— Сколько вы всего грантов выиграли?
— Посчитай, доктор! — обращается Ольга Бушенева к своему супругу и тут же начинает загибать пальцы. — Музей — раз, церковь — два, потом по церкви были допзаявки, плюс родники — это три, дорогу нам отклонили дважды, жалко, но бог с ними, концертные костюмы для «Васильков» — это четыре, трехсотлетие Сельыба — пять, июльский праздник «День деревни» — шесть, старая музыкальная аппаратура на улице не тянула, мы выписали крутую…
— «Песенные традиции Удоры» забыла, — подсказывает Ольгин супруг Анатолий Бушенев.
— Ага, точно, диктофон купили, — соглашается она и затем, не загнув второго мизинца, подытоживает: — Девять из тринадцати.
Таков результат Бушеневых за четыре года.
Это сейчас супруги Бушеневы и Сельыб — практически профи по поиску месторождений грантов и их добыче. Но еще недавно они и не знали толком, что означает слово такое — «грант».
А начиналось все с хрустальной фантазии, как это водится среди нашей романтически настроенной сельской интеллигенции.
Есть идея
Ольга Бушенева — натура деятельная, без дела ей скучно, сразу тоска какая-то образуется по занятию, полезному для людей.
— Внутренняя энергия искала выход, понимаете? — объясняет она.
Вот и выдумала, что-то в голову стукнуло, вспоминает, когда пять лет назад вышла на пенсию (в пятьдесят — таков северный возрастной предел для женщин), что надо бы в Сельыбе краеведческий музей устроить. С какой целью? Странный вопрос! Память о предках, сохранение материальных свидетельств былого, долг, в конце концов, перед малой родиной, как бы высокопарно это ни звучало. Ну и — приободрить, расшевелить себя и земляков, доживающих свой век.
Муж поддержал — на то он и муж, чтобы поддерживать. Нашли помещеньице, прикинули, сколько труда и средств придется вложить.
Мысль на первый взгляд вроде шальная и не одобренная земляками («Музей, у нас, в медвежьем углу?! Да ты что, Леонидовна, совсем кукушечки?!»), постепенно захватила всеобщее воображение: «Ладно, уговорила. Поищу в подполе, у меня там прялка от тещи осталась».
— Сначала мы так и ходили по соседям, заброшенным домам и сараям. С миру по веретену, подзору, сарафану, — говорит Ольга.
Кто такие «мы»? Песенно-танцевальный ансамбль пенсионеров «Васильки». Пятнадцать женщин-«васильков», включая Ольгу, и один мужчина-«василек» — Анатолий.
— Попутно я собирала по сто рублей для ремонта. На это мы пообоили, купили провода, сделали освещение…
— Погоди, освещение мы разве не на грант купили?.. — спрашивает Анатолий.
— На общие, — твердо парирует жена.
Со временем вещей скопилось достаточно. А вот обустройство музея шло вяловато — денег-то все равно особо не было. А без денег человек бездельник, как гласит народная сельыбская мудрость.
346
Мы заходим в краеведческий музей деревни Сельыб, стоящей на невысоком берегу реки Мезени, Удорского района Республики Коми. До региональной столицы Сыктывкара — три сотни километров, большей частью по бездорожью; до Москвы — сутки на поезде, но это раньше можно было — в прицепном вагоне, до которого надо сначала через речку на моторке, затем редким автобусом, а теперь и так не выйдет: отменили роскошь.
Небольшое светлое помещение на втором этаже могучего дома, сложенного из потемневших от времени и сурового климата бревен; тут же рядом — медпункт и почта. Центр деревни, по интенсивности притяжения населения — вторая после продуктового магазина точка.
Большие окна — классика этой местности. Светло-коричневый пол, немаркий и веселенький. И повсюду экспонаты. Тесно разложенные на полках, впритык висящие на стенах, выставленные рядком на подоконниках и половиках разнообразных орнаментов, выдающих руку той или иной мастерицы.
Восстановленный своими силами ткацкий станок, патефон, разделочные доски с традиционной мезенской росписью, вековая книжка из церковно-приходской школы, деревенская утварь.
О каждой вещи Ольга может поведать занимательную историю. Вот берет в руки туес, килограммов на десять брусники, указывает на едва заметный знак, состоящий из нескольких черточек, расположенных под углом друг к другу, и напоминающий ветвистое растение. Знаете, что это, спрашивает она заговорщицки. Ну откуда, отвечаем. А ей только того и надо. Ольга горячо рассказывает, что первая черточка символизирует мастера, а последующие — его детей, потомство. Переходит вещь по наследству от мастера к сыну, становится частью его хозяйства — добавляют отметку, внуку — делают еще одну. В сущности, так запечатлевалось фамильное древо.
Экспонаты содержатся в состоянии любовной ухоженности. Всего — 346 единиц хранения, с гордостью и как заправский музейщик сообщает Ольга.
Никогда не скажешь, что такое можно сделать на одном энтузиазме. Впоследствии выяснится, что впечатление это верное: значительная часть вложенных в музей средств — грантовые деньги.
Пошло-поехало
Музей словно включил механизм социальной активности в Сельыбе. Одна шестерня зацепила другую, та — следующую, и пошло-поехало.
О том, что в деревне наметилось публичное шебуршение, узнали в Сыктывкаре, в организации «Коренные женщины Республики Коми». Они как раз получили грант на миллион и, чтобы распределить эти деньги, искали тех, кто способен реализовывать полезные проекты на местах. Пригласили Бушеневых, посмотрели на них внимательно, выслушали с пристрастием, затащили на семинары по благотворительности.
В результате Сельыб и его обитатели получили свои первые грантовые рубли — сто тысяч, на которые и довели музей до ума: крышу перекрыли, металлические двери поставили, с электрикой разобрались.
Неожиданно открывшиеся возможности Бушеневых воодушевили. Раз вышло с музеем, подумали они, то почему не затеять еще что-нибудь животворное.
Так родился проект «Песенные традиции Удоры». Смысл был в том, чтобы обойти сельыбских бабушек, записать их песни на диктофон и выпустить компакт-диск и книжицу с текстами: на русском и коми.
— Не оперные певицы они у нас, конечно, но ведь так поют задушевно, так поют… — говорит восхищенно Ольга.
Отправились Бушеневы снова к «коренным женщинам». Но те повели себя иначе. Объявили: раз мы вам помогли, теперь пробуйте сами. Что — сами, удивились Бушеневы. На грант составляйте заявку, ответили им, выигрывайте — и вперед.
Делать нечего: ввязались в авантюру — надо доводить до конца. Да и загорелись они уже этой фольклорной экспедицией вглубь своей идентичности.
Сели писать. От руки — не на компьютере, какой компьютер в этакой-то глуши.
Мучились, спорили — даже до обид друг на друга доходило, как эффектнее представить бумаги, чтобы заинтересовать людей, распределяющих гранты из Фонда Тимченко.
И тут как раз им пригодилось, что их сын Александр, живущий в поселке Усогорск — это километрах в сорока от Сельыба, — разбирается в цифровых технологиях.
— Испишут несколько тетрадных страниц, привезут нам с женой — ну, мы и сиди, набивай по очереди их придумки, потом отсылаем куда надо, — вспоминает он с добродушным смехом, как его родители поначалу «двигали» свои проекты.
— Я вообще не знала, что такое компьютер, — добавляет Ольга, — по буковкам печатала. Записывала в блокнот, как совершить то или это действие. Звоню Саше: текст пропал, что нажать, где? Он хоть и ворчит, но объясняет. А сейчас уже фотографии можем сами вставить, копировать, таблицу в Excel сделать.
Чемпион
У супругов Бушеневых трое детей. Ирина — психолог, специализация — судебная медицина. По словам родных, постоянно учится, и они, похоже, уже сбились со счету, сколько у нее высших образований. Сергей служит в структуре ФСИН, и это объяснимо, ведь Коми — край тюремный.
А вот Александр — учитель труда в школе Усогорска, девятый год преподает. Кроме этого, ведет школьный факультатив по информационным технологиям. Предлагали стать директором — отказался. Ему нравится с детьми возиться; глаза загораются, когда рассказывает, как кто-то из его троечников по литературам-биологиям смастерил руками нечто выдающееся.
А еще он входит в состав группы молодых законодателей Республики Коми, отец двоих детей, страстный рыбак и охотник, способный минут десять поносить мерзавца, который не подстрелил, а лишь собирался подстрелить лебедя-шипуна.
Собственно, это отличительная черта всех Бушеневых — каждый заключает в себе кучу ипостасей.
Но чемпион в этом роде, конечно, глава семейства — Анатолий. Для сельского мужчины он демонстрирует незаурядную, если не сказать аномальную, общественную активность. Мало того что фельдшер и солист ансамбля «Васильки», так еще и деревенский староста, и депутат сельсовета, и председатель сельыбского ТОС — территориального общественного самоуправления.
Свет потух, дорогу не чистят от снега — ему по телефону звонят; ЧП, побили кого — ему в дом стучат, укол поставить от гипертонии — клятва Гиппократа, само собой.
— Что вообще дает вам эта организация — ТОС?
— Я могу собирать народ на сходы, субботники. Но основное — вот это: заявки на гранты мы подаем именно от самоуправления, то есть от юрлица, а грантодатели их рассматривают благосклоннее, чем посланные просто инициативными группами граждан.
Что такое РПЦ
Так все и продолжалось какое-то время: супруги Бушеневы придумывали заявки, сын оформлял. Но затем ему надоело работать наборщиком текстов. Он купил ноут, принтер, сканер. Отвез родителям, дал несколько уроков, как пользоваться, сказал: «теперь пробуйте сами».
В результате сейчас в их деревенском доме есть уголок, где они фактически майнят гранты — набитой рукой и изобретательной головой. Дело приобрело циклический характер, отчасти сезонный: во второй половине зимы Бушеневы придумывают проекты, в конце апреля подают заявки, летом получают деньги, затем реализуют проект, в декабре — отчитываются.
Успех первых заявок подтолкнул их к мысли, что не следует ограничиваться одним благотворительным фондом. Стали писать во все грантовые адреса, куда можно по своему сельскому профилю, рассчитывая, что сработает надежное базарное правило: больше попросишь — больше дадут. В Фонд президентских грантов. В Минэкономразвития Республики Коми. В региональное же Минприроды, где выиграли 35 тысяч рублей — на обустройство площадки для ТБО. Попутно приходилось разбираться во всякого рода законах, как вести финансовую отчетность.
— Но вы же клянчите, по сути, разве нет?
— Так ведь денег от района обычным путем не получишь ни на что, да и от республики тоже. Тем более деревня неперспективная, — отвечают.
Почти нигде Бушеневым не отказывали — наверное, из-за отважной искренности их проектов. Разве можно, например, противиться идее отремонтировать два старинных освященных родника? Или — устроить смотровую площадку к 300-летнему юбилею деревни (сведения верные, зафиксированы в ревизских сказках, если что)? Или — сшить сарафаны для ансамбля «Васильки», чтобы было в чем нестыдном гастролировать?
— Что самое сложное в вашем деле?
— Сделать как заявили, копейка в копейку отчитаться, — говорят Бушеневы. — Берем те же родники. Тридцать три рубля остались неосвоенные. Что делать? Пошли в хозтовары. Купили горсть гвоздей на эти деньги. Хорошо, что у нас на развес продают. Кассовый чек, товарный чек — морока.
Особняком, конечно, стоит проект, связанный с сельыбским храмом. Ведь деревня жива, пока храм жив.
Он высится здесь, вон на том холме, испокон веку. В начале 1930-х коммунисты его прикрыли, часовню разрушили, колокола вывезли на теплоходе. Вскоре расстреляли настоятеля. А затем использовали, как и в других пределах России: склад, овощехранилище, клуб. К концу века храм пришел в запустение. А в нулевых сельыбские бабушки решили начать помаленьку жизнь церковную возобновлять. Там покрасят стену, здесь щель в полу законопатят, иконы какие-то раздобыли, а некоторые написала Оксана, местная художница.
Стали молиться, читать Библию. Потом собрали денег на куполок-луковку, водрузили. Когда выходит солнце, он приветливо бликует.
Короче, жизнь какая-никакая затеплилась. Но не более того — что еще может десяток старушек?! Так бы и стояла церквуха обветшалым немым укором, если бы не Бушеневы. Поразмыслив, они написали заявку на ее ремонт — да так, что комар носу не подточит. Заявку уже одобрили, деньги обещали перечислить в августе. Нам главное крышу починить, перекрытия сделать, говорят Бушеневы, а то течет больно сильно.
— РПЦ как-то откликается на ваш энтузиазм?
— А что такое РПЦ? — отвечает Ольга. Без иронии, честно.
— Русская православная церковь.
— А, это? Ну да. Приезжает священник по большим праздникам. Свечки продают… — говорит Анатолий.
Ищу людей
— Вообще тяжело было народ тормошить на общее дело, тот же краеведческий музей двигать в массы?
— В первое время тяжело, — говорит Ольга. — Подозревали люди, что это мы все для своего кармана. Открыто нам не говорили, за спиной только, но сарафанное радио у нас враз разносит.
Дело в том, что параллельно с музеем семейство Бушеневых обустраивало на берегу Мезени гостевой дом для туристов. Бизнес не бизнес — дельце. Выкупили «брошенку» — два десятка лет там никто не жил. Отремонтировали: печка, кухня, спальные места — все есть. А пейзажи какие открываются — закачаешься! Тут тебе и северное сияние с желтым небом, и белые ночи — летом, а после Яблочного спаса — куча созвездий в поднебесье, как в учебнике астрономии.
Если бы дорогу нормальную сюда проложить, если бы не эскадрильи комаров летом и не лютая стужа зимой — была бы деревня Сельыб не глухоманью, а туристической Нарнией. Но что есть, то есть, какую родину бог дал, с такой и жить надобно, рассуждают Бушеневы.
Супруги думали так: гостевой дом имеется, а туристов ничтожно мало — либо случайно заезжие, либо безумные катамаранщики, сплавляющиеся летом по Мезени. Тогда еще термином «инфраструктура» не оперировали, говорили простецки: «Нужно чем-то людей привлечь в Сельыб. Почему бы для затравки не музеем?»
Так что, когда только начинали, приходилось, конечно, объяснять людям: так, мол, и так, один разговор — гостевой дом, это для нашей семьи, и совсем другой — музей, это для всех.
Билет туда стоит пятьдесят рублей. Можно прикупить магнит с видом заснеженных деревни, Мезени и тайги. У Ольги есть тетрадка, куда она записывает доходы и расходы. Называет ее — «наш банк». Когда набирается достаточная для какой-нибудь деревенской надобности сумма, рублей пятьсот-восемьсот, пускает ее в дело: например, на замену старой ограды вокруг мемориала в честь погибших в Великую Отечественную, на чаепитие по случаю Дня матери, или вот — недавняя трата — на костюм Деда Мороза; на снегурочкин уже не хватило.
— Очевидно, такую красоту местные департаменты культуры на части рвут, чтобы к себе на баланс заполучить? — спрашиваем мы супругов Бушеневых, завершая музейную экскурсию.
Они уклончиво молчат.
— Не берут? А вы интересовались, почему?
— Как-то стесняемся, — отвечают, — мы же со своими грантами портим властям их концепцию: «Скорей бы они уже там все поумирали».
— Откуда знаете?
— В административных кулуарах слышали, — отвечает Ольга.
— Мы еще хотим репродуктор разыскать черный, по которому Левитан объявлял о начале войны, — говорит Анатолий, переводя разговор на безопасную тему, а потом деловито отправляется осматривать свой фельдшерский кабинет, где идет ремонт.
Туда ведет такая крутая лестница, что не каждый здоровый поднимется. Вот стоматологическое кресло — доктор Бушенев раньше зубы выдергивал. Вот — гинекологическое. А здесь объявление о том, что «диспансеризации подлежат лица от 21 до 99 лет».
— По желанию или принудительная?
— У меня план. Семьдесят процентов должны пройти. Я ищу людей, — говорит доктор строго, словно Диоген, лишь хрестоматийного фонаря не хватает.
У супругов Бушеневых есть грантовые планы оперативные, а есть перспективные, проработанные и не очень, реальные и немыслимые — всякие. Для них это уже не просто досуг или хобби, а гражданская обязанность, образ жизни, работа — и даже с элементами спорта: ведь заявки конкурируют между собой, одни побеждают, другие проигрывают, имеется система начисления баллов, а значит, есть как призеры, так и аутсайдеры.
У Ольги вообще, кажется, род зависимости сформировался. Сын Александр вспоминает, как она чуть не плакала от обиды, когда узнала, что не прошла их заявка на ремонт дороги, как он успокаивал ее: «Да, ладно тебе, мам, новую подашь», а она отвечала: «Такая ведь хорошая была заявочка, ладная».
— После третьего проекта — родников, все, похоже, привыкли к нашим победам. И деревенские, и в столицах. Да и к нам самим успокоенность, уверенность пришли, — говорит Ольга. — Смысл ведь в том, что все это не иждивенчество какое-то, фонды обычно смотрят, кто впоследствии будет работать самостоятельно, без грантовой поддержки. И главное здесь — степень вовлеченности людей.
Самый цимес
Надо отметить, что гранты состоят из двух частей: денежных средств и собственного вклада. И в их соотношении весь, как говорится, цимес. Чем больше заявленный собственный вклад, тем выше вероятность, что дадут деньги.
Вот как это работает.
Один из сельыбских родников носит имя Иоанна Предтечи.
— Вы видите пример того, как гранты поднимают людей на общее дело, — довольно говорит Анатолий, жестом указывая на результат коллективных усилий. На тропу-лестницу, сработанную из прочных досок, добротную беседку, новый деревянный желоб — «лет десять точно простоит», по которому летит ледяная, никогда не замерзающая вода. — Мы получили грант. Я как староста собрал людей, объяснил: есть копейка на родники, давайте сделаем всем миром. Деньги пойдут на стройматериалы, а работа — бесплатно. Но это не только мне надо, это всей деревне надо.
— И что, удается достучаться?
— Здесь трудились шестнадцать добровольцев. Женщины красили, мужики мастерили лестницу, желоб, указательный баннер.
— А как вы рассчитываете стоимость труда?
— В заявке у нас значилось так: сто тысяч рублей — на «расходку»: краска, дерево, инструменты. Шестьдесят тысяч — собственные средства, это виртуальные деньги. Час работы по республике стоит 125 рублей. Вот и считаешь — например, покраска беседки: четыре человека, три часа работы — итого получаем: полторы тысячи как с куста.
— Или Оксану взять, живописицу нашу, — поддакивает Ольга. — Она нам панно нарисовала для проекта «Моя деревня» — там сельское гуляние изображено, лица узнаваемы. Купили набор художника. А за работу она не взяла — так договорились. Люди понимают, что какие-то вещи надо безвозмездно делать, как волонтеры.
Гранты шевелят жителей. И наоборот. Обоюдный процесс, с двусторонним движением. Причем речь идет не только о проектах. Сами, скажем, делают мостики через ручьи — половодье их каждый год разрушает. Впрочем, здесь никуда и не пропадала, лишь притихла, эта привычка работать коллективно — один ведь не справишься, такова жизненная необходимость.
— На 9 Мая трое мужчин у нас поднялись, — говорит Анатолий. — Спели «В землянке», помогали сцену строить.
«Поднялись» — безусловно, слово здесь ключевое.
— Но не может же быть такого, чтобы все соглашались?
— Не может, — говорит Анатолий. — Кто помоложе, ленятся ходить на субботники. А один так и вовсе заявляет: не нужна мне ваша дорога, у меня машина мощная, я и так проеду. К каждому подходец нужен свой, индивидуальный. Люди у нас все ох какие непростые! Например, надо на кладбище сделать что-то. Сажусь на телефон, обзваниваю, убеждаю: так, мол, и так. Тридцать звонков сделаю — половина приходит. По-моему, неплохо, а? Организаций ведь нет никаких сейчас — ни партийных, ни профсоюзных, только на себя надежда.
Любовь
Итак, со временем, осторожно продираясь сквозь мангровый лес бюрократии, по колючкам налоговой отчетности и топям пенсионного законодательства, супруги Бушеневы обнаружили, что гранты — это не только для лофтов и коворкингов, хипстерни и стартаперов, но и для тех, у кого нет прямого доступа к денежной кормушке.
Они никогда громко не афишируют свои проекты. Напишут — пошлют. Если выиграют — тогда только всем сообщают. Боятся сглазить, ну и народ чтобы не будоражить понапрасну.
Почему люди откликаются на их затеи, кажущиеся в этой глуши инопланетными? Репутация семьи сыграла свою роль. Ведь они не просто свои в доску, а еще и по заслугам уважаемые.
Анатолий и Ольга Бушеневы состоят в браке страшно сказать сколько лет — некоторые столько не живут. Познакомились в сыктывкарском медучилище, где готовились стать фельдшерами. Она — после школы, он — после службы в армии. Поженились на последнем курсе, как только ей исполнилось восемнадцать. Когда распределяли по районам, встал вопрос, куда ехать: в тот, откуда его корни, или в другой, откуда родом она. «Как хочешь, так и поступим», — сказала не по годам мудрая жена Ольга. Так семья Бушеневых оказалась на земле мужа, в Удорском районе, и затем почти четыре десятилетия оказывала медпомощь жителям деревни Сельыб и соседнего с ней леспромхозовского поселка с таким же названием.
Сейчас оба они — работающие пенсионеры. Он продолжает фельдшерить, она в последние годы работала санитаркой в медпункте, но впоследствии перевелась в уборщицы, поскольку ставку санитарки сократили в результате того уничтожающего российскую деревню процесса, что зовется оптимизацией.
Чего только за эти годы не случалось с ними в Сельыбе. Все в памяти сохраняется — точно вчера было. Как для преждевременных рожениц вызывали санавиацию из Города (так здесь называют Сыктывкар): «Сколько этих экстренных женщин возили — ой-ей». Как помогали при рубленых травмах на производстве. Как зашивали резаные и колотые раны, полученные в драках; как купировали пьяные огнестрелы и отправляли на «скорой» в районную больницу — народ в леспромхозе трудился, мягко говоря, дерзкий, многие — из оставшихся здесь после отсидок на зоне.
— А не забыл — роды-то принимали у женщины в возрасте? — оживленно спрашивает жена.
— Это когда я только наклонился и увидел головку парня, как тут же мне на очки околоплодные воды хлынули, — весело уточняет муж.
И оба начинают смеяться, как молодожены, которые припоминают первый свой парный отдых в Геленджике, где кого-то из двоих злой краб-каменщик за палец тяпнул.
А вот и их, юных, трогательное фото на стене: оба в элегантных медицинских халатах, стетоскопы на груди; он в важных очках, сидит самоуверенно за столом, она, строгая, стоит рядом.
— А если по-честному, чья все-таки эта инициатива с грантами: ваша или мужнина? — спрашиваем Ольгу.
— Моя, чья же еще.
— А он, значит, дровишки подкидывает?
— Ну, вдвоем легче. Без меня он давно бы бросил: и ТОС, и гранты. Первое время все переговоры по телефону вела я. Теперь и он попривык. Ты председатель — ты и звони, говорю.
— Приятно смотреть на вашу пару. Как шерочка с машерочкой — без одного нет другого.
— Ой, — неожиданно смущается она, — иногда он такой бывает лопух. Начнет дело, загорится, и ему ведь всегда в центре всего надо быть, это у них род такой темпераментный, а вскорости потеряет интерес, бросит. Лопух и есть, — ласково глядя на него, добавляет она — тихо, чтобы не услышал.
Миш Юрик и Коль Мить
— Знаете, я лет десять не могла привыкнуть к этому месту, — вспоминает Ольга. — Работы было столько, что с ног валились. А еще дети, хозяйство, скотина. Населения в 1980-х — почти тысяча. — Утром на приеме очередь — тридцать человек, вечером — столько же, а в промежутке — десяток вызовов на дом. В год штук по двадцать пять беременностей вели, рожали по пятнадцать детей.
— А сейчас у меня в отчетности всего 106 жителей, — печально продолжает вслед за женой Анатолий. — В возрастном интервале 18–35 — единицы, остальные примерно в равных долях: до полтинника — в основном по безработице стоят, после — пенсионеры. Ребенок — вообще один, и тот временный.
— Как это — временный?
— Ему скоро семь. Школы в деревне нет. Придется увозить отсюда.
Не понять этих Бушеневых: много было работы и народу — плохо, мало — тоже нехорошо.
Как бы то ни было, в 1990-е с Сельыбом приключилось то же, что и с множеством других деревень и поселков по всей стране. Постепенно все, чем жило это место, позакрывалось. Перестали работать и мощный леспромхоз, и крепкий совхоз со своей фермой. А с ними, как следствие, — школы, детсады, интернат, маслобойный заводик; вон его остов чернеет на берегу Мезени. Люди разъехались, остались лишь те, кто не смог трудоустроиться постоянно на стороне — они стоят на бирже труда, плюс немного вахтовиков, гоняющих на севера, ну и пенсионеры. Только девять жителей Сельыба зарегистрированы как имеющие официальную работу.
Мы с Ольгой идем по деревне в клуб.
Сегодня привезли пенсии — будет великий праздник у алкоголиков. Человек по имени-прозвищу Ермак похмельно трусит по грунтовке на лошади, одной на всю деревню — ох и не хотелось бы в следующей жизни оказаться лошадью человека Ермака!.. А здесь живет местный летописец — многие годы ведет записи с метеорологическим уклоном: когда ледоход, когда листопад. Поодаль — старые лиственницы, «не при нашей жизни сажены». Их красноголовики (наши подосиновики) уже пробиваются кое-где, соблазняют грибника. Цветет сирень, суровая как банный веник. Вышла на крыльцо Валентина, зовет к себе в баню помыться за полторы сотни рублей с носа: «Приходите, не бойтесь — видеокамер нет». «Как вам такое в голову-то пришло, Валентина?» «А это туристы приезжали, спрашивали, не буду ли я их снимать тайно». Арт-объектом торчит телефонная полубудка из федерального проекта, которой никто ни разу не воспользовался, — как символ идиотской расточительности. В окне показывается мужское лицо, это полмента. Почему «пол-»? Потому что сержант. Глаз цепляется за розовый домик — женский вариант — над картофельной ямой во дворе у Любови Васильевны, бывшей воспитательницы детсада, она печет самые вкусные шаньги. Милаида Алексеевна идет навстречу — «Здравствуйте, Милаида Алексеевна!» Мимо со скоростью космического шаттла проносится «москвич-41».
И почти нигде нет этих повсеместно распространенных в провинциальной России ужасных профнастила и сайдинга. Старикам не надо, да и дорого. Поэтому всюду — корневая, вся в благородной патине, ускользающая красота «Угрюм-реки». И еще здесь моторы с лодок на ночь не снимают — так и оставляют у берега, дома не запирают на замок — лишь на палочку. А казалось, такого уже и нет нигде — апокриф, легенда.
Ольга то и дело приговаривает: «Сердце кровью обливается, смотреть на все это невмоготу, ведь я помню, как здесь повсюду жизнь кипела, булькала».
Туда махнет рукой, где скелетированное строение: «Это бывшая контора лепромхоза, вот-вот рухнет». В противную сторону, где дом безоконный покосился: «Там Миш Коль раньше жил с семьей».
— Француз, что ли?
Миш Коль — это значит Николай Михайлович на языке коми, объясняет. Тут так принято: сокращенно-уменьшительно называть людей в порядке, обратном заведенному в русской традиции: сначала — имя отца, то есть отчество, потом — сына, то есть собственно имя. Миш Юрик — это Юрий Михайлович, например, а Коль Мить — Дмитрий Николаевич.
В спортивном зале, оставшемся от школы, шатающемся на ветру, величаво возлежит корова, одна из двух на все подворья, окруженные лугами с перезрелым разнотравьем. Окрестности сеном обросли, а раньше — клочка не увидишь, как говорит Валентина-банщица.
Молоко местные жители покупают в магазине — это ли не настоящая драма для деревни?!
Сельыб — мононациональное местечко. Есть, правда, один русский, сообщают, корова его как раз.
— Настоящий русский?
— Настоящий. Только он украинец, в смысле — хохол.
Ольга — чистая коми-женщина, а Анатолий — не чистый коми-мужчина, сами так говорят, посмеиваясь, потому что отец — белорус, бульбаш.
Как же все-таки здорово снова оказаться на территории, свободной от навязчивой политкорректности: тут тебе и хохлы, и бульбаши, и чистые-нечистые коми — и никто никого не одернет, не скривится брезгливо.
— А еще лес на нас наступает с боем. Экологи говорят: лес, лес, берегите лес… А нам бы самим от него уберечься, — Ольга кивает на полянку рядом с центральной улицей, заросшую сосновым молодняком. Только два года, говорит, как вырубили, а уже маслята там можно собирать. Да и медведи страх нагоняют: из-за этих зарослей все ближе подходят, недавно в полукилометре от крайнего дома видели матерую с тремя медвежатами.
«Васильки»
Клуб Сельыба легко опознается издали по окнам с нарядными белыми рамами и помосту, рядом устроенному для праздничных выступлений. Впрочем, клуб — это сильно сказано. Просто большая комната в бревенчатом доме: чуть приподнятая над полом сцена, несколько лавок, недорогой телевизор.
Тут же библиотечный закуток «два на два» — ни войти ни выйти. Тоже результат оптимизации и постоянного уплотнения всего и всех: то фельдшерский пункт перенесут туда, где почта, а то вот клуб сольют с библиотекой.
На стеллажах — «Поэзия» отдельно от «Пушкин». Среди книг выделяется мартиролог «Покаяние» — дюжина огромных черных томов о политических репрессиях в крае.
«Васильки» пригласили нас на свою репетицию. Благодарят, что собрали их вместе. Давно не спевались, говорят, летом дел невпроворот — огороды. Давайте «Лебедушку» повторим, предлагает кто-то. Все дружно соглашаются. Десяток женщин в голубых, идеально отутюженных сарафанах начинают кружиться в такт музыке. Затем очередь голосистых песен. Одна на русском, другая — на коми. Всего в их репертуаре штук тридцать, а может и больше, к каждому мероприятию готовят новую.
Среди коми-слов следующей песни на забористый минорный мотивчик улавливается «леспромхоз». Просим перевести текст. Оказывается — социальная критика. Общий смысл такой: жили хорошо, а стали не очень, трактора работали, а сейчас ничего не осталось.
Клуб — это с некоторых пор место созидательной силы Сельыба, потому что многие грантовые проекты появляются на свет божий именно здесь.
— Как это происходит?
— Порепетируем. Потом сядем в кружок — и давай голову чесать, чего деревне еще нужно.
— Гранты эти жизнь вашу как-то изменили?
— А как же не изменили? Изменили: интереснее стало. А то откуда нам денег взять — на костюмы, на музыкальный центр? Своих-то не хватает: и детям надо помочь, и туда, и сюда… Настроение поднимается, дух.
Чтобы не прозябать
Урбанизация — объективный процесс, тотальный и беспощадный. Имея это в виду, пора бы уже ответить на важные вопросы: наши ли это люди продолжают жить на селе или не наши, бросать их одних или нет, какую помощь оказывать русской деревне: паллиативную или все-таки терапевтическую?
— Что-то в деревне надо делать, чтобы не закрываться в четырех стенах, чтобы что-то осталось от тебя на память, чтобы не прозябать. Стараемся здесь жить, не уезжать — чтобы не угасло, не погасло, — говорит Ольга. — В Союзе все было. Потом кончилось. Мы пытаемся восстановить или сохранить что есть. Ведь в умирающую деревню никто инвестировать не будет.
— Так о вас вроде пишут местные СМИ.
— Надо шире выходить. Такое время наступило: пока не прокричишь о себе, никто не узнает. Сейчас к нам тянут оптоволоконный интернет, на будущий год обещают подключить — видели, наверное, столбики, когда к нам ехали? Вот и попробуем с его помощью развернуться.
Она сетует: на носу юбилей деревни, гостей понаедет, родственников, грант на это мероприятие выбили — там селфи-скамья будет, там колокол, чтобы звонить, — метр на метр, тут баннер «Добро пожаловать домой» или что-то другое «с призывом к родным просторам». Но вокруг столько разрухи — стыдобища! А ведь когда леспромхоз работал, такие же руины после пожаров просто в землю закапывали — приезжал экскаватор с бульдозером, и все ровняли.
— Так вы заявку на грант пишите!
— А мы уже, — хитро и почти весело отвечает Ольга.
