Это счастье, когда на твоем жизненном пути встречается человек, который способен аргументированно и тактично доказать тебе, что ты занимаешься не своим делом и почти ничего, кроме пресной овсянки, у тебя не выходит.

Важность такого человека преуменьшена в той же степени, в какой преувеличена важность вдохновителя, мотиватора и прочих деятелей, побуждающих к личностному росту.

В юности я занимался футболом, учился в спортивном классе и не видел себя никем кроме профессионального спортсмена. Я был убежден, что родился футболистом, лучше меня играет разве что Марадона и еще, может быть, Федор Черенков. А ближе к выпуску из школы, когда нас стали распределять по командам мастеров, меня подозвал наш тренер Борис Николаевич и сказал: «Не обижайся, парень, но для тебя самого будет лучше, если ты бросишь это дело и пойдешь в институт. Ты же и сам знаешь, что одноногий, что левая нога у тебя не для футбола, а для ходьбы».

Я не знал. И он, конечно, говорил больше и долго. Но это главное, что запомнилось.

Я был зол и надолго обиделся, очень сильно обиделся. И только лет через пятнадцать понял, какой услугой одарил меня тренер на развилке моей жизни. Он не указал мне мой путь, зато он указал мне путь не мой.

Не возьми он на себя смелость быть со мной жестко откровенным, я бы, вероятнее всего, пропал, как и многие наши: перебивался бы в какой-нибудь второй лиге, завидуя своим талантливым одноклассникам, играющим в высшей, потихоньку спивался и затем к сорока годам повесил бы бутсы на гвоздь — без профессии, работы и, главное, полный сожаления о неудавшейся жизни.

Я стал разыскивать Бориса Николаевича, чтобы поблагодарить за своевременную утрату иллюзий. Но он уже умер.

Мне вообще всегда везло на правильных демотиваторов, делавших мне больно с пользой для меня.

Помню, поступив в технический вуз, я возомнил себя программистом. Сдавал модный тогда язык программирования «Фортран». Сдавал и никак не мог. Раз, третий, пятый. Когда я пришел на зачет в восьмой раз, пожилая еврейская преподавательница скорбно, как умеют только еврейские преподавательницы, посмотрела на меня и произнесла: «Молодой человек, у вас же на лице написано, что вы гуманитарий».

Будто нарочно в это время я увлекся Горьким и прочел в «Климе Самгине»:

«В наших университетах по-настоящему учатся только немцы, поляки и евреи. А из русских — только дети попов. Все остальные россияне не учатся, а увлекаются поэзией безотчетных поступков. И страдают внезапными приступами испанской гордости».

Это было про меня — слава богу, хватило ума догадаться.

Тотальная политкорректность, поработившая наши пределы, не позволяет сказать: «Эй, старик, никакой ты не рокер, займись столяркой, ты же в детстве так любил возиться с деревом!» Или: «Хреновый из тебя архитектор. А в школе помнишь как здорово писал сочинения?»

И дело тут не столько в развале системы профориентации. Сколько бы судеб сложилось иначе, честнее, насколько было бы больше счастливых людей, умей мы сказать друг другу без стеснения и обиды эти слова.

И вот откуда теперь столько низкоквалифицированных высокомотивированных людей, иначе говоря — графоманов в широком смысле слова. Не творящих, а повторяющих, не делающих, а имитирующих дело. Не имеющих ни своего стиля, ни своей мысли.

Ирина Антонова, бывший директор Пушкинского музея, прямо говорит, что наступило время репродукций.

Художник Михаил Шемякин прямо говорит, что классическое образование и профессионалы стали не нужны. А что нужно, спрашивают его. Динамика, секс и все, что связано с новыми технологиями, отвечает он, цитируя директрису музея Американского искусства Уитни в Нью-Йорке.

Почему художник Павленский вторичен со своими арт-поджогами по отношению к тому же Шемякину? Да потому что Шемякин в свое время уже все, что хотел, поджег. Помню сюжет многолетней давности, как он, хулиганя в эмиграции, взял обычный стул, опалил его и заявляет: «Теперь он стоит тысячи долларов». Это было круто. Тогда. А сейчас — пресная овсянка.

На первый план выходят интерпретаторы.

Иэн Макьюэн, британский писатель, лауреат Букеровской премии, помог своему младшему сыну Грегу написать эссе по собственному роману «Невыносимая любовь».

Но преподаватель принципиально не согласился с выводами, сделанными в эссе, и поставил Грегу тройку. Позже Иэн Макьюэн отметил, что история была бы красивее, если бы сын получил двойку.

Ошибочно считается, что графоманы безвредны. Их много, они шумные, и их поэтому слышно. В отличие от авторов, работающих в тишине. Графоманы формируют атмосферу, опускают планку, и молодым кажется, что это и есть профессиональный уровень.

Между тем определить графомана несложно. Такие люди сбиваются в стаи, где хвалят друг друга, в соцсетях, кружках — там к ним приходит уверенность в себе. Они не признают авторитетов. Они ведут курсы, всякие семинары-вебинары, словом — обучают. Они по-звериному серьезны и, как правило, у них туго с чувством юмора. Они превозносят статус и им кичатся: член Союза журналистов с такого-то года, наипочетный член Союза писателей, советник президента Академии информационных наук и все в таком роде.

Если подобная запись имеется в резюме, это точно — графоман.

Людям дела такое сообщать о себе по крайней мере неловко, многие презирают профессиональные союзы как раз за засилье графоманов, а если и вступают в них, то по слабости кошелька: журналисты, например, — чтобы по западным музеям бесплатно ходить.

А еще графоманы, и это основной их признак, не сомневаются, в отличие от авторов, в своем таланте и бесцеремонном праве называться профессионалом.

Был у меня главный редактор в газете «Утро России», а потом в газете «Культура» — Юрий Исаакович Белявский. Мудрый журналист. За годы редакторской деятельности он выработал свой принцип отбора текстов. Если, учил он, приходит к тебе человек с текстом и заявляет, что написал нетленку и надо срочно публиковать, это означает, что текст — говно. Если же к тебе приходит человек с текстом и сообщает, что написал тут какое-то говно, но ты посмотри, может, на что-то сгодится, — это означает, что текст — нетленка. 
Система сбоя не дала ни разу.