Артем выехал затемно — по комендантскому часу. В четыре утра в бусе оставалось одно свободное место — в третьем ряду у окна. Последняя пассажирка, которую Артем и еще семь человек ждали под стеной угрюмого дома, смыкавшегося с такими же угрюмыми темными домами, была записана на листке бумаги как Нина Федоровна.
Артем несколько раз брался руками за руль, сжимал его. Грудь наполнило жгущее раздражение. Он скрутил крышку с бутылки холодной воды и выпил. Перед открытыми, глядящими в темное стекло глазами прыгали картинки — он толкает дверцу буса, выскакивает из него, подбегает к фонарю и бьет его ногой. Он пинает железные ворота, из которых уже должна была выйти, но все не выходит последняя пассажирка. Оператор несколько раз предупредила каждого пассажира — водитель рискует, выезжая раньше окончания комендантского часа. Рискует, чтобы успеть на республиканский блокпост. Рискует, чтобы не простоять там весь день и не застать ночь на украинском блокпосту. Рискует, чтобы у тебя перед носом не закрыли шлагбаум и не ушли до утра, посадкой головы и изгибом спин давая понять — судьба людей, запертых между двумя пропускными зонами, никого не волнует.
Артем включил фары. Два луча ударили в ворота — кое-где помятые осколками. Ровно в четыре утра она дол жна была стоять у ворот. Артем дотронулся до экрана телефона, лежащего на панели перед ним. Четыре часа четыре минуты. Пузырь раздражения снизу подпер подъязычную кость. Артем снова взялся двумя руками за руль, словно хотел удержать себя самого в себе, не уступать себя раздражению. Себя, сбрасывающего цену на проезд пенсионерам и не сбивающему на дорогах собак, даже тех, которые, устав жить, сами ищут смерти под колесами.
Ворота открылись, из них вышла грузная фигура. Клацнула дверь. Вместе с сиплым дыханием старухи в салон проник запах валидола. Артем отпустил руль и обернулся. Лицо старухи болезненно лоснилось. На носу сидели очки с мутными стеклами. На щеках, переходящих в жирный зоб, выступали пятна разорванных капилляров.
— Доброе утро, — поздоровалась она, протискивая впереди себя клетчатую сумку.
— Доброе! — ответил Артем.
На трассе бус мчался, а забираясь в проулки, шуршал, осторожно огибая углы, давно просчитанные, много раз округленные колесами буса. Каждое дерево, каждый угол, каждый поворот в обход постов патруля были высечены в голове Артема черными зарубками на белесо светящемся полотне дороги.
Небо постепенно светлело. Поехали по брусчатке. Минуты шли, дома, мелькавшие из окон буса, темнели и выступали тем отчетливей, чем светлее становилось небо. Широкие стекла кофеен, заброшенных офисов, домов, в которых вечером зажжется лишь треть окон, в предрассветный час глыбами давили на душу. Выехав к окраине, бус помчался к террикону, на котором складками по кругу застыла порода. Вокруг террикона краснели отсветы еще неподнявшегося солнца, и казалось, что террикон — вулкан, из которого бьет красная и желтая лава, проникает сквозь лобовое стекло, заполняет грудь человека, держащегося руками за руль, взрывая и оставляя вместо него лишь желто-красную вспышку.
Террикон ушел за спину буса. Полчаса до республиканского блокпоста.
Артем уже два года возил пассажиров через границу — с самых первых дней, как только граница появилась. И сейчас ему достаточно было мельком взглянуть на пассажиров, чтобы узнать причину поездки на ту сторону.
Муж и жена, бочком привалившиеся друг к другу в конце буса, едут навестить детей. Потрескавшимися от загара руками мужчина сжимал лямки поставленной между ног сумки. Держал ее так, словно сумка могла вырваться из его рук. Дети, скорее всего, уехали из Донецка в начале войны, оставив родителей на хозяйстве. Муж и жена были похожи, как могут быть похожи люди, прожившие одну жизнь.
Во время поездок в голову Артема приходили мысли — странные, неродные. Появлялись из дребезжания железок буса, из трения колес об асфальт, из хлопанья листвы за окном. Пробивали черепную кость, словно кружили над людьми в поисках добычи. Раньше мысли не досаждали ему, после школы не прочитавшему ни одной книги. А теперь влетали в голову, будт о птицы в кормушку. Сейчас Артем думал о муже и жене, ехавших в конце буса, и о т ом, что они прожили одинаковую жизнь и стали похожи. И все, кто едет сейчас в его бусе, проживают одинаковую войну становятся похожи, и он без ошибки может назвать причину, заставившую человека поехать на ту сторону. Достат очно учесть пол, возраст, багаж и выражение глаз.
Сбоку сидела беременная. Едет рожать. Хочет родить на той стороне, чтобы ребенок получил украинское свидетельство о рождении. Сзади нее — две торгашки. По глазам видно — торгашки. Лица каменные, сумки — пустые. Повезут назад контрабанду. Этих в обратную дорогу не брать.
За водительским креслом — мать и сын. У сына — проседь в бороде. Оба —остроносые, смуглые. Едут оформлять пенсию на нее. На каждом блокпосту она будет причитать и просить тебя дождаться ее сына, вслух жалеть, что понаехали на ту сторону, проклинать пенсионные деньги, отказываться от них, но через три месяца снова позвонит и снова поедет вместе с сыном на ту сторону, чтобы снять накопившиеся деньги в украинском банке.
Солнце встало перед лобовым стеклом. Оно словно колесо катилось все это время от террикона под горизонтом степи. Легло на подсолнуховые поля, мчавшиеся с обеих сторон. Вспыхнуло, будто мины, закопанные в земле и вырастившие на себе подсолнухи, детонировали от солнечного запала. Зачем на ту сторону ехала старуха,
Артем не знал, и не хотел о ее причинах думать.
Показался республиканский пост. Артем взял с панели телефон и набрал Рому Финна.
— Держишь? — спросил он.
— Держу, — ответил Р ома Финн. — Подъезжай справа.
Дорога пошла вверх, изгибаясь, кривясь. От нее далеко в степь, начавшуюся за горизонт ом, разбегались невысокие холмы — заросшие у самой дороги кустарником. Холмы веселили глаз сплошным зеленым, кое -где расчерченным длинными тенями одиноких деревьев. Машины тянулись двумя очередями — туда и оттуда. Там, где дорога резко уходила вниз, машины проваливались в низину, и цепь рвалась.
Артем, опустив боковое стекло, ехал между двумя цепями на низкой скорости, высматривал желтый бус Ромы. Плыли и плыли капоты машин, подожженные рассветом. Колеса шуршали по порист ому асфальту дальше и дальше, оставляя позади людей, зябнувших возле своих машин. Пальцем Артем дотронулся до экрана телефона.
Семь часов двадцать восемь минут. Через час республиканский блокпост откроется. Через шесть минут показался желтый бус Ромы. Артем встанет сбоку от него, а когда машина, стоящая впереди Финна тронется, Финн останется стоять на месте, и Артем займет освободившееся места.
Водители бусов, работающих на одного хозяина, всегда держали место друг для друга, пропуская впереди себя пятнадцать, двадцать, а иногда тридцать машин. Частники возмущались. Самые активные кидали камнями вслед. На прошлой неделе женщины-активистки, которые мотаются на ту сторону за товаром, перегородили дорогу живой цепью. Водителю пришлось выехать на обочину. Ему повезло, что не встал колесом на мину.
Сбоку мелькну ли красные туфли, быстро -быстро застучавшие каблуками по асфальту. Женщина бросилась под колеса буса. Откинувшись, Артем надавил на педаль, чувствуя, как железо входит через резиновую подошву в стопу. Бус сильно тряхнуло прежде, чем он встал. Через лобовое стекло на Артема смотрела женщина. Она раскинула руки, преграждая дорогу. В ее голубых глазах плескалась, как вода, злость.
— Отошла! — Артем ударил пальцами по стеклу, отгоняя ее.
Женщина движением головы откинула назад желтые перегорелые волосы. Задрала подбородок. Наверное, репетировала гримасы перед зеркалом, подумал Артем.
И это движение руками, которыми она на расстоянии может двигать терриконы и останавливать бусы — тоже.
Люди начали выходить из машин и собираться возле буса.
Артем нажал на сигнал, бус взвизгнул. Старушка охнула сзади — «Ой ты Господи», и со спины на Артема накатила горячая, как огонь, злоба. В Бога Артем не верил.
Он жалел, что дождался старуху, надо было после минуты ожидания уезжать, с такими пассажирами — одни проблемы. Артем высуну л голову в окно.
— Отошла! — заорал он, надрывая трахею.
Активистка дернулась, но не отступила. За спиной Артема вскрикнула старушка, и захлебнулась криком, подавившись именем Господа. Артем резко обернулся.
— В конец очереди езжай! — закричала активистка, показав зубы, испачканные помадой. — В конец, слышишь! И там жди, как все нормальные люди ждут!
Артем завел мотор. В глазах женщины плеснулся испуг.
Она сейчас отойдет, понял он. Бус тихо поехал, активистка метнулась в бок, и упала на дорогу, поджав ногу. Так вас, говорил про себя Артем, так вас и так, ори, гадина, ори.
Активистка визжала, хватаясь руками за ногу.
— Мамочки! Наехал мне на ногу, урод! Вот урод, по ноге проехал!
Артем вывел бус влево, объезжая корчащуюся на дороге активистку. Шумели люди, окружая ее. Старушка сзади испускала сиплые звуки, и Артему захотелось остановиться и вытолкать ее из двери.
Охамевшие твари, говорил он про себя, сжимая руль. Таких жалеть нельзя. Она не за справедливость корячится, она — за деньги. Она, как и ты, зарабатывает на войне.
Но я людей везу. А она возит контрабанду и продает ее втридорога. Охамевшая торгашка.
— С Богом! — раздался женский крик.
Артем обернулся. Активистка бежала по дороге, размахивая кулаками.
— С Богом! — кричала она. — Пусть Господь вам помогает!
Артем прибавил скорости, словно желая увести автобус из -под проклятия. Он нечаянно дернул руль и автобус ушел на сантиметры в сторону, но быстро выпрямился, ерзнув, словно укатывая под колесами нежеланно насланного Бога, который, прозвучав в проклятии, перестал быть тем Богом, в которого Артем не верил.
Рома Финн просигналил Артему. Он высовывался из окна своего желтого буса. Артем остановился.
— Это та в красном платье? — спросил Рома Финн, наваливаясь широкой грудью на локоть, облепленный веснушками. Солнце высекало огонь из его густых рыжих волос и кучерявой бороды.
— Она, — ответил Артем.
— Больная.
— Оборзевшая.
— Снова хочет пролезть впереди планеты, — сказал Финн.
На прошлой неделе они видели ее в баре. Финн сидел за столиком, цедя третий бокал пива. От выпитого на руках начинали краснеть веснушки, путающиеся в рыжих волосах. Заметив, как остекленели его голубые глаза, Артем обернулся. В дверях стояла активистка — в красном платье сильно зауженном в талии. Она застыла на секунду, увидев их, а потом быстро пошла, замедлила шаг у их столика, словно собиралась остановиться и плюнуть им в лица или ударить Финна по лицу, но не остановилась, а только фыркнула, метнувшись в угол, где ее ждал широкоплечий мужчина в военном. Он сидел к залу спиной. Артем насчитал на его бритом затылке три складки толщиной с палец.
Финн отпил пива. Артем посмотрел на свои белые руки, сцепленные на столе. Из угла доносился звон бокалов. Активистка засмеялась глубоким неприятным смехом. Артем смотрел на пену в своей кружке, на лопающиеся белые пузыри. Ему стало противно, и они, расплатившись, вышли из бара.
Возле бетонных ограждений появился пограничник с республиканской нашивкой на рукаве. Он махнул рукой, и первая машина тронулась. За ней медленно поползла очередь. Фин остался стоять на месте. Он смотрел из открытого бокового окна в сторону левой обочины, где сквозь ветви деревьев просвечивал щит и бумажные лохмотья рекламы. Стоящие впереди него машины просигналили. Финн делал вид, что не слышит, и продолжал задумчиво смотреть влево, будто был занят только одним — отяжелевшими глазами склеивал бумажные лохмотья, чтобы собрать рекламу и прочесть ее. Артем вывернул руль и быстро встал впереди него.
В кустах запела птица. Монотонно она повторяла один и тот же чистый звук, колышущийся однообразной волной. Какое-то время Артем просто слушал птицу, ни о чем не думая, закрытый от всех прочих звуков, и сердце его постепенно подстроилось под монотонность ее пения.
— Артем, будьте любезны подсказать, где тут туалет, — разбудил его голос старухи.
Очнувшись, Артем продолжил молчать, делая короткие выдохи через нос, чтобы успокоиться.
— Я же предупредил, чтобы в туалет сходили дома и не пили на ночь, — повернулся он к старухе.
— Я только таблетку запила, — ответила она.
Ее маленький скошенный подбородок вдавливался в массивную подушку зоба, когда она пристально исподлобья смотрела на него. На шее мокли в поту седые кольца волос.
— Я же сказал, — сквозь зубы продолжил Артем выдавливать из себя слова, — туалета не будет до завтра, в лучшем случае, до вечера. Я же предупреждал. Всех. Слушайте меня еще раз внимательно, — он обращался ко всем.
— За дорогу заходить запрещено. Кому невтерпеж, сядьте за бус. Кто может терпеть, ждите темноты.
— Сейчас только девять утра, — свистящим шепотом отозвалась старушка.
Ее голос как будто шел не из горла, а из легких, в которых сидела свистящая дыра.
— Мать, — позвал ее мужчина, ехавший с женой.
— Ты пойди тут сбоку сядь, с этой стороны, — он показал пальцем в стекло, за которым дорога заканчивалась и начиналась трава. —Никто ж смотреть на тебя не будет.
Старушка вдавила желтые руки в живот. Лучше было потерять эти триста гривен, говорил себе Артем. Старушка раздражала его больше, чем очередь, больше, чем подступающая жара, начавшая жалить отвесными лучами через лобовое стекло, больше, чем активистка, о которой Артем уже забыл. Старушка — он чувствовал — делала его хуже, своим свистящим голосом, прерывистым дыханием и одним присутствием за спиной она рождала в нем желание бить, кричать и давить. Она как сиплая трубка пылесоса, приставленная к его открытому рту, тянула со дна давно усмиренные инстинкты. Артем открыл бардачок, вынул из него футляр, в котором лежали солнечные очки. Протер стекла очков шелковым платком — аккуратно по часовой стрелке. Стекла отливали радужными цветами, словно в них капнули бензином. Артем попытался снова поймать голос пичуги, но теперь ему мешали прочие птицы, хором подхватившие ее одинокую песню так, что он уже не мог различить ее голоса. Он говорил себе, что в таком состоянии нельзя ездить через границу, и лучше сейчас повернуть обратно.
— Неужели тут нигде нет туалета? — спросила старуха.
Артем снова повернулся к ней. Он улыбался — растягивал рот в улыбке.
— Скажите, вам от чего будет хуже, — спросил он, — от того, что станет стыдно, или от того, что оторвет ручки-ножки?
Старуха испуганно уставилась на него. Артем отвернулся.
Торгашки сходили за бус вдвоем. Было слышно, как моча шумно ударила в асфальт, к первой струе звонко присоединилась вторая, и обе прошли тяжелым быстрым дождем под колесами буса. Проснувшаяся беременная сходила следом за ними, и снова уснула. Она неприятно охала во сне, каждый раз, когда бус дергался, проезжая свой метр вперед.
Голоса птиц стали суше или после обеда запели другие. Зной пил из ставков, издырявливающих степь тут и там и за горизонтом и справа и слева. Приходил сюда, в низину, по которой петляла эта почти неподвижная дорога, гремел сухой угольной пылью. И когда замирали моторы, в паузах между короткими всхлипываниями птиц, становился слышным пыльный черный перезвон.
Артем вытер лоб влажной салфеткой, провел ею по рулю. Салфетка потемнела. Между бусом и бетонными блоками поста оставалась только одна машина.
Пограничник вышел и махнул рукой, другую держа на автомате. Артем подобрался, поднял на лоб очки.— Паспорта, — обернулся он к пассажирам.
Собрав документы в стопку, он положил сверху свой паспорт — украинский, с желтым трезубцем на голубой обложке. Быстро с хрустом размял шею, выпрямил спину и держал ее прямо до тех пор, пока пограничник не махнул уже ему. Бус медленно поехал.
С той стороны блоки были укреплены мешками с песком. Блокпост заканчивался такими же бетонными перекрытиями, а за ними — и это было хорошо видно из-за того, что дорога брала резко вверх — торчали концы металлических противотанковых ежей. В двух километрах от этого поста — там, где дорога, поднявшись, три раза ухала вниз — стоял украинский блокпост. Над одинокой будкой из белого пластика высился флаг молодой республики с белым двуглавым орлом. Пропустив бус, пограничник вернул руку на автомат.
Остановившись у будки, Артем вышел и протянул паспорта в окошко. В это время желтый бус Ромы Финна въезжал в бетонный проход.
Пограничник открыл первый паспорт, нахмурился и посмотрел на Артема. Артем постарался разгладить свое лицо, расслабить две поперечные морщины на лбу, стереть с лица любое выражение. Он выдержал долгий строгий взгляд пограничника, только к концу почувствовав, как на напряженное от расслабления лицо выступает обида. Он знал: обида предшествует готовности оправдываться. Ему не в чем было оправдываться, кроме того, что он зарабатывал деньги на войне. Зарабатывал своим трудом, не воровал, не брал взятки. Пограничник сощурился, давая понять, что заметил перемену в лице Артема. Он начал смотреть на него пристальней. Артем переступил с ноги на ногу, перенося тяжесть тела справа налево, надавил левой стопой на асфальт, прогоняя туда в ногу напряжение c лица. Взялся рукой за лямку сумки для документов, накинутой через грудь. Кулак лег на то место, где под грудью находится сердце. Пограничник наклонил голову вправо, не спуская глаз с Артема и, наконец, снова уткнулся в паспорт, прежде чем на лице Артема успело появиться выражение беспомощности.
Пограничник еще раз изучил первую страницу и закрыл паспорт, резко отпустив обложку. Он склонился над остальными паспортами, уже не обращая внимания на Артема. Артем посмотрел влево. Встретился с ничего не выражающими глазами Ромы Финна, стоящего за его спиной. Он подумал, что, наверное, на блокпостах и у него бывает такое выражение глаз — пустое, за которым нельзя прочесть ничего, что могло бы оскорбить пограничников.
— Малышева Антона Викторовича сюда позовите, — сказал пограничник, возвращая стопку паспортов, в котором не хватало одного.
Артем пошел к бусу. Солнце пекло в затылок. Открыв дверь, сунул голову в салон.
— Малышев Антон? — он безошибочно посмотрел на сына, ехавшего с матерью.
Мужчин младше пятидесяти обычно досматривают тщательней.
— Здесь он, — отозвалась мать.
— Приглашают к окошку, — сказал Артем.
— Куда? — мать схватила сына за локоть.
— К будке приглашают.
Сын снял руку матери с локтя, и положил ее ей на колено. Мать посмотрела на свою руку со взбухшими венами. Потом на сына. Тот поднялся выходить.
— Сын! — окликнула его она, и он, обернувшись, еще раз посмотрел на нее и ссутулился, выходя из буса.
Артем опустил очки на глаза. Он много раз видел такие сцены, и они не вызывали в нем никаких чувств. Он прикидывал в уме, сколько машин придется пропустить, и на какой по счету высадить мать, если сына задержат.
— Вы его дождетесь? — мать заговорила с ним таким голосом, будто ей давно хотелось пить.
Артем обернулся, поднял очки и посмотрел на ее руку, по-прежнему лежащую на колене. Вены на ней как будто взбухли сильней.
— Конечно, дождусь, — сказал Артем.
Он положил руки на сигнальную кнопку руля. Рома Финн проехал. Артем закрыл глаза. Ему казалось, за его спиной работает тугой насос, качающий воздух в вены на узких смуглых руках. Он дотронулся пальцем до экрана телефона. Прошло четырнадцать минут. Через шесть минут ему придется попросить мать собрать вещи и выйти. Затылок еще жгло от недавнего солнца. Артем обернулся. Лучше к двадцати накинуть еще десять бессмысленных минут. Артем дотронулся до экрана. Прошло семнадцать минут.
— Идет! — сухо крикнула женщина.
— Ну слава тебе Господи, — отозвался мужчина, ехавший с женой.
Артем всем телом повернулся к окну. Антон шел к бусу. Он как будто спешил, но несколько раз останавливался, оборачивался, и каждый раз после этого шел быстрей. Артем повернул ключ в зажигании. Бус поехал.
Раскаленная солнцем крыша прессом горячего пара давила на голову. Мать и сын не обмолвились ни словом. Артем опустил оконное стекло ниже, и сквозняк лизнул его руки, разогнал воздух в салоне. Артем прибавил скорость, надеясь нагнать легковушку, ушедшую до него, хотя знал, что та не позволит.
Несколько сотен метров бус несся, будто на парусах, а догнав вереницу машин, покатил медленно, пронося мимо окон вечереющие поля и деревья, отбрасывающие темные прямые тени на них. Поплыл поселок одноэтажных домов, заслоненных от дороги частоколами, фруктовыми деревьями и поздними цветами. Поселок — тихий, словно мираж, уплывающий назад. Нейтральная территория, серая зона. Артему и раньше, до войны приходилось ездить этой дорогой. Он помнил эти дома, и мертвое дерево, медленно идущее сейчас ему на встречу — с прибитыми к стволу перекладинами на манер лестницы. Помнил гладиолусы и бордовые мясистые гребешки в палисадниках, теперь бьющих ему в глаза, чтобы быть замеченными, быть запомненными и просто быть. Но бус оставлял их позади, и они рассеивались, не оставляя после себя ни отметины, ни зарубки, ни воспоминания в том полотне дороги, которое крепко спаянными нерушимыми нейронными связями проходило в голове Артема от Донецка до Краматорска.
Поселок уплыл, не проронив ни звука. Очередь встала. Справа над степью полетели вороны. И чем дольше Артем смотрел на них, тем больше становилось черных точек на ярком спокойном небе. Артем снял с зеркала георгиевскую ленточку, положил ее в футляр из-под очков, прикрыл шелковым платком, сверху уложил очки. В его успокоенные темными стеклами глаза прыснул белесый свет, несущийся вдогонку птицам из-за правого горизонта. Артем смотрел в ту сторону, размышляя о причине испуга птиц. Бус покатил мимо противотанковых ежей, стоящих у въезда на украинский блокпост. По взмаху руки пограничника бус встал. По периметру блокпоста строились шеренги военных с автоматами на груди, с желтоголубыми шевронами на рукавах. Артем пошарил глазами по блокпосту и нашел желтый бус Финна.
Пассажиры Финна стояли в ряд перед бусом, разложив под ногами свои сумки и пакеты. Артем увидел широкую спину Финна, он тащил из салона скрученное кресло. Глобальный досмотр, догадался Артем. Опустив кресло на землю, Финн поднял голову, и встретился отяжелевшим взглядом с Артемом. Артем узнал это выражение — смиренности, когда тело, скованное ею, дисциплинированно и послушно выполняет команды, и только из глаза выглядывает человеческая личность, добровольно сделавшая выбор подчиниться. За два года поездок через границу Артем четыре раза проходил глобальный досмотр — вынимал, как сейчас Финн, кресла, снимал полки, тащил из буса резиновые коврики. Беспричинный, ничем не продиктованный выбор падал на любого, как проигрыш из генератора случайностей.
Досматривающий заглядывал в опустевшее нутро буса Финна, не снимая руки с автомата. Его голова была откинута назад, а нога выставлена вперед. Финн стоял перед ним размякнув широкими плечами, опустив мускулистые руки, склонив широкую шею, и в том, как он не поднимал глаз, Артем узнавал себя и свой страх. Страх рассекретить личность, которая изгнанная из тела, из шеи, готовой гнуться, из поясницы, готовой кланяться, пряталась в глазах и не уходила, оставаясь против твоей воли.
Артем занял очередь к будке. Передал стопку паспортов. Листая их и вбивая данные в компьютер, пограничник несколько раз поднимал на Артема глаза и смотрел без интереса. Через пять минут Артем вернулся к бусу. Его пассажиры вышли.
— Плечом к плечу! — приказал пограничник.
Пассажиры засуетились, притискиваясь друг к другу плечами. Из шеренги далеко вперед торчали два живота — беременной и старухи.
— Бабка, оглохла?! — прикрикнул пограничник. — Плечом, сказал, к плечу!
Старуха уронила пакет, сжалась, наклонилась, получила тычок дулом по руке, всхрипнула и прижалась плечом к жене, ехавшей с мужем.
Артем посмотрел на досматривающего. Молодой, невысокий, нервный. Его он раньше тут не видел. Только что прибыл, сказал себе Артем, отводя глаза, еще не успел насладиться властью над людьми.
Грянул гром. Досматривающий вздрогнул. Дергается с непривычки, сказал себе Артем, точно новенький.
— Это гром, — нейтральным голосом сказал Артем.
— А ты откуда знаешь? — спросил пограничник.
— Я же из Донецка, — ответил Артем.
— Мы к стрельбе привычные, — миролюбиво вставил муж, ехавший с женой. — От грома отличить можем. Это гром.
В подтверждение его слов небо потемнело, воздух поплотнел и насупился, будто солнце надело темные очки. Гром заклокотал, накатывая на небо черные комки туч слева — оттуда час назад летели вороны. Гроздья Господнего гнева, пришло в голову Артема чужой неродной и нерадостной мыслью. Он поднял лицо. Кто-то крикнул, отдавая команду. Артем повернулся к Финну, тот застыл со снятой запаской в руках. В громе слышалось что-то еще, лишнее, смутное.
Досмотрщик метнулся к будке и скрылся за ней. С неба упали первые капли.
— Разворачивайся! — приказал быстро вернувшийся пограничник, застегивая на себе бронежилет.
— Всем, кого не досмотрели — назад! — раздался крик.
— Как назад? — спросил Артем.
— За ограждение! На ту сторону! За ограждение. Две минуты! Время пошло. Блокпост закрыт.
Окошко в будке захлопнулось. Ударил дождь. Две легковые машины развернулись и выехали на нейтральную сторону. Финн словно очнулся и схватился за кресло, стоящее на земле. Дождь приклеил к его спине футболку, и Артем смотрел на него, не шевелясь, не отрываясь, чувствуя как дождь роняет тяжелые капли ему на темя.
Вымокшие пассажиры забились в салон. Артем взялся мокрыми руками за руль. Он повернул обратно, оглушаемый дробью дождя по крыше. Выехав за блокпост, развернулся и встал рядом с первыми машинами в очереди. Через две минуты с ним поравнялся бус Финна. Артем открыл окошко, дождь ударил его по глазам. Финн высунул в окно покрасневший от воды локоть, навалился на него грудью, подставляя дождю рыжую голову. — Оставлю бус и переночую в поселке, — он махнул рукой в сторону республики.
Финн поднял стекло и, отъехав, встал за Артемом.
Сначала Артем просто слушал вздохи пассажиров, запертых в побиваемом дождем бусе. Потом слушал гром. Смотрел на струящиеся по стеклу широкие струи дождя, искажающие мир.
Артем положил голову на руки. Дождь забивал бус водяными гвоздями, загонял в землю, и сверху ставил водяной крест. Руки стали тяжелыми. Артем провалился в дремоту и уходил под землю легко, слушая дождь, раскатывающий в ушах черные гроздья. Во сне отяжелели ноги, словно набрали в себя сто ведер воды. Сбоку — слева — пошел звук, смутный и горячий. Артем открыл глаза. Он хотел пошевелить ногой, но она не послушалась. Артем потрогал колени, попытался поднять ногу. Он не чувствовал ни правой, ни левой, словно наполовину парализованный калека, зажатый в инвалидном кресле. Он надавил телом на дверь буса, открыл ее и вывалился из него. Дождь стихал. Артем размял затекшие ноги, прикидывая в уме, кто из пассажиров согласится ночевать в гостинице. Цена вопроса — сто пятнадцать гривен. Торгашки не поедут, пожадничают.
Из буса вышел Антон. Молча, подставив лицо редеющему дождю, он слушал небо. Звук только что казавшийся неясным, проступал отчетливей.
— «Грады» или «Ураганы»? — спросил он.
— Пока не могу разобрать, — ответил Артем.
— Я тоже.
Антон закурил, прикрыв кончик сигареты и огонек зажигалки ладонью. Он сделал глубокую затяжку, и капля дождя перебила огонек, намочив сигарету до фильтра.
Артем вернулся в салон и забарабанил пальцами по рулю. Дождь перестал, только его пальцы продолжали выколачивать дробь.
— Есть предложение, — заговорил он, обернувшись. — Оставить на ночь бус тут и пойти ночевать в гостиницу в поселке. Цена вопроса — сто пятнадцать гривен.
— Павлик, ну что, пойдем? — спросила жена мужа.
— А что делать? — отозвался Павлик.
— Мы с матерью идем, — сказал Антон.
— Нам больше места будет, — сказала торговка.
— Я не пойду, — беременная отвернулась к окну, за которым ненастная мгла рассеивалась, и сквозь уже проглядывала розовая полоса заката, покрасившего правую щеку беременной.
— А лучше пойти, — сладко заговорила жена, ехавшая с мужем. — Ребеночку тяжело будет всю ночь сидя.
— Я сзади лягу, — равнодушно отозвалась беременная. — У меня лишних денег нет.
— И у меня нет, — сказала старуха и надавила руками на живот.
— Значит, четверо идут, четверо остаются, — подвел итог Артем, спеша записать старуху в список тех, кто остается ночевать в бусе. — Умеет кто-то водить?
— Я могу, — подняла руку беременная.
— Я оставлю ключ в зажигании, если начнут бомбить, отгоните автобус.
— Артем, вы наш водитель, — заговорила старуха, она несколько раз проглотила воздух. — Останьтесь на ночь с нами. С вами не будет страшно, — шепотом закончила она.
— Ну что у вас не наберется сто гривен? — спросил Артем.
Старуха покачала головой. Ее серые глаза, подернутые мутью, не отставали от его лица. Артем надел сумку через плечо. Открыл дверцу и вышел из буса. Вдохнул прохладного воздуха.
Они пошли по дороге вдоль розовой полосы. Пахло мокрой землей и угольной крошкой, выбитой дождем из земли. Пахло бензином и резиной покрышек. Пахло деревьями и травой. Они дошли до конца вереницы машин и пошли по середине дороги. Пахло кустарником и сорняком, выросшим на железных дисках мин. Пахло водой.
Да поспи ты на нормальной кровати, говорил про себя Артем, не жалей эти сто гривен, здоровье — дороже. Не жмись, больше потеряешь, обращался он про себя к торговкам, которые слились для него в одну. Не жалься, говорил беременной. Со старухой он не заговаривал и начинал злиться, думая о ней. Никогда еще ни один пассажир не казался ему таким неудобным.
Каркнула ворона. Пахло прелыми птичьими крыльями и поздними цветами. Пахло гребешками, похожими на бархатные манжетки старух.
Полоса рассеялась, солнце ушло, цвет неба стал нейтральным. Они прошли мимо дерева со ступенями на стволе, и пошли между домами.
Ночью Артем проснулся. От Антона пахло потом. Так пахнет долгий страх, похожий на хроническую болезнь. Он лежал рядом на тахте, вытянувшись в струнку, чтобы не дотрагиваться до Артема. Его мать спала на раскладном кресле в той же просторной комнате дома, наспех переоборудованного в гостиницу из-за войны. Муж с женой лежали на узкой кровати у окна.
Артем вслушивался в тяжелое течение воздухаза открытой форточкой. Ему показалось, будто он оказался в чужом времени и на чужом месте. Они зарабатывают на этой границе и на этой войне так же, как и ты, сказал себе Артем о хозяевах дома. Каждый выживает, как может.
Артем уснул, и ему приснилось, что он залез по ступеням на дерево и ступил с верхней ступени на светящуюся полосу, пошел по ней, двигаясь от зарубки к зарубке. Они вели его не туда. Его разбудили залпы. Небо за окном вспыхивало. Проснулся Антон.
— «Ураганы», — сказал он.
Сухой, опаляющий огонь «Ураганов» шел через степь, через дом, через поселок, небо за окном вспыхивало красным. Зазвонил телефон. Артем потянулся к нему вялой рукой, узнал номер старухи, положил пальцы на экран и, не ответив, уснул.
Светало. Из машин выходили заспанные люди. Кто-то закуривал, а кто-то становился спиной к дороге и, ссутулившись или присев, освобождал мочевой пузырь. Артему захотелось пить. Ему хотелось пить, еще когда они в пять утра только вышли из чужого дома и, спускаясь по отсыревшей от дождя лестницы, он заметил в предрассветной мгле под деревьями колодец с железной ручкой. Он бы покрутил ее, поднял на цепи ведро, просто чтобы размять сонные руки. Пить бы не стал. Нейтральная серая зона представлялась ему зараженной, будто на ней взорвалась атомная станция.
Бус стоял на месте — плоским носом к ежам. Артем решил не въезжать первым, пропустить несколько машин, когда блокпост откроется. Невыспавшиеся или вставшие не с той ноги пограничники будут портить кровь водителям первых машин.
Артем открыл дверцу буса, уселся на свое место. Вынул из-под сидения бутылку воды, снял крышку и выпил. В бус заходили пассажиры, вернувшиеся вместе с ним из поселка. Беременная проснулась и села на заднем сиденьи. Шумно зевнула.
— Сильно бахали? — обернулся Артем.
— Да как обычно, — отмахнулась она. — Думали земля перевернется, потом перестало.
Торгашки спали на своих местах. Одна — крепко ухватив себя руками за плечи, словно защищаясь от кого-то во сне. Старушка спала, прислонившись щекой к окну, сцепив руки в замок на животе. Артем поерзал на месте и, когда салон успокоился, тоже уснул, положив руки на руль, а на них голову. Он проснулся за полчаса до открытия блокпоста, выпил еще воды, вытер лицо влажной салфеткой и прояснившимися глазами смотрел на пятна света, ползущие по холмам к дороге.
Ровно в восемь тридцать из-за бетонных блоков вышел пограничник и махнул рукой. Артем приподнялся, выпрямил спину, взялся за руль и застыл. Первыми на блокпост въехали две легковые машины, воспользовавшись его замешательством. Артем усмехнулся.
— Паспорта, — протянул он руку в салон.
Старушка не двигалась.
— Разбуди ее, — обратился он к Антону.
Тот привстал, наклонился над старушкой. Тронул ее за плечо. Голова старушки скользнула по стеклу, и все ее тело пришло в движение, перевалилось на бок, поползло вниз, и подбородок лег на разбухший за ночь зоб.
— Не просыпается, — с опаской проговорил Антон.
Артем выскочил из буса и вошел в салон. Он чувствовал, как дрожат его руки. Он сделал то, чего не хотел делать — дотронулся до покатого плеча старушки пальцами. От его прикосновения она расцепила руки и почти легла набок, глядя в пол помутневшими глазами.
Беременная зажмурилась и отвернулась к окну. Артем стоял посередине салона, опустив дрожащие руки. Из окна он видел, как пограничник, сняв руку с автомата, резко махал ему, будто накидывал на себя воздух.
— Может еще жива? — тихо спросила торговка.
— Не, — проговорил Павлик. — Мотор не выдержал.
Артем сел на свое место и взялся за руль. Его губы сжимались в твердую полоску. Он чувствовал, как от обиды мелко дрожат его щеки, будто их бьет низким током с внутренней стороны по самому мясу.
Проехав ежи и бетонные блоки, Артем остановился и открыл дверцу.
— У меня тут бабка навернулась, — сказал он пограничнику.
— От чего? — спросил тот.
Артем секунду подумал. Мыслей не было. Он сглотнул.
— Наверное, время ее пришло, — сказал он.
— Отгоняй машину на стоянку, — приказал пограничник, заглядывая в салон, — вызывай родственников.
Артем отогнал бус в противоположный угол блокпоста. Зашел в салон, достал сумку из-под ног старушки, расстегнул на ней молнию, нашел кнопочную телефонную трубку. Пролистал список контактов. Хотел нажать на «Дочь», но передумал и выбрал зятя. Он вернул всем пассажирам по сто гривен их денег. Накинув еще пятьдесят, они смогут договориться с попутной машиной.
Оставшись в опустевшем бусе, он смотрел, как одна за другой с блокпоста выезжают машины, как блики играют на их боках. Как синеет небо над холмами. Как холмы покато уходят вдаль. Как машины ныряют вниз по дороге, и выныривают далекими, маленькими, чужими — уже на той, неродной территории, за границей.
Артем видел, как на дороге голосовали его пассажиры. Видел, как беременная остановилась за блокпостом и купила у тетки, торгующей из большой сумки, копченную рыбу. Артем знал сколько стоит рыба — семьдесят гривен. Он сам ее на этом месте всегда покупал. Рыбу, а еще кукурузу, которой торговал дед на обочине — там, где дорога падала вниз. Отсюда деда было не видно. Но была видна тетка, торгующая рыбой, и беременная, пожалевшая сто гривен на ночлег.
Артем уже забыл пассажиров, с которыми провел день и ночь. Завтра он возьмет в Краматорске новых и вернется домой. Ему всегда хотелось поскорее вернуться домой.
Может, просто ее срок подошел, повторил про себя Артем, не оборачиваясь. Эта мысль, хоть и была своей, поселила в нем неясность. Если признать, что у каждого человека есть срок, надо будет признавать, что кем-то он отмерен. Признавать этого Артем не хотел. Он вдруг вспомнил, что старуха не сходила в туалет. Он спрашивал себя, сходила ли она, когда стемнело, и жалел, что не спросил об этом у торгашек или беременной. Почему-то этот вопрос и ответ на него стали для Артема важными. Артем вытер рукой рот. Через несколько часов он уснул.
Его разбудил острый запах табачного дыма. Он открыл глаза — перед ними рассеивались мутные кольца. В окно буса заглядывал человек в военном, курил, выдыхая в лицо Артема. Одну руку он лениво держал на автомате.
— Че, навернулась? — спросил он.
— Ага, — отозвался Артем.
— Паришься? — мужчина вынул сигарету изо рта и причмокнул тонкими губами.
— Есть такое дело, — отозвался Артем, глядя ему в глаза и чувствуя, что мог бы не отводить их долго.
Мог бы смотреть, не расслабляя лица, не упираясь ногой в пол буса, не хватаясь рукой за лямку сумки. У мужчины были голубые глаза и темный загар, залегающий черными полосами в поперечных морщинах лба. С позиций — подумал Артем — вояка. Мужчина выдохнул еще клуб дыма Артему в лицо, Артем не моргнул.
— Сострадание к людям, смерть которых ты не можешь остановить, — похуже морального разложения, — сказал в ояка, всасывая внутрь щеки, разрезанные глубокими вертикальными морщинами, когда-то бывшими ямочками.
Он повторяет чьи-то слова, подумал Артем. Услышал на позициях от кого-то убивавшего или сказанные ему кем-то в утешение, когда он в первый раз убил сам. Артем обернулся. Даже смерть старухи сейчас казалась ему живей, чем мертвые слова вояки. Тот тоже с интересом смотрел на старуху. В смерти она устроилась в бусе повольготней. Артем тихо вздрогнул, заметив, что пока он спал старушка изменила положение головы, чтобы снизу смотреть на него, и все эти часы, пока он неподвижно сидел за рулем, она смотрела ему в затылок белесыми глазами.
Артем снова повернулся к вояке и смотрел на него, пока тот, окуривая салон, не сводил любопытных глаз со старухи. Он чувствовал, сейчас из глаз его, как с конца иглы, смотрит тот, кого он видел вчера в глазах Ромы Финна, когда тот тянул кресло из салона буса. И тот кто смотрел из его глаз на вояку, чувствовал себя свободным и в своей свободной воле не принимал за правду слова этого человека.
Артем выехал с блокпоста под вечер, выдав родственникам отяжелевшее тело. Ему хотелось есть и захотелось копченной рыбы, и тетка с большой сумкой еще стояла на обочине. Он проехал мимо нее, не останавливаясь.
В Краматорск бус заехал, когда в городе зажглись фонари. Он медленно двигался по дороге. Белесые фонари на безлюдных тротуарах рассеивали тьму вокруг своих голов, но не распространяли свет дальше. Артем остановился возле светящейся вывески кафе. Заказал из тяжелого меню, одетого в деревянную обложку, мяса и пива. Отпив холодной пены, он позвонил Роме Финну. Тот уже подъезжал к Донецку, и Артему захотелось оказаться на его месте.
Бус въехал на украинский блокпост в десять часов пятнадцать минут. За спиной Артема сидели новые пассажиры. На месте старушки — женщина тридцати лет в джинсовой куртке, украшенной блестками. Блестки сверкали на солнце, как рыбья чешуя, и когда Артем поворачивался, ранили ему глаза. Женщина громко разговаривала по телефону, начав от Краматорска и до самого блокпоста. Артем сделал ей замечание. Женщина ненадолго замолчала, но скоро заговорила снова, прикрыв рот ладонью.
Въехав на блокпост, он увидел женщину, стоявшую на коленях перед открытым багажником машины. Вокруг были рассыпаны вещи — белье, колготки, тюбики с кремами, помады и краска для волос. Собрав паспорта, Артем вышел из буса и, остановившись, смотрел на согнутую спину женщины.
— Женщина, вы читали на сайте СБУ перечень товаров и их количества, запрещенный к перевозке? — спрашивал ее пограничник.
Женщина зарыдала — громко, глубоко, и Артем услышал в ее голосе что-то знакомое.
— Выйдите за пределы блокпоста с той стороны, — нетерпеливо говорил пограничник. — Вы можете оставить товар тут и выехать на ту сторону, — он махнул в сторону республики. — Третий вариант — мы вас сейчас арестовываем и штрафуем за провоз контрабанды.
— У меня трое детей и мать раком больна! — крикнула женщина, и Артем узнал в ней активистку.
— Женщина, выйдете за пределы блокпоста.
— Я — патриотка Украины, — продолжала хрипло она. — Хотите, я вам украинскую ленточку покажу? — она расстегнула кофту, и махнула извлеченной из-за ворота желто-голубой лентой. — Я вам руки буду целовать! — крикнула она. — Спасите моих детей! Спасите мою мать, я ей на лечение собираю! Я с самого начала поддерживала Украину. Я — патриотка! Меня с работы из-за этого уволили. И что мне теперь делать? — зарыдала она, опуская руку в разбросанную вокруг косметику. — Что мне делать? У меня выбора нет! Руки вам буду целовать!
— Да откуда я знаю? — дрогнувшим голосом сказал тот. — Может, ты брешешь. Может, ты поддерживаешь сепаратистов? Может, ты дэнээоровка?
Активистка порывисто обернулась и встретилась глазами с Артемом. Кажется, она знала, что это именно он стоит у нее за спиной.
— Вот Артемка, — ласково сказала она. — Он меня знает. Он подтвердит.
— Подтверждаешь? — обратился к нему пограничник.
— Подтверждаю, — бросил Артем.
— Женщина, чтобы такое было в первый и последний раз, — отступил пограничник.
Артем пошел к будке. Подавая паспорта в окошко, он слышал, как активистка хрипло и сладко благодарит пограничника. Слышал, как она, отъезжая, прокричала пограничнику из окна машины:
— Пусть Господь тебе помогает! С Богом! С Богом!
Проехав республиканский блокпост, Артем прибавил скорости. Возле террикона, за которым начинался Донецк, он поравнялся с машиной активистки, покупавшей яблоки на обочине.
— Артемка! — приветственно махнула она рукой. — Всегда встречайся мне на дороге. Давай, с Богом!
Хищница, сказал про себя Артем. Он поискал еще слова, которыми можно было ее назвать. Профурсетка — пришло ему на ум, но показалось недостаточным. Он достал из футляра георгиевскую ленточку и надел ее на зеркало. Дорога пошла вниз. Артем надел солнечные очки, готовый встречать закат. Мир за стеклами преобразился, будто время сдвинулось на несколько часов вперед.
— Богохульница! — проговорил про себя Артем, и это слово его устроило, он замолчал и больше не вспоминал активистку.
