговоры с областью, чтобы нас включили в программу, 16 миллионов рублей, весь центр села будет заасфальтирован.
— Ну людей же судят не по обещаниям, а по делам.
— Мы хорошее дело делаем, только вам неудобно. Вы говорите: «Лишь бы не у нас, вывезите в любое другое место».
— Да, к себе — пожалуйста! Мы к вам будем возить с радостью! — Алешников дрожит, его уже выносит, как обиженного подростка, политик из него аховый.
— А, ко мне вот, значит?.. — Чибисов тоже начинает терять самообладание, но берет себя в руки. Его принципиальное отличие от большинства односельчан — он умеет не говорить, что думает.
— Мы рассматриваем другие места, куда можно перенести свалку. За Матреновкой можно, там место хорошее.
— Так там же кумык с семьей живет, овец держит.
— Ну, он там незаконно...
Вот блин, думаю, сейчас мы тут довыступаемся, испортим жизнь какому-то кумыку...
— А откуда у вас деньги, кстати, взялись? — интересуюсь, чтобы снять напряжение.
— Выиграли грант 900 тысяч как самое красивое село, 750 тысяч — как лучшее муниципальное образование. Из 240 населенных пунктов это непросто было. И мохнатые руки, Сергей Палыч, тут ни при чем, просто мы работаем нормально, лицо не теряем — и область нас не бросает. Если будет такое финансирование, как последние два-три года, то и свет будет везде, и дороги отсыплем, и со свалкой что-нибудь решим.
— Эх, как меду напился вас послушал...
Я знаю, что в 2016 году администрация устраивала в клубе собрание по поводу аренды леса, публичные слушания, как у нас говорят. Были и Пискарев, и Чибисов, и глава района Бурдин — стало быть, важный для него проект. Жителей пришло немного, человек пятьдесят. Алешников тогда не пошел — не думал, что это важно. Все галдели, никто друг друга не слушал, все были против, Бурдин их как мог затыкал. Голосования никакого не устраивали, но пообещали без согласия жителей ничего не делать. Ну и сразу же сделали, конечно.
Мне не очень понятно, каким образом колхозный лес, который, по логике, должны были поделить на паи, стал сперва муниципальным, а потом государственным. Первое превращение еще как-то можно объяснить — делить лес все-таки глупо, логично было оставить его общей собственностью села. А как его забрали в область — вообще загадка. Земельный кодекс не позволяет отдавать муниципальные земли государству, можно только наоборот.
Недавно Алешников пришел в администрацию, потребовал протокол собрания. Месяц протокол не могли найти, потом выдали фальшивый. Люди-то все сельские, неопытные, перепутали дату — вместо 2016 года поставили 2017-й. Если б наоборот, можно было бы поверить, а вперед-то никто не ошибается.
— Ну и почему вы сдали лес без согласия населения? — спрашиваю я у Чибисова. — Собрание же вроде против было.
— Были недовольные, говорили нехорошие слова. Но так же всегда у нас: что ни возьми — поначалу все против! Даже вот священник в церкви поменялся — «этот не такой, хотим того!» Ну да, не такой, другой он, но потом привыкли же.
Поселок Хорольский знаете? Дали им тут немного денег на дорогу. Глава администрации собрал население, чтобы сами решили, какую улицу отсыпать. Базар такой поднялся! Тогда человек просто взял и молча отсыпал дорогу на кладбище. Потому что там мы будем все.
— Да нет там никакой отсыпки, — ворчит Сергей, — я проезжал вчера...
Я чувствую, что попал на беседу суфийских дервишей.
— Но ведь Лесной кодекс запрещает препятствовать проходу людей в лес...
— Это не ко мне, пусть прокуратура занимается. Это вообще не мой лес, строго говоря, ко мне нет вопросов.
Я уже привык к отсутствующему взгляду, возникающему у людей, когда я начинаю говорить про закон — словно я вдруг перешел на латынь.
Чибисов поднимается, чтобы нас проводить. Он мне нравится, вызывает эмоциональное доверие, крутой чувак. Не удивлюсь, если через 15 лет будет губернатором. Хотя я понимаю, что он лукавит. Что лес этот сдал он сам, и все это они давно между собой решили. Что в область они его передали, чтобы вопросов не было. Я знаю, что Чибисов когда-то сам работал у Пискарева, и все они одна компания. Что разговоры про оленей и мусор в лесу — это лапша, в любом случае он будет за того, кто дает селу деньги. Алешников уже вышел.
— Вот видите, я хотел руку пожать, а человек ушел, — оскорбленно замечает Чибисов.
— Серег, ну вот зачем ты так? — говорю я за дверью. — Паша встает тебе руку пожать, а ты выходишь.
— Не буду я ему руку жать, пусть свалку уберет. У него к населению уважения нет никакого.
— Он с тобой разговаривает гораздо вежливей, чем ты с ним.
— И что, теперь мне его хорошим считать?
— Блин, человек что-то делает! Ты села видел другие? Там вообще ни фига не происходит.
— Саньк, ты на чьей стороне?
Улица Революции
Идем поговорить с соседями. Пенсионеры в основном говорить соглашаются, смешные всякие бабки с козами.
— Не буду сниматься, не буду, я в таком виде!
— Не бойтесь.
— Да я не боюсь нисколя. Я и туды пойду, нашумлю — **** вы тут, вы его не сажали!
— Вот Степанида Петровна говорит, ее лес, — подначивает Сергей.
— Ну как она могла?! Мы там гуляли, мы туда ходили за грибами, мы там — ну, это не для прессы — сок набирали.
Спрашиваю народ, не хотят ли они поторговаться с Пискаревым, чтобы он как-то расплатился с людьми. Ни малейшего отклика идея не находит.
— Пусть лес разгораживает!
Люди средних лет сниматься не хотят.
— Мы когда начали подписи собирать, — Сергей разочарованно отворачивается, — я так и говорил, пацаны, сейчас удивитесь: те, которые больше всех кричат, — они не будут подписывать. Так и получилось, очень удивлялись они.
— Кто они-то?
— Да мы начинали тут все с одним офицером бывшим, афганцем. А он такой горячий: «Да чего к этой власти идти, пойдем лучше к оппозиционерам, они тут народ поднимут, прессу надо приглашать!» Но я как-то не это, написал в ОНФ. Приехал из Воронежа депутат Буздалин — как вышел из машины, сразу с Кукиной приобнялся, видно, что друзья. Ну, пообещал нам разобраться «в рамках закона». И потом этот афганец мне говорит: «Серег, извини, я больше не буду этим заниматься. Ко мне Буздалин заходил, посоветовал туда не лезть. Говорит, я, мол, в КГБ работал, не надо...» Я ему: «Да чего ты испугался?! Ты же вроде войну прошел...» «Не-не, я не буду, прости...»
После сбора подписей из Таловой приехал замглавы района, стали ездить с участковым по дворам подписантов и составлять на людей административные протоколы за беспорядок на улице. Деревня же, у людей всегда перед домом что-то лежит. Оказывается, по закону нельзя. Протокол-то копеечный — но бабку напугать много не надо.
— У меня перед домом груда кирпича долго лежала, — смеется Сергей, — а я чувствовал, что-то такое будет, попросил зятя ее увезти. Осталось пятнадцать половинок, подумал, может, где-то пригодятся, сложил. Так составили протокол за пятнадцать половинок кирпича! А у Степаниды Петровны дочки тонны три кирпича лежат, наверное, — и ничего.
— Вот они все подписали, а попроси их выйти на митинг — ни один не выйдет. Одни и правда за собой что-то чуют, другие боятся, что что-нибудь вменят им, третьи — работы лишиться, а кто-то за дочек, сыновей… И все говорят: да я двух слов связать не могу, куда я пойду... А если в Таловой к администрации выйти с плакатом — на это разрешение какое нужно?
— На одиночный пикет никакого не нужно. Хочешь, поехали, я тебя сниму.
— Ты это, сначала мне розы землей закрой, а то вдруг тебе посодють, — беспокоится Мотя. Я предвкушаю новость на ОВД-Инфо: «Буртин задержан на пикете против Бурдина».
Степанида Петровна
Контора ИП «Кукина С. П.», большой ярко-желтый параллелепипед, резко контрастирует с серенькой тишанской действительностью. Сразу видны московские деньги и армейские представления о красоте и порядке.
— Может, я в машине посижу... — сомневается Алешников.
— Интересно, как ты собираешься чего-то добиться, не разговаривая?
— Ну а раз так человек поступает, о чем разговаривать?
Странно, что до сих пор нет специального слова для этого явления. Как называются дородные женщины пятидесяти лет с копной на голове, которые работают завучами и директорами магазинов? И почему все-таки они стараются выглядеть как героини Альмодовара? И как это прижилось в нашей консервативной культуре? Степанида Петровна сидит за рабочим столом в шляпе. У нее черный маникюр, карминовые губы и страшный, как ночная гроза, макияж smoky eyes с длинными стрелками. В общем-то это потрясающе.
На стене — шеренга почетных грамот, икона Николая Угодника и большое фото полного полковника в орденах. Затянутый в парадный мундир, полковник краснеет от натуги.
— Здравствуй, Степанида Петровна...
— Здравствуй, Сергей Палыч, присаживайся.
— Да я постою...
— Я бы хотел услышать вашу точку зрения. Люди возмущаются, что не могут попасть в лес.
— А для чего? Что это они собираются делать в моем лесу?
— Ну они считают, что это их лес...
— Как их лес! Они его что, купили, арендовали? Или сажали?
— И сажали, — взрывается Алешников — а как же!
— Не, ты точно, Сергей Павлович! Этот лес сажала моя мама. Папа работал лесником, колхоз заключал договора с лесхозом, они сажали, ухаживали. Этот лес я взяла в аренду! Я на торгах выиграла, на торги никто не пришел — ни Сергей Павлович, ни те, кто считают, что это их лес, — была одна я, я выиграла. Сходите сами, посмотрите, что вот эти граждане сделали с этим лесом! И банки консервные, и стеклянные бутылки, и одежда не одежда, и целлофан — сколько тонн мусора мы вывезли! И вся эта нервотрепка, я считаю, что пора подавать встречные заявления. Я уже год слушаю эти его непонятные прихоти. Я этот участок взяла в аренду, и я на нем имею право городить или не городить!
— Не имеешь права!
Оба уже сорвались с цепи и ничего не слышат.
— Лес огорожен и будет огорожен! Он для выращивания маралов, а не для того, чтобы ходили и захламляли его. Там животные, за которых мы заплатили деньги. Как мы можем разрешить людям ходить?!
— Да, но есть же Лесной кодекс, — я опять пытаюсь перейти на латынь.
— Причем тут Лесной кодекс! Он относится к государевым лесам, а это моя территория.
— Ну давайте закон посмотрим.
— Да что я буду смотреть? Я вам объясняю, это моя территория!
— Но это же государственная земля.
— Нет, не государственная! Она к государству не отошла.
— А с кем же у вас договор аренды?
— Вы в чем пытаетесь меня убедить?
— Что это государственный лес.
— А я вам говорю, что этот человек не будет туда ходить! Вы шо, хочете сказать, что ему нужен этот лес? Не нужен! Я же знаю, откуда это исходит: там его сосед Серега Марев, он сам боится, а его этими устами, руками... Им лес нужен для браконьерства, они строют особняки из этого леса, топятся им — вот на них нужно писать встречное заявление, только времени нет. Вот ему делать нечего, он может писать кляузы — ездит туда-сюда, колесит, человек Бога не боится!
— Это ты Бога не боишься, вы лишили людей леса!
— Сергей Палыч, я сейчас вправе тебя просто отсюда вывести!
— Да я сам уйду, чего с тобой разговаривать!
Алешников выходит. Я понимаю, что «я всю вашу улицу в аренду возьму» и «с нами Путин» — не преувеличение, именно так она и говорила. И у нее здесь своя, кулацкая правда, вполне мне понятная.
— Вот смотрите, видите, что они делают!
Степанида Петровна протягивает мне телефон, на котором фотка мертвого, раздувшегося оленя с отрубленными рогами.
— На Введенке застрелили, даже мясо не взяли! Вот зачем этим людям лес нужен! Этот лес моя мама сажала, у меня отец был лесник, муж был лесник. Я же здесь родилась, я здесь выросла. Я здесь осталась... — Кукина на секунду задумывается, я чувствую, что это «осталась» было непростым моментом.
— А это кто? — киваю на полковника.
— Это мой хозяин, — говорит Степанида Петровна, просветлев лицом. Я удивляюсь непосредственной честности ответа, но потом обнаруживаю, что этого факта вообще никто не скрывает, все в конторе спокойно называют Пискарева хозяином, формальности никого не волнуют — и слава богу.
— Он служил в армии, дошел до полковника, потом своим умом, своим трудом — я не стесняюсь, перед иконой скажу, я верующий человек, потому что мне Господь помогает во многом — всего добился и решил в своем селе сделать на благо народа. Кладбище огородил, храм сейчас ремонтирует. Не в швейцарские банки, как эти дядьки с большими карманами, а в свое село. Это же не ради наживы, а в какой-то степени ради наших людей. Да, я согласна, что задаром туда никто не пойдет. Но я устала этому человеку объяснять. Ничего, есть Господь, Он разберется. Я вот единственное что могу сказать: я за них всех каждый вечер молюсь. И за Алешникова, за всех!
Глаза Степаниды Петровны сияют от праведного гнева.
Прокуратура
Я записываю телефон Пискарева и возвращаюсь в машину — Сергей сидит за рулем, его все еще трясет:
— Марев! Надо додуматься до этого. Да я с Маревым десять лет не разговариваю! Он сам людям дороги перепахивал, на кой он мне нужен!
Я знаю, что это правда. Марев — ближайший Серегин сосед, крупный фермер, перед его домом толпой стоят крутые комбайны John Deer. Человек он, судя по отзывам, заносчивый, Алешников с ним даже формально-соседских отношений не поддерживает.
— Мы же со Степанидой Петровной друзья были... — признается Сергей по дороге, — очень дружили, особенно с мужем ее. Он лесником был, хороший мужик, умер. Резали свинью, зарезали, он сел на бревно покурить и умер. А теперь видишь как... — Сергей замолкает.
Райцентр Таловая — на редкость некрасивый городок в степи, выросший вокруг станции железной дороги, ведущей из Украины в Казахстан. Один из тех населенных пунктов, которые существуют только потому, что их кто-то когда-то создал и тем самым обрек на существование. Гигантский элеватор у станции, построенный инопланетянами, засиженный памятник Ильичу, автостанция с дребезжащими пазиками.
Заходим в кафешку выпить чаю. По телику — аналитическая передача про Украину, что-то экспрессивно втирают. Сергей садится спиной, брезгливо морщится: «Я раньше это слушал. Но, понимаешь, три года эти же самые люди говорят одно и то же, слово в слово. Я им верил, а это же просто артисты...»
Идем в прокуратуру — я предлагаю Сергею написать новое заявление, со ссылками на статьи закона, потребовать принять меры прокурорского реагирования на бездействие Роспотребнадзора и «Лесной охраны».
В прокуратурах всегда аккуратно. Прокуроры все люди вальяжные, цивилизованные, разительный контраст с ментами. Нас принимает первый зампрокурора, вполне уже тертый, проводит светскую беседу, жалуется, что в кабинете холодно, отсылает к другому заму. Тот, парень лет тридцати — видно, что в принципе неплохой, довольно нежный, упитанный, не циничный еще, свеженький, госслужба еще жизнь из него не высосала. Начальству-то его все по фигу давно. Косится на нас немножко боком, как олень.
— Мы вам написали заявления, там прямое нарушение Лесного кодекса и СанПиНа, а вы разбираться не стали — просто переправили куда-то и забыли.
— Нас начальство ругает, если мы дублируем деятельность других контролирующих органов.
— А если они не контролируют ни фига?
— Пишите на них заявление.
— Можно у секретаря написать?
— Да... — отвечает он с каким-то сомнением.
— Нет! У меня своей работы полным-полно! Сами занимайтесь, распечатывайте что хотите! Куда-куда, не трогайте, здесь не надо лазить, вы понимаете, где находитесь?! У нас бумаги лишней нет, приходите со своей бумагой!
Вот старая мымра, сразу видно, кто тут главный. Прокуратура, как обычно, оставляет у меня ощущение пустого и бессмысленного места. Орган, имитирующий наличие контроля за соблюдением закона.
— Я в Воронеже был в прокуратуре, — говорит Сергей. — Я им: «Куда вы смотрите? Первый в России лес загородили!» Он: «А вот как по М4, по окружной в Воронеже едешь, там везде лес загорожен...» Я говорю: «Так он с одной стороны загорожен!» — «Да? Ну ладно...»
Пискарев
Про полковника я слыхал еще до всей этой истории. Он и раньше пытался что-то делать в Тишанке, кажется, в начале нулевых выкупил одно из бывших отделений колхоза, назвал «Возрождение». Но сельское хозяйство у него не пошло, очевидно потому, что управлять из Москвы было нереально. Ржавая, осыпающаяся вывеска «Возрождение» над воротами тракторной базы смотрелась эффектным памятником тщете людских надежд. У «Возрождения» был давний земельный конфликт с соседом Алешникова, фермером Маревым, они отжали какие-то его поля — похоже, отношения с районным начальством у Марева не сильно лучше, чем с соседями.
Погуглив, выясняю, что пискаревский «Связьэнергомонтаж» занимается производством фонарных столбов и опор ЛЭП. Звоню Пискареву, хриплый голос в трубке.
— Здравствуйте, я корреспондент, бла-бла-бла...
— Ваше как имя-отчество?
— Александр Юрьевич.
— Ну, Сашк, смотри чего скажу. Ты сам знаешь, там были удельные князья, которым там можно было все — брать, срать. Сам же знаешь, о ком я говорю, не будем фамилии называть, Марев, Пономарев… Я им, сам не желая, на хвост наступил. Мне это не нужно было, я единственное чего хочу — чтобы Тишанка подольше прожила.
— Но там ведь и простые люди против. Вы бы с ними поговорили хоть.
— Да поговорить я могу, только о чем говорить? Пойми, они мне условия ставят невыполнимые. Нельзя в этот лес заходить, там животные, они и убить могут. Мне не надо условия ставить, в штаны ко мне лезть: почему у тебя это направо, а это налево. Вот я во двор к тебе зайду, начну распоряжаться, где тебе туалет ставить, скажу: давай мне свинью свою...
На выезде из Таловой видим у дороги мускулистого мужика, который, виртуозно орудуя бензопилой, вырезает из бревна скульптуру оленя.
Бунт
Вишенка на торте всей этой истории в том, что век назад здесь уже был крестьянский бунт по поводу леса. Вечером мы едем в Новый Курлак, соседнее село, где при школе есть краеведческий музей. Там работает мой друг Коля Захаров, гениальный краевед и педагог. Коля любит это захолустье трагической, неразделенной любовью. Живет он в маленьком бедном домике, со старой матерью и белыми гусями. Мы приезжаем в сумерках, но Коля выходит в темных очках, вид у него тусклый, сильно бухает.
Коля открывает нам музейчик, старенький, собранный еще в 60-х, его учителем, таким же безумцем-краеведом. Среди пыльных прялок и минералов — стенд, посвященный бунту.
— Сначала крепостником тут был тут Безбородко князь, при нем этот лес числился как общественный, крестьянский. А когда Станкевич имение купил, они и этот лесок прихватили. И в 1902 году решили продать на срубку. Но нашелся тут Малахов Андрей Сидорович, он был кабатчиком, грамотным. Он запросил чертежное отделение в Воронеже, ему прислали старый план размежевания. И он начал толпу волновать — что этот лес наш. Когда приехали рубщики, крестьяне пришли и их прогнали. Жандармы приехали, это длилось где-то неделю, а потом вызвали две роты солдат...
В центре стенда, на картине местного наивного художника изображена порка зачинщиков. Прошу Сергея сфотографироваться на фоне картины — чтобы потом не говорил, что не знал.
— Да-а, Санек... — вздыхает Алешников на обратном пути. — Надо было меньше книжек читать в детстве, особенно приключенческих. Потому что этот вот романтизм появляется — и необоснованный оптимизм какой-то. А теперь не верю я уже ни во что. Говорят, оптимист — это плохо информированный пессимист, слыхал?
— Слушай, ты все правильно делаешь. Когда такие люди, как ты, возбухают — тогда и власть думать начинает, и воротилы с людьми делятся. Ты только попусту не скандаль.
— А чего ты Пашу-то защищаешь? Он же против людей идет.
— А ты людей этих видел? Они за тридцать лет хоть что-нибудь произвели, построили? Полторы калеки. Я его отлично понимаю!
— Ну тогда что? — горько восклицает Сергей. — Вообще все напрасно, получается!..
Как нормальный советский человек Серега полагает, что все само волшебным образом должно решаться по справедливости.
Выясняю, что Пискарев приезжает в Тишанку, договариваюсь о встрече у Чибисова. Мне хочется, чтобы они просто собрались вместе и нормально поговорили. Я же вижу, что все они хорошие люди. Что все они любят эту несчастную Тишанку, стараются сделать что-то хорошее.
Переговоры
Перед переговорами решаем заехать в лес, поснимать мусор — раз уж Степанида Петровна зовет. Подъезжаем к воротам хозяйства. Давешний деревянный олень из Таловой уже водружен на постамент, вокруг трудятся узбеки.
— Вы от кого?
— Степанида Петровна разрешила.
Через три минуты нас ловит возмущенный охранник, ругает нас обманщиками, пытается отнять Костину камеру.
— У тебя свои деньги, у меня свои. Нечего тут мне нервы трепать!
Оказывается, позвонил Кукиной, пускать никого не велела.
Пытаемся поглядеть объездную дорогу, построенную арендаторами для жителей, застреваем сразу. Легче по целине проехать. Меся жирный чернозем, вдвоем с Костей выталкиваем алешниковскую «ладу» обратно.
…В администрации за столом сидят Чибисов и Пискарев, на лавке у стены — Степанида Петровна, пара каких-то их мужиков и молоденький застенчивый участковый. Полковник — грузный немолодой человек с жестким и хитрым взглядом бизнесмена.
— Только, друзья, без записи и без съемки, сразу говорю. Иначе я пойду.
— Крышечку наденьте на объектив, чтобы я видел, что вы не снимаете, — говорит участковый Косте.
— Потерял, — отвечает Костя.
Хотя нет ни записи, ни съемки, Пискарев куда-то прячет нормального мужика, который говорил со мной по телефону. Вместо него включается мутно-официальный режим:
«В этом лесу будут находиться три стада маточного поголовья, семьсот голов примерно. Цель — выращивание пантов в медицинских целях. Сегодня мы живем в рыночных отношениях. Мы можем выйти на администрацию района и области, чтобы они объявили лес заповедной зоной, и они ее закроют полностью. Но это не главное сейчас. Основная задача — прививать любовь к природе. Вот класс, у них биология, они приезжают туда, там будут и другие виды, которые можно им показать, обед небольшой. Для нашей школы будет все это бесплатно. Сорок рабочих мест мы предусматриваем. Единственное, сейчас дискомфортно в том плане, что идет строительство, дороги разбиты, проектная документация находится на экспертизе, дорога будет строиться, до этого участка километр семьсот, за счет Минсельхоза».
— Так мы-то вам про другую дорогу говорим, — встревает Алешников.
— Администрация приняла, подписали акт. Я не собираюсь никому ничего доказывать. У нас есть структуры, которые — давайте обращаться туда.
— Ну а с местными жителями поговорить?
— А что говорить? Чего они требуют, я знаю. Чьи интересы вы представляете, тоже знаю...
Алешников сидит напротив Пискарева, я — напротив Чибисова, со стены ласково глядит Путин. И вот мы сидим — государство, бизнес, общество и пресса — и адски бычим друг на друга. Хотя речь всего лишь о небольшом лесе на краю вымирающего села. Но Пискареву с Кукиной очевидно, что лес их, а Сереге так же очевидно, что он общественный. Два режима в головах, без полутонов. Идея, что это вообще-то условности, о которых можно договориться, дружно отвергается. Каждый верит в абсолютную правду, компромисс считается слабостью, привычки торговаться нет. На то, что там говорит закон, плевать всем, начиная с прокуратуры. Участковый Володя следит, чтобы Костя нас не снимал, Костя тихонько снимает айфоном. А я думаю: ну вот, если мы тут не можем договориться, чего от страны-то хотеть?
Некоторые имена изменены, чтобы никого не обидеть.
