«А хлеб мы отдавали в государство…» Я как-то редактировал интервью с очень старенькой сельской бабушкой, и мне было важно сохранить это «в государство», а не как исправил бы скучный редактор: «отдавали государству». В этом «в…» — и мудрость языка, и жизненный опыт героини: понятно, что советское государство добралось до традиционной сельской общины к 1930-м годам, как с Марса прилетело; оно не было своим, оно было извне.
Я наблюдал, как это отчуждение от государства вроде бы исчезало. Вот помню, как миллионная толпа в Москве скандировала «Ельцин! Ельцин!», а потом он стал президентом, и многие думали, что «пора вернуть эту землю себе». Но куда там — расстрел парламента, война в Чечне, залоговые аукционы... Как будто инопланетные существа захватили страну.
Все хотели свалить из России и говорили «в этой стране»; но вот наконец в 1997 году Данила Багров в великом фильме Алексея Балабанова говорит просто: «А я родину люблю». Без пафоса, спокойно. И я понял, что начиналась новая, какая-то более здоровая жизнь, потому что родину любить нормально. Я и сам ее люблю.
Но вот ужас трагедии в Кемерове, как мы понимаем сейчас, когда прошел первый шок и уже стало можно рассуждать, а не только сопереживать, — в том, насколько еще, оказывается, живо отчуждение от всего государственного и общественного, как будто все это марсианское.
— У них есть инструкции, нормативы, — объясняет нашему корреспонденту Ольге Тимофеевой-Глазуновой (см. стр. 10) активист-кемеровчанин. — Но они все должны быть для того, чтобы спасать людей. А получилось, что ценны не люди, а рабочее место и зарплата!
Или вот источник в местном эксплуатационном бизнесе:
— А вы знаете, что летом там уже был пожар? Горели сауны, именно из-за проводки... Никакого разбирательства не было, через месяц они снова начали работать.
Как будто не свой город. Оля называет это «страхом». Очень странно — как так? В России живет народ небоязливый, а в Кемерове тем более: сколько героев, которые проявили себя на пожаре! В «Зимней вишне» погибла Татьяна Дарсалия, спасая детей. Мы разговаривали с выжившими героями. Но сами они порой опасались говорить откровенно. Смерти в огне не боялись, а санкций на работе — боялись. Мы готовы героически погибнуть, но не готовы быть уволенными или сделать общественное дело своим.
— Мы соглашатели, мы слишком долго молчали. На выборах за губернатора Тулеева проголосовали 96 процентов, а на площадь вышли — оказалось, все его ненавидят. У нас маразм: все всё понимают... и молчат.
На самом деле Аман Тулеев еще в недавнем прошлом — очень популярный политик; он вышел из коммунистической оппозиции, он выигрывал выборы, выступая против федеральной власти в 90-е, он участвовал в освобождении заложников и умел говорить с людьми, в том числе протестующими. Но, кажется, в итоге потерял связь с реальностью и создал деморализованную систему власти, отчужденную от жителей.
Я бесконечно далек от того, чтобы связывать трагедию с политическими тезисами. Это было бы глупо и некрасиво. Я достаточно долго живу, чтобы помнить, что при революциях на смену марсианам приходят еще более дикие марсиане. Или, как говорила наша бабушка: «Революция 17-го? Была такая реформа…»
Я не требую смены власти. Мои требования гораздо радикальнее: измениться должна система. Должно исчезнуть отчуждение. Пора вернуть эту землю себе.
