1. Насколько ты сама считаешь себя фантастом?
Я не считаю себя прямо-таки фантастом, хотя признаю, что использую некоторую оптику и инструментарий этого жанра. Мы же не будем называть фантастом Булгакова? Я не имею в виду, что я такая же крутая, мы сейчас говорим только о дефинициях. Ведь «Собачье сердце» можно считать вполне себе научной фантастикой — вымышленная операция на собачке — но к фантастике книга не сводится. То есть и да, и нет.
2. Почему началась шумиха в связи с тем, что ты получила эту премию?
В России есть плотная тусовка писателей-фантастов, в которую я и не пыталась попасть. Это как по приезде в чужой город — можно забиться в маленькую гостиницу, а можно гулять по всем улицам. Мне с самого начала хотелось гулять по всем улицам. Вероятно, участники сообщества почувствовали себя ущемленными, что вполне объяснимо: там, должно быть, есть свои иерархии, достижения, системы ценностей, а тут приходит нахалка, ногой открывает двери и берет главный приз.
3. Восторгов и поздравлений тоже было немало. Есть причины для гордости?
Эту премию уже давали раньше отечественным фантастам, я не первая из тех, кто вошел в так называемый «Зал славы». Эта премия — кочующая, она каждый год присуждается в новом городе и стране. И обычно ее получает автор той страны, где премию присуждают, поскольку учитываются мнения и местного жюри. До меня наши получали эту премию, когда она присуждалась в одной из стран СНГ. На этот раз все происходило во Франции, то есть за меня проголосовало международное жюри. А это дело редкое, потому что российскую фантастику, увы, очень плохо знают за рубежом, ее не издают и не переводят.
4. Ты в последнее время часто находишься в центре довольно жестких общественных дискуссий. Одна из них очень важная — по поводу книги «Посмотри на него» (документальная книга о неродившемся ребенке, жестокости и гуманизме). Что-то изменилось в обществе по итогам полемики?
Я добилась той цели, которую преследовала, но немного большей кровью, чем надеялась. Мне казалось, что я воюю со «средневековой», традиционной жестокостью и негуманностью советской медицины. А на практике оказалось, что с медициной и с медиками оказалось гораздо проще взаимодействовать, чем с общественным настроем. Произошли реальные изменения! В одной из клиник, описанных в книге, ввели курсы (это широко распространенная на Западе практика) для врачей с участием актеров, которые изображают потерянных людей, и врачи учатся, как с ними говорить, чтобы не нанести вреда. Мне написало очень много медиков, и от них я получила более адекватную и человечную реакцию, чем от людей в несчастье, которым я пыталась этой книгой помочь. Медики признали, что есть проблемы, и уже пытаются что-то изменить. Кроме того, в Москве открывается хоспис для беременных женщин, которые выращивают нежизнеспособного ребенка, но не хотят искусственно прерывать беременность (по религиозным или другим причинам), хотят доносить его и по-человечески с ним попрощаться.
5. Как соотносится твоя роль социального прогрессиста и позиция автора страшных фантастических антиутопий? Есть ли у тебя утопия — или только антиутопии?
Жанр утопии я не люблю, он мне кажется постным. Для хорошей истории нужен конфликт. Конфликт, грубо говоря, строится на столкновении «бобра со злом». Утопия предусматривает только «бобра». На самом деле при написании и антиутопий, и нон-фикшна я преследую одну цель: предупредить. Курт Воннегут как-то сказал, что писатель на этой земле подобен канарейке в шахте. Раньше в шахты брали канарейку — они очень тонко чувствуют начало выброса газа и тем самым предупреждают, что надо уходить. Задача фантаста в жанре антиутопии — тоже истошно вопить о том, что возможен взрыв. Но и в случае «Посмотри на него», пусть и не заранее, как в антиутопии, я, демонстрируя что-то плохое, стремлюсь добиться хорошего.
6. Ты придумала в последнее время целый ряд обучающих игровых форматов, в том числе для детей и подростков, о том, как рассказывать истории. Например, «Литературную мафию». Ты правда думаешь, что все должны уметь рассказывать истории?
Я с некоторой осторожностью отношусь к обучению взрослых. В моей мастерской занятия проходили с детьми и подростками. Я абсолютно уверена, что любой ребенок и подросток, который придет ко мне в мастерскую (а это ведь изначально мотивированные дети), способен сочинить историю. По опыту дети, которые ко мне приходят, либо круто пишут, либо умеют сочинить сюжет, либо и то и другое, и я вполне могу помочь им сделать следующий шаг. На осень у меня запланирована мастерская коротких текстов, эссе — для всех возрастов. Думаю, что пусть не роман поколения, но короткий текст может написать любой, даже взрослый. Сторителлинг — умение рассказывать истории — вошел в нашу жизнь мощно; чем бы вы ни занимались, это полезно. В том числе для соцсетей.
7. Не думаешь ли ты, что антиутопия Брэдбери, в которой сожгли книги и все уставились на «стены», уже победила? Будет ли человек вообще уметь читать сколько-нибудь протяженные истории?
В какой-то мере победила. Но всегда, когда человечество теряло способность к восприятию прежних нарративов, у него находились дополнительные ресурсы. Сейчас большинство людей не может читать традиционные, в духе XIX века, романы — с медленным темпом повествования. Современные люди привыкли к быстрому темпу восприятия информации: клиповое сознание. Но способность рассказывать и воспринимать истории все равно присуща человеку. Истории найдут, как себя рассказать. Сейчас истории, например, рассказывают себя в форме больших сериалов (не в смысле «мыла», а таких, как делает канал HBO). По функции сериалы в современном обществе — это то же, что романы в XIX веке. Кроме того, современные истории часто предстают в коротких формах, клипах-историях, именно поэтому я сейчас затеяла курс по эссе.
