Пароль мамы
— Собака перестанет линять зимой, — повторил про себя Паршин и улыбнулся неуместности этой фразы здесь, у входа в СИЗО номер шесть. «Золотой абрикос», «черная крышка», — упражнялся его ум, придумывая такие же простые и наивные пароли, как и этот — переданный матерью девочек средней дочери, Ангелине.
Свою подзащитную, одну из сестер Хачатурян, Паршин еще не видел. Он должен был встретиться с ней 1 августа до избрания судом меры пресечения, но следователь дал указания не пускать адвокатов, с которыми он лично не знаком. Паршин, привлеченный в дело консорциумом женских неправительственных объединений на общественных началах, в тот день к Ангелине Хачатурян не попал.
Дверь открылась, и Паршин, поправляя массивные часы на запястье, вошел внутрь, почти уверенный в том, что дело сестер не станет для него тем «черным коробом», который, приоткрывшись, выпустит нелицеприятные подробности о подзащитной, и он — адвокат — продолжится биться на стороне справедливости, а не выгораживать совершивших преступление.
— Собака перестанет линять зимой, — проговорил Паршин.
Подзащитная вскинулась. Взгляд запуганный, недоверчивый. Паршин почувствовал исходящий от нее страх — страх перед незнакомым человеком. Надо выяснить, в каком состоянии она сейчас находится, чего боится тут, в СИЗО. Нужно найти с ней общий язык, не давить и успеть задать все вопросы — о том, что происходило 27 июля и о том, как они с сестрами всю жизнь жили. Как проводились следственные действия? Кем проводились? Задача на сегодня — понять, почему протокол задержания и допроса содержит юридические канцеляризмы, которых девочки, не имеющие юридического образования, употребить в своей речи не могли. Паршин по опыту знает: каждая общая фраза может раскрыться многочисленными подробностями и явить совершенно иную картину. «Распределив роли, они нанесли Михаилу Хачатуряну…» — эта формулировка может покрыть тяжелой печатью канцеляризма такие детали и подробности, которые пошагово раскроют обстоятельства, и дело предстанет в совершенно ином свете.
Подзащитная не хочет рассказывать о подробностях насилия. Срабатывает психологический барьер — память не любит вытаскивать из подсознания то, что причиняет душевную муку. Тут нельзя давить, нельзя настаивать. Если бы подзащитная была взрослее и опытней, она бы знала: такой эффект памяти называется «повторной виктимизацией» — вспоминая и рассказывая, человек заново переживает то, что память стирала, то, чего разум не мог принять. Будь подзащитная опытней, она бы знала: домашнее насилие бывает не только физическим и сексуальным. Оно бывает экономическим и психологическим. Но ей все равно придется вспомнить — во время допроса, на котором вопросы будет задавать уже не адвокат, а следователь. Поэтому лучше рассказать все сейчас.
Подзащитная отворачивается. Избиения начались, когда мать ушла из семьи в начале 2015 года. Вернее, когда убитый Михаил Хачатурян — отец девочек — мать выгнал. Физическое насилие переросло в то, что Ангелина называет «массаж» и «целовать». Она поднимает на Паршина глаза; нет, она знает, что это — неправильное, не норма, отец не должен делать такого с дочерями. Он говорил: «Я отец, я знаю, что так нужно».
Паршин отворачивается. Адвокат не имеет права испытывать эмоции в отношении подзащитного. Адвокат не должен подзащитного жалеть. Это ослабляет тактику и защиту. Жалость мешает разглядеть слабые места, которые присутствуют в любом деле, чтобы найти, что им противопоставить в суде. Паршин не имеет права жалеть Ангелину Хачатурян. Если ему ее так жалко, то лучше сразу выйти из дела. Чтобы не навредить.
Подзащитная просит не рассказывать прессе, что конкретно делал с ней отец. Она говорит, что боится камер, боится журналистов, боится, что мать узнает подробности. Паршин кивает, делает быстрые мелкие записи в блокноте, стараясь не встречаться с подзащитной взглядом. Ему кажется — его глаза побелели от негодования. От вселенской несправедливости. Он поправляет колпачок на ручке. Эмоции — вредят.
— Не надо бояться, — говорит адвокат и кладет ручку на лист блокнота. Исписав десятки листов мелким почерком, он теперь знает, что лежит на дне «черного короба». Разминает пальцы, державшие ручку четыре часа. — Не думай, что ты преступница. Ваши действия неправильно квалифицированы. А твоя старшая сестра вообще не должна находиться в СИЗО. Но вы должны быть готовы к тому, что общество расколется — на тех, кто будет кричать, что вы убийцы, и на тех, кто скажет, что все правильно сделали. Я, адвокат Алексей Викторович Паршин, считаю, что это — неумышленное убийство.
Подзащитная робко улыбнулась. Первый лед сломан. «Собака перестанет линять зимой» — эти слова больше не пригодятся.
Найти мотив
— Говоря о причинении смерти человеку, уважаемые присяжные, мы в первую очередь должны исходить из того, почему оно произошло. Нельзя просто так взять и сказать: «Это убийство!». Надо найти мотив. В данном случае, уважаемые господа присяжные, мотивом была самозащита. А убийство, совершенное при самозащите, является самообороной! — Паршин поворачивает руль.
Мелькает бордовый забор изолятора и белые узоры на нем, с расстояния видящиеся крестами. Паршин в уме уже пишет защитную речь. Сейчас он обращался к воображаемым присяжным, но, может быть, суда присяжных не будет. Может быть, суда вообще не будет. Может быть, действия сестер будут переквалифицированы со сто пятой (ст. 105, ч. 2. — «РР») на необходимую оборону. А может, состоится суд с участием присяжных, и тогда Паршин обратится к ним с двумя вопросами. Всего лишь с двумя вопросами, на которые присяжным придется искать честный ответ.
Целые труды написаны о том, как выступать перед судом присяжных, как доносить до них мысль. Выступление перед присяжными превратилось в целый пласт юридической науки. Ее базовые положения говорят о том, что присяжным следует задать вопрос. Главный вопрос, ответ на который они будут мучительно искать внутри самих себя. В случае сестер Хачатурян таких вопросов два. И пусть присяжные ищут на них ответ, и пусть отвечают честно. Эти вопросы у Паршина уже есть. Но он их пока вслух не произносит.
Сейчас Паршин в уме сличает ответы Ангелины с показаниями сестер. Они между собой «бьются», хотя сестры были разделены сразу же после ареста. Предположительно у них не было возможности долго и детально проговаривать обстоятельства убийства. Что говорит в пользу непреднамеренного (спонтанного, неспланированного) убийства? Способ. В тот день отец Хачатурян заставил их подходить к нему и по очереди брызгал каждой в лицо из газового баллончика. Один раз, второй. Ангелина сказала: она не знает, в чем крылась причина его гнева. Но если бы подзащитная больше знала о домашнем насилии, ей было бы понятно очевидное: нельзя понять действия человека, который сам себе не отдает в них отчета. Старшая, Кристина, начала задыхаться, потеряла сознание. Возможно, именно это и стало последней каплей и они решили, что с них хватит? Решили — либо он, либо они? Сестры дождались, когда отец уснет, сходили к его машине, взяли нож и молоток. Для обороны, как они говорят. А потом они сделали… то, что сделали. Но! Существует масса других способов убить человека. А сестры взяли из машины нож, молоток и незавуалированно совершили… то, что совершили. Паршин избегает слова «убийство». Потому что, если исходить из причин содеянного, то жертвой может оказаться совсем не тот, кому причинили смерть. Паршин отвечает на телефонный звонок.
— Простите, журналист какого издания, я не расслышал… — переспрашивает он. — Да, записывайте… По словам моей подзащитной, у них в доме постоянно была муштра, — говорит он, продолжая смотреть на дорогу. — Не военного образца, нет, а какого-то совершенно измывательского толка. Он звонил в колокольчик, и девочки в любое время суток должны были прийти на зов, открыть или закрыть окно, накрыть его одеялом. Он ничего не делал сам. Они должны были называть его на «вы», и если ему не спалось, должны были стоять рядом. Вот так вот. Он запрещал им ходить в школу. Он мог запретить им есть. Да, вы меня правильно поняли — еда в холодильнике была, но есть было нельзя. Он выдавал им сорок тысяч рублей в месяц, и на эти деньги они должны были готовить ему каждый день новые блюда — в сегодняшнем наборе не должны были повторяться вчерашние. На эти сорок тысяч рублей они должны были жить вчетвером, одеваться-обуваться, вносить квартплату… Нет, моя подзащитная не подтверждает слух в прессе о том, что он якобы выдавал каждой дочери по пятьдесят тысяч рублей в месяц. Все деньги, которые он зарабатывал, он тратил на церковь, на поездки в Израиль, на благотворительные понты. Мог подарить одной из девочек телефон, но тут же его отобрать. Что? Вечеринки? Да, я спрашивал свою подзащитную об этом. Когда Хачатурян ложился в больницу или уезжал, они приглашали гостей. Да, у них были, конечно же, друзья — их школьные подруги. И тот же двоюродный брат Арсен, который сейчас выгораживает Михаила, тоже принимал в этих вечерниках участие… Моя подзащитная просила не говорить об этом… Да, я понимаю, что факт сексуального насилия смягчит отношение к ним общества, но я не имею права разглашать подробности. Достаточно того, что скажу: оно имело место… Моя подзащитная говорит, что она относилась к нему как к отцу лет до семи, а когда ей исполнилось одиннадцать, он начал наказывать физически, придирался ко всему, поводом могло стать все что угодно — не убрала вещи, не так посмотрела, не то сказала… На тот момент она еще считала, что это нормально. Он тогда еще не сильно бил, только матерился. Пока с ними жила мать, в основном она терпела физическое насилие. Но когда мать ушла, он начал избивать их… Нет, они матери об этом не говорили, поскольку полагали, что мать на ситуацию не повлияет, а сделает только хуже, если вмешается. Он говорил, что если она придет, он обольет ее кислотой. Потом физическое насилие переросло в сексуальное. Да, я знаю подробности, но, простите, сообщить их не смогу. Поверьте, там «жесткач» полный.
Нужно остановиться и записать мысль. Для Паршина она — очевидный факт, а для суда потребуется подтверждение экспертизой. Мог ли сработать в деле сестер кумулятивный аффект — эмоции, накопившиеся у троих, передавались друг другу, усиливались и циркулировали между тремя? Сестры всю жизнь прожили вместе, они знают характеры друг друга; каждая испытывала страдания, когда другие подвергались насилию со стороны отца. А не может ли выйти так, что каждая сейчас начнет тянуть одеяло вины на себя? Это покажет психолого-психиатрическая экспертиза. В следующий раз надо подробней расспросить Ангелину — что она рассказывала сестрам о происходящем с ней. Не забыть проконсультироваться с экспертами по этому поводу. И спросить — мог ли быть групповой аффект в данной ситуации?
Надо записать еще одну мысль… Она относится к категории юридической лирики, и ее не озвучишь в суде, она не будет иметь ценности для следствия. Но сама по себе мысль глубока, и, может быть, ее можно будет обсудить с каким-нибудь въедливым журналистом, которого будут интересовать не только подробности сексуального насилия. Мысль следующая: беда пришла оттуда, откуда Михаил Хачатурян ее не ждал. Он сам родил для себя бомбу замедленного действия, сам сотворил ее. Девочки от рождения были обречены. Он готовил их к этому, воспитывал из них рабов. Но рабы взбунтовались и защитили себя. А рабы не должны бунтовать.
Неожиданный свидетель
Паршин отвечает на звонок по WhatsApp. Звонящая представляется давней знакомой семьи Хачатурян — когда-то она проживала в гостинице по соседству с Михаилом Хачатуряном, его матерью и сестрами. Паршин выезжает на встречу.
— В деле появилась новая свидетельница, — в понедельник он дает по телефону комментарии журналистам. — Очень интересная женщина, она способна пояснить следствию период жизни Михаила и его семьи начиная с 90-х и заканчивая 2001 годом, когда они как беженцы жили в гостинице «Заря». Да, в 2001-м им выдали квартиры, и они разъехались. Соответственно, свидетельница хорошо помнит Михаила и рассказала мне, чем он занимался в девяностых. Да, я с ней встречался. Нет, она не сможет встретиться с журналистом — она очень опасается окружения Михаила. Она встретилась на условиях анонимности, мы этот вопрос согласовали со следователем. На следующей неделе он ее допросит, но я уже готовлю для него флешку с информацией, которую от нее получил. Да, я буду присутствовать на этой встрече… Во вторник. Завтра я с ней увижусь. Она говорит, что поедет только на Первый канал. Это её решение, я не сумел её отговорить. Нет, она будет выступать в маске. Вы же сами знаете, что многие свидетели, проходящие по этому делу, боятся и появляются на экране в масках и под вымышленными именами. Сотрудники Первого канала обещают, что не будут разглашать ее личных сведений… Ее мотивы очень просты — она не очень хорошо относится к Михаилу и его родственникам. А если сказать точнее, относится к ним резко отрицательно. Она рассказывает некоторые подробности, которые проливают свет на его отношение к сыну, дочерям и сестре. Она не боится армянской диаспоры, у диаспоры Хачатурян никогда не пользовался авторитетом. Она боится его окружения… Я, конечно, могу посвятить вас в подробности ее рассказа, но вы же понимаете, что это непроверенная информация. По непроверенной информации, у него были еще квартиры, и он их сдавал. По непроверенной информации, у него был также дом, но он его продал, когда потребовались деньги на лечение его сестры Наили. По непроверенной информации, в 90-х у него была банда, которая занималась грабежами и продажей наркотиков, и он продолжал заниматься тем же. Поэтому соседи часто видели молодых людей, которые садились к нему в машину. По непроверенной информации, он сбывал наркотики, изъятые полицейскими, поэтому за двадцать лет не вляпался ни в одну неприятность. По словам свидетельницы, он относился к Аурелии как к рабыне, избивал мать и сестер. Всех женщин называл проститутками. На него никто не жаловался, все знали, что у него покровители в полиции. Свидетельница видела, как он вышел в коридор, похлопал прибывшего по вызову милиционера по плечу, и тот уехал. Свидетельница утверждает, что Михаил жил в одной комнате со своей сестрой, и там стояла только одна узкая кровать… Да, именно на это она намекает. Это — для антуража. На квалификацию дела эти подробности не влияют.
Через двадцать минут телефон Паршина разрывается от звонков — журналисты хотят знать новые подробности.
Паршин сам готовится появиться в эфире Первого канала вместе с Аурелией Дундук. Он заезжает за ней, проходит в квартиру. Паршин одним из первых записал ее историю в свой блокнот, а потом она рассказала ее прессе. Но Паршину начинает казаться, что телевидение сейчас в этом деле уже вредит, оно не помогает следствию, оно превратило ужасающий случай домашнего насилия в реалити-шоу, отснятое на документальном материале.
Аурелия снова говорит, что не знала о сексуальном насилии над дочерями. Все родственники знали, что Михаил издевается над ними физически и морально. Но когда она ушла из дома, то почему-то решила, что отец — как отец, не будет их обижать. Что это она возбуждала в нем гнев, и если она уйдет, девочкам без нее будет лучше.
В дверь звонят. Люди с той стороны представляются продюсерами другого федерального телеканала. Они требуют, чтобы Паршин покинул квартиру Дундук, а сама Дундук отправилась с ними, в эфир их телеканала. Продюсеры обещают щедро заплатить — щедрее, чем платит «Первый». Аурелия отказывается выходить.
— Моя доверительница просит вас отойти от двери и не преследовать ее! — говорит через дверь Паршин.
— А ты — никто! Ты не имеешь права здесь находиться! — кричат в ответ продюсеры.
Когда шум в подъезде стихает, Паршин и мать его подзащитной выходят на улицу. Во дворе им наперерез бежит внушительной полноты мужчина. На ходу он продолжает уговаривать Аурелию Дундук немедленно отправиться с ним.
Паршин вместе с ней садится в машину. Его машину блокируют на дороге, не давая проехать. В тот день ни Паршин, ни Аурелия Дундук не появляются ни в каком эфире.
Изолятор № 6
Паршин входит под арку ко входу в СИЗО номер шесть. Сегодня Ангелину Хачатурян будет допрашивать следователь, допрос будет записан на видео. Следователи сами говорят, что у них сердца нет. Что в этой системе за последние лет пятнадцать людей с сердцем совсем не осталось — они бы не выжили. Следователь перестал быть человеком, он переквалифицировался в функцию. Слишком много претензий к следователю появилось. Не хочешь человека арестовывать, а хочешь сначала провести расследование? Значит, взял взятку! Переквалифицировал состав преступления? Взял взятку! Следователя постоянно в чем-то подозревают, ему невыгодно сохранять сердце. Ему выгодней сразу арестовать, вменить самую тяжкую статью, а потом доказывать, что человек, может быть, невиновен.
Следователем, ведущим допрос сегодня, оказалась девушка. Но Ангелина — слишком закрытый человек. Она с трудом выдает информацию. Отвечает «да» или «нет». Такой подзащитный — подарок для адвоката, лишнего в суде не скажет. Но Ангелина совсем не пытается произвести впечатление на следователя, вызвать жалость к себе. Хотя следователь и сама в курсе всего. Задает вопросы-маркеры. Ответы на них стыкуются с тем, что говорят сестры. Пока ни разу Паршин не поймал эту подзащитную на вранье. Но она могла бы быть чуточку эмоциональнее! Все время приходится задавать ей дополнительные вопросы, раскрывающие нюансы.
Следователь снова спрашивает о двадцать седьмом июля, когда сестры сделали то, что сделали. Двадцать седьмое июля — итог всей их предыдущей жизни. Следователь просит рассказать об отношениях в семье, спрашивает, избивал ли отец мать на глазах детей. Ангелина сознательно помнит себя только с шести лет. Она хорошо запомнила несколько случаев избиения матери. Помнит, как мать всегда брала на себя гнев отца — ругательства и удары все доставались ей. Девочек он не трогал, пока не выгнал мать. Ангелина говорит, они его любили, а когда он начал их избивать, перестали любить. Ангелина добавляет: они сожалеют о том, что произошло. Но Паршин, слушая ее, не думает, что они сожалеют о самом отце.
Паршин вскидывает в удивлении брови. Ангелина призналась, что не рассказывала сестрам о том, что с ней делал отец, чтобы им, сестрам, не было страшно. Она рассказала им об этом, когда он впервые пристал к Кристине. Паршин думал, дно «черного короба» больше ничего не таит, а оно таило вот такую подробность. Следователь спрашивает: как девочки могли не знать, что с ней делает отец, если все проживали в одной квартире? Он приглашал ее в комнату, закрывал дверь и в этот момент продолжал разговаривать с дочерью, ругаться, хотя на самом деле делал «это», и часто оставлял ее с собой ночевать — но тогда сестры уже знали, что происходит.
— Собаку он бил? — спрашивает следователь.
— Да.
— За что?
— За то, что она линяет.
Можно ли убивать
Паршин уже не сомневается — когда появятся результаты сексологической экспертизы, следствие само выйдет с ходатайством об изменении меры пресечения. А пока его ум все равно пишет оправдательную речь для суда присяжных, и машина его преодолевает дорогу к офису на Тульской.
Паршин, защищавший в судебном процессе Александру Иванникову, убившую в 2005-м водителя-частника, пытавшегося ее изнасиловать, сейчас мысленно обращается к присяжным с вопросом: «Чем женщине ответить на изнасилование адекватно?». Паршин делает паузу — надо подождать, пока вопрос будет осознан присяжными и заставит их отвечать честно. «Уважаемый суд, так чем же женщине ответить на изнасилование? — после паузы повторяет вопрос адвокат. — Ведь она не может ответить изнасилованием в ответ».
Некоторые обыватели, правоохранители, даже адвокаты и правозащитники считают, что, обороняясь от сексуального насилия, убивать нельзя. И тут мы, уважаемый суд, возвращаемся к спору, который уже много лет ведется обществом. На каком этапе женщине можно обороняться? Когда насильник только угрожает: «Будешь трепыхаться — вывезу в лес, пустим с друзьями по кругу, а потом убью», или когда он начнет приводить свои угрозы в исполнение? Уважаемый суд, можно ли уверенно предполагать, что изнасилование не закончится причинением смерти, притом что мы знаем множество случаев, когда оно заканчивалось убийством жертвы?
Паршин хорошо помнит дело Иванниковой и те споры, которые он вел с женой дома о самообороне. Иванникова возвращалась поздно вечером домой, ее подвозил молодой человек. Он завез ее в темную подворотню и попытался совершить действия насильственного характера. Она достала из сумочки нож и нанесла один-единственный удар в ногу. Удар оказался смертельным — была перебита бедренная артерия. Водитель истек кровью за несколько минут. Иванникова выскочила из машины и остановила ехавший навстречу наряд полиции. Скорая мужчину не спасла.
Слышали бы вы все эти рассуждения о ноже в сумочке! Тут Паршин уже мысленно обращается не к присяжным, а к общественности — ведь именно общественность в деле Иванниковой развернула неповоротливую тяжелую следственную и судебную машину от осуждения к снятию обвинений. И в деле сестер Хачатурян общественность может сыграть такую же роль. Поэтому он, адвокат Алексей Паршин, раздает интервью, появляется в эфирах и рассказывает те подробности, которые можно раскрыть, не смакуя, не сплевывая от негодования в сторону. Так вот, уважаемая общественность, вы считаете, что нож в сумочке носить нельзя, а порядочные женщины по ночам сидят дома?! Но ответьте тогда на вопрос: вы считаете, что средства самообороны вам никогда не пригодятся? Ах, вы не программируете себя на то, чтобы попасть в ситуацию, когда вам придется обороняться! А что вы намерены делать, если все же попадали в незапрограммированную ситуацию? Рассчитываете на безопасность окружающей среды! Но все же чем вы будете обороняться, если среда окажется небезопасной и на вас нападут? А теперь предположите, что однажды жертва уже была изнасилована. Да, Иванникова — была! Вы спрашиваете, значит ли это, что убивать можно? Что можно взять и убить человека? Это слишком серьезный вопрос…
— Уважаемый суд присяжных, — вопрос слишком серьезен, и Паршин с ним возвращается мысленно от общественности к суду. — Давайте положим на весы две жизни — преступника и жертвы. И теперь я задам вам вопрос: «Чья жизнь ценнее? Чья перевесит?» Вы считаете, что неправильно взвешивать и оценивать чужие жизни? Но ведь на одной чаше весов — жизнь жертвы, которую она может потерять, а преступник нарушает закон, так что вопрос правомерен. Общественность замечала: «Мы точно не знаем, угрожал ли насильник Иванниковой убийством». В любом деле можно найти свои «но»! Они есть и в деле Хачатурян. После освидетельствования в крови Иванниковой нашли алкоголь. И сразу общественное мнение качнулось в противоположную от оправдания сторону: «Она была пьяна и неправильно оценила обстановку!». Но экспертиза дала ответ: состояние аффекта было, а водкой Иванникову, чтобы успокоить, напоили опера — уже после того, как все случилось.
Но, хорошо, возьмем питерское дело — об отце, убившем в подъезде гастарбайтера, пытавшегося изнасиловать его сына в подъезде. Паршин его не вел, но внимательно следил за ходом дела и видел, как общество моментально качнулось в сторону оправдания отца. Но постепенно начала просачиваться другая информация, и дело оказалось тем «коробом», которое скрывало много подробностей не в пользу убийцы. Главным обстоятельством, лежавшим на его дне, стал разрыв во времени. А разрыв между попыткой изнасилования и убийством превратил само убийство в месть. Вот он — ответ на вопрос, можно ли убивать.
А теперь, уважаемый суд присяжных, я задам вам два вопроса. Всего лишь два вопроса, на которые потребуется дать честный ответ…
Размышления Паршина прерывает звонок.
На договоре у «Первого»
Басманный суд. Паршин, поправляя на запястье часы, заходит в зал судебных заседаний. Он не волнуется. Это заседание не будет тяжелым — с ходатайством об изменении меры пресечения выступило само следствие. В коридоре толпится пресса. Низкого роста судебный пристав ходит вдоль рядов, выстроившихся у стены представителей СМИ, и вопит:
— Будет давка — удалю всех! Вы слышите меня?! По-человечески говорю!
Мимо стремительно проносится конвой, замыкающий Ангелину. Операторы делают полшага из толпы, щелкают кнопки фотоаппаратов, пресса гомонит, и чем ближе одна из сестер Хачатурян, тем подвижней ряды прессы, уже не обращающей внимания на резкие окрики маленького пристава.
— Ангелина… — гомон прорезает чей-то голос — тихий, но каким-то образом перекрывший все другие шумы, он, прошелестев страшной силой между щелчками и окриками, добирается до адресата. В толпе — мать Аурелии Дундук, бабушка сестер. Через час, когда приведут младшую Хачатурян, она позовет ее таким же всепоглощающим голосом: «Мария…»
— Life, «РИА-Новости», «Комсомольская правда!» — секретарь суда перечисляет список изданий, которые могут зайти в зал судебных заседаний. Оппозиционных изданий в этом списке нет. Для них предусмотрен экран, установленный в конце коридора.
На экране следователь просит перевести дело в закрытый режим. Судья принимает ходатайство. Только что вошедшая пресса покидает зал. Экран гаснет.
Входит новый конвой. Ведут мужчину и женщину в наручниках. Их спины мелко трясутся, будто их с одной стороны непрестанно теребит, дергает рука непоправимости содеянного, а с другой — неотвратимости наказания. Пресса бросается в их сторону, но, убедившись, что эти люди не имеют отношения к делу Хачатурян, теряет к ним интерес. В середине зала раздаются вскрики: «Он ударил! Ударил!». Пресса в едином порыве перекидывается туда.
На скамейке у стены сидит мать Аурелии.
— Он ударил Сергея. Проходил мимо и ударил ногой! — говорит она.
Мелькает спина крупного Арсена — племянника отца сестер, который выступает на стороне убитого, по непроверенным сведениям, наследует его дело и устрашающий «авторитет». Сергей — родной брат сестер, выгнанный отцом из дома в возрасте пятнадцати лет — сидит на противоположной скамье, закрыв голову капюшоном.
— Мама, тихо, тихо, — успокаивает ее Аурелия. — Они специально провоцируют.
Пресса стекается и заслоняет собой место происшествия. Работают камеры. Щелкают фотоаппараты, руки пишут видео на телефоны.
— Телефоны опустили! Съемку прекратили! — вздувается маленький пристав и переходит на жесткий фальцет. — Съемку прекратить, сказал! Никто меня не слышит, да? Я вам сейчас устрою! Хотите? Вообще никто ничего не увидит. По-человечески говорю! Молодой человек, издание какое? Издание какое?!
— «Медиазона».
— До свидания! До свидания! Встречайте! — произносит в рацию, передавая изгнанного представителя СМИ конвою.
Топая и по-деревенски расталкивая руками толпу, к скамейке прорывается девушка. У нее на груди бейдж Первого канала. Она бросается к Сергею, обхватывает руками его голову, закрытую капюшоном, и не подпускает к нему никого из журналистов.
— В Басманном суде при слушании дела Хачатурян произошел конфликт, — слышно, как журналисты передают новости в редакции. — Вероятно, сторона потерпевших напала на его сына…
Рядом с Аурелией все время находится женщина с желтыми волосами. Она выдает ей валидол и сейчас, сидя рядом с ней на скамейке, с плохо скрываемой усмешкой наблюдает за суетой представителей прессы.
— Можно взять у вас комментарий? — к скамейке подходит журналистка Life.
— Нет, — Аурелия мотает головой.
— Ну, пожалуйста! Мне очень надо! Всего минуту!
— Дайте нам посидеть спокойно. Пожалуйста, оставьте нас.
— Но та сторона дала нам свои комментарии. А вы — нет. А мы хотели бы объективности.
— Та сторона — вся на договоре у Первого канала, — говорит женщина с желтыми волосами.
— В смысле?
— В коромысле! Поэтому обманывать не надо — та сторона никаких комментариев вам не давала.
— Но можно я запишу кого-нибудь из вас?..
— Ну, запишите меня, — усмехается женщина с желтыми волосами. — Я креативный продюсер Первого канала.
Журналистка Life молча отходит.
Через несколько часов экран снова загорается, на нем появляется судья, зачитывающая принятое решение. Суд постановил — удовлетворить ходатайство следствия, изменить меру пресечения в виде заключения под стражу на запрет определенных действий, а именно: суд запрещает сестрам покидать квартиры с девяти вечера до семи утра, использовать любые виды связи, общаться друг с другом и с кем-либо кроме адвокатов и следователя. Экран гаснет.
Пресса перетекает в другой конец коридора — караулить выход Ангелины из зала. На скамье остается сидеть Сергей в капюшоне, надвинутом на лицо. Две журналистки, стоя у черного экрана, спорят — чем отличается домашний арест от запрета на определенные действия, смогут ли сестры снова ходить в школу и почему они не ходили туда раньше.
— Что они несут? — спрашивает он самого себя. — Они несут сами не зная что несут. Как будто они вместо нас всю нашу жизнь прожили.
В это время в зале заседаний Паршин опускается на скамейку рядом с Ангелиной. Сначала он молчит, а потом произносит: «Слава богу». И заговаривает с девушкой на равных, как с коллегой. Паршин говорит о том, что сейчас начинается новый этап в ее жизни, что ей нужно просто отдохнуть, а там утрясутся уже все моменты, связанные с ограничениями. И потом можно будет вернуться в школу и окончить неоконченный класс. И просто плыть по течению — пока. Но потом все будет хорошо — у всех троих. Ангелина ему отвечает, и он понимает, что ей очень хочется жить. Она говорит, что у них очень дружная семья — сестры, брат и мать. Он понимает: она думает, что их семья может быть счастлива, ведь теперь в ней нет препятствия к счастью — их отца.
***
Свидетельница не является на повторную встречу. Она сказала адвокату, что сотрудники Первого канала предоставили ее личные данные стороне потерпевшего. И что теперь та сторона знает, кто именно дает показания в пользу сестер. Но она все равно уже дала показания следователю. Свидетельница сказала адвокату, что сотрудники Первого канала убеждали ее приукрасить свою историю, чтобы та звучала более захватывающе. Когда Паршин занимался делом Иванниковой, телевидение не было таким — оно было другим, и его сотрудники больше интересовались правдой, а слово «хайп» тогда еще не вошло в их лексикон. А теперь им нужно только одно: чтобы завтрашний хайп был сильнее вчерашнего. Чем больше крови, тем выше рейтинг. Может быть, как в фильмах о будущем, мы дойдем до того, что будем убивать в прямом эфире? Или, наоборот, вернемся в прошлое — к боям гладиаторов?
Ради самого общества нельзя было глумиться над делом Хачатурян в эфире — это для Паршина очевидно. Посыл, который общество должно было получить, расследовав обстоятельства этого дела, должен был звучать так: «Мы не должны преследовать тех, кто обороняется!» Обвинительный приговор станет сигналом для всех: «Не обороняйтесь!» Да, убивать нельзя. Ни при каких обстоятельствах человека убивать нельзя. Кроме одного крайнего исключительного — тот, кто является преступником, хочет отнять вашу жизнь.
А теперь, уважаемый суд присяжных, когда вы ознакомились с обстоятельствами этого дела и понимаете, что сестры фактически находились в клетке, из которой вырваться было невозможно, попытайтесь для самих себя ответить на два вопроса. Первый вопрос: «Почему они не пошли в полицию?» Второй: «Почему они не бежали от отца?» Эти вопросы на протяжении всего процесса задает себе и общество. Тем не менее я должен сделать оговорку, напомнив уважаемому суду о том, что закон позволяет обороняться, даже если у человека есть возможность бежать и обратиться за помощью… Уважаемый суд, они действительно рассматривали варианты побега, но отвергли их как бесперспективные. Отец обещал облить их кислотой, изнасиловать, сделать инвалидами и подкинуть наркотики, если они сбегут. А кроме того, и бежать-то особо было некуда и не на что. Они были рабынями. Бесправными рабынями. Соседи обращались в правоохранительные органы с жалобами на их отца. Школа обращалась в социальные органы. И на глазах этих девочек все эти заявления не приводили ни к чему. Им — семнадцать, восемнадцать, девятнадцать лет. Они социально не адаптированы. У них было два варианта поведения. Первый они отмели. А второй — выбрали. Уважаемый суд, неужели жизнь Михаила Хачатуряна весит больше на чаше весов, чем жизни трех девочек? Теперь, когда вы знакомы с обстоятельствами данного ада, вы вправе дать свой ответ.
Впрочем, Паршин почти уверен, что эта речь, написанная в его голове и легшая мелкими пометками в блокнот, ему не пригодится.
