— Хуизюфаза? Хуизюмаза? — самозабвенно, с гордым видом выговариваю я, в то время как мои родители сидят рядом на румынской софе под оранжевым торшером и настороженно вслушиваются в мою тарабарщину.

Мне лет десять, я только перешел в четвертый класс. Нам выдали новенькие учебники по английскому, уже было несколько уроков, я вожу пальцем по строчкам первых заданий и демонстрирую, что уже усвоил.

— Хуиз, значит? — металлически спрашивает отец, когда я заканчиваю читать.

— Точно? Хуиз? Ты ничего не перепутал? — спрашивает мать, внимательно глядя мне в рот.

Оба они учили немецкий.

— Точно, — отвечаю я.

Да и как же может быть не точно, если учительница тоже так произносила, и весь класс за ней — хором?!

Но они не верят. Сколько бы я ни твердил-доказывал, ни повторял «честное пионерское». Не верят — и все. В очевидную элементарную правду. Думают, издеваюсь.

Нет, я, конечно, и раньше подозревал, что в этом мире не все так просто, как кажется, знал уже, что есть и лукавство, и вранье, и даже — подлость.

Но именно тогда я потерял невинную веру в неотвратимое торжество справедливости и впервые в своей жизни так остро ощутил это экзистенциальное отчаяние: ты предельно искренен, а тебя обвиняют во лжи, к тому же самые близкие люди, и ты не способен доказать обратное.

С того момента моя склонность видеть в людях прямодушие лишь уменьшалась, а злонамерение, подвох — лишь усиливалась.

Родственники между тем знай подсыпали удобрения в горшок моего внутреннего кактуса.

Как-то раз пошли мы с дедом за грибами. Но лес оказался пустой. За два часа несчастной сыроежки не нашли. И вдруг дед как закричит: «Белый, белый!» Я ринулся на крик, предвкушая увидеть боровик — тугой, с пузатой ножкой и сырой шляпкой, слегка изъеденной слизнем.

Где, где, возбужденно спрашивал я, добежав. Кивком хитрой головы дед указал на дерево. На одну из веток была нанизана половинка хлебного батона, оставленная, видимо, какими-то походниками.

Я неизменно отказывал старушкам на вокзалах, которые просили «три минуты посмотреть за сумкой, пока я схожу в туалет» — ага, нашла дурака, яснее ясного, что мошенница; в поездах ночью всегда клал свою обувь в пакет, а затем — под подушку, чтобы не приделали чужие ноги; никогда и никому не давал позвонить по своему мобильнику на улице, даже девушкам — это же только лохи попадаются на такие дешевые трюки аферистов!

Люди реагировали на меня так же, как я на них — иначе говоря, противодейственно.

Раз было, я отправился в Баку — в гости к своему товарищу. В то время у меня была блажь: я вегетарианствовал. И вот оно — интенсивное кавказское застолье. Мать моего товарища сначала принесла жареную баранину. Я сказал, что не ем мясо. Она изумилась. И я ее хорошо понял: это же невообразимо — в Азербайджане. Потом она принесла запеченную курицу. Теперь уже настала очередь моего товарища объяснять, что я не ем мясо. Она расстроилась. Потом ее очень долго не было. Наконец она вернулась с тушеным кроликом…

Впоследствии она избегала меня — видимо, решила, что я брезгую ее готовкой.

Но однажды что-то изменилось, щелкнуло в моей голове и стало двигаться по противоположной ветке жизненной параболы.

Я ехал в автобусе. Зашел среднеазиат в черном спортивном костюме с большущим баулом. Не знаю, что на меня нашло. Но я решил, что это террорист и сейчас все мы взорвемся. Я нервничал и потел. Едва дождавшись остановки, вышел, кое-как перевел дух. Поздним вечером того же дня я вызвал такси, чтобы ехать домой. Сел на место за водителем. И тут же почувствовал его страх. Не знаю, что на него нашло. Всю дорогу он потел и нервничал — я видел это по его напряженному, влажному затылку. Наверное, решил, что я грабитель и накину на него рояльную струну. Даже свое кресло от меня подальше отодвинул. Выходя из машины, я взглянул ему в лицо и узнал того самого среднеазиата из автобуса, «террориста». То есть это, разумеется, был другой человек, лишь очень похожий внешне, но мига «узнавания» мне хватило, чтобы подумать: «Да что же за хрень с нами происходит, что же происходит со мной?!»

Как с этим справляться, было непонятно — внутренний кактус вырос слишком крупный и цвел вовсю.

А знакомые как заклинание повторяли — Зуев да Зуев, бионергетик, гармонизатор, легендарный, возьми на заметку.

Что за Зуев? Шарлатан, наверное, предполагал я по своему обыкновению. Хорошо еще хоть Зуев, а не Шуллер, а то приезжал, помню, в Россию в середине 1990-х такой западный проповедник среди прочих, когда поветрие было, и все удивлялся, почему это на других благовестников народ валом валит, а к нему приходят единицы.

Итак — так говорил Евгений Зуев.

Самая большая проблема современного человека, привыкшего все контролировать — потеря личной энергии. Прежде чем сделать большое дело, устрани энергетические протечки. Чем меньше у тебя энергии, тем больше подозрительности, тем больше вокруг тебя «немцев» и врагов. Не оценивай, не включайся. Лучшая защита — никакой защиты. Не выстраивай негативный сценарий, стань прозрачным, все пропускай через себя, не давая конфликтной ситуации за тебя зацепиться. Доверяй инстинктам, развивай интуицию. Стоит возмутиться, начать бояться, оценивать, тут же начинаешь тратить энергию.

Тренироваться можно в общественном транспорте. Например, попробовать подавить желание сделать замечание за громкий разговор по телефону или сквернословие — в идеале вообще не должно возникать желания делать замечания. Если ты реагируешь на мат, на шум подростков за окном, значит, ты созвучен — и этому мату, и этому шуму. Иначе ты их просто не услышишь, как не замечаешь шума машин на дороге. В настройках человека есть фильтры, их можно менять — чего ты не хочешь услышать, того и не услышишь.

Звучит подозрительно, как сектантские заповеди, отдает Дейлом нашим Карнеги. Но я решил все-таки, что применю при случае эти правила — чем черт не шутит, попробую снизить градус личной подозрительности. И вот на днях случай представился. В лице забубенного колдыря. Я сидел на скамейке с шаурмой, а он двигался по пустынной улице навстречу мне развязной, борзой походкой. Здоровый такой, хмурый и абстинентный.

Сейчас, подумал я, обязательно попросит денег на бухло, скажет дежурное: «Отец, дай на хлебушек», я ему, конечно, откажу, я же всегда отказываю, к тому же — брезгую, он привяжется, я его пошлю, он меня пнет, я встану и — ногой ему по яйцам, нож надо бы достать незаметно…

Он подходит еще ближе, сейчас обдаст вонью давно немытой головы.

Но тут я вспоминаю о своем эксперименте:

«Эй, так, я же прозрачный как гусь из Гусь-Хрустального, я — медуза, текучая и хрустальная. Я не оцениваю, не боюсь и не защищаюсь. На моем лице нет никаких эмоций, да и меня самого тоже, в сущности, нет».

Поравнявшись со мной, колдырь бросает на меня слегка удивленный взгляд, как будто только что заметил. Но ведь я знаю, что он увидел меня еще издали, мы даже глазами на секунду встретились. Затем он произносит: «Приятного аппетита». И идет себе дальше по своим колдырским делам.

Елки, сработало, что ли?

Я пишу эту заметку, скоро ночь, а за окном визжат, грязно матерясь, соседские дети. Вспоминаю Хармса: «Детей, конечно, убивать нельзя. Но что-то с ними делать надо».

Похоже, мне предстоит еще очень много тренироваться, очень.