Маленький бутик-отель в Замоскворечье, где-то между Пятницкой и Большой Татарской. Двухместный номер, на столе стопка книг и коробка кубинских сигар. Передо мной высокий широкоплечий старик, одетый в элегантный синий костюм. Высокий бледный лоб. Глаза серо-голубые, с искрой, словно желающие казаться насмешливыми, но… выцветшие и подернутые незыблемо-глубокой печалью. Тонкие, длинные, худые пальцы теребят край розового платка. У него приятный британский акцент и привычка делать размеренные неправильные паузы. Он говорит.
Уроки Аванты
— Цыган, с которым я сидел в одной камере Центральной тюрьмы, называл себя Аванта. Совершенно очевидно, это слово было производным от французского avantage (выгода, льгота, преимущество). Аванта ходил по каземату полунагим; в драных туфлях на босу ногу, в штопанных на заднице портках и носил ярко-зеленый галстук на голое тело. То есть изумрудного цвета аксессуар болтался на его обнаженной груди, так как никакой сорочки у арестанта не было. Я выглядел ничуть не лучше: носил вместо одежды мешок из-под лука, где были прорезаны три дыры: для рук и чтобы было куда голову просунуть. Наряд хоть на бал… Но зато у меня были с собой галоши!
О, галоши! Предмет острой зависти в те времена… Из-за этих самых галош цыган и оказался в застенке: он каким-то хитроумным способом устроился на местное предприятие, где остродефицитные мокроступы отливали из резины, и воровал их для дальнейшей перепродажи. Сам преступный акт совершался настолько же просто, насколько и остроумно. Каждый вечер перед выходом за ворота проходной Аванта напяливал новую пару фабричных галош поверх собственных… Это продолжалось бог знает сколько месяцев, пока кто-то не обратил внимание, что по утрам у работника на ногах старые, потрескавшиеся ботики-грязевики, а в конце рабочего дня — сияющая, новенькая продукция резинового цеха…
Я много общался с обаятельным авантюристом в камере и немного позже, когда нас разъединили, на прогулках в тюремном дворике. Мой приятель нрав имел самый веселый и незаносчивый. Он охотно делился со мной секретами своей криминальной профессии. В результате я обогатил копилку знаний, научившись нехитрым трюкам: как отвлекать внимание при карманной краже, как обманывать надзирателей при обысках в каталажке, а также искусству прятать доллары в папиросах. Для этого свернутая в тугую трубочку купюра помещалась внутрь папиросы и закладывалась сверху, «на слюну», крошками табака.
Аванте было девятнадцать, мне одиннадцать. Он был болгарским цыганом, вором и контрабандистом. Я — хоть и очень юным, но все-таки русским князем, приходившимся внучатым племянником председателю совета Русского собрания, известнейшему государственному деятелю, миллионеру и князю Алексею Лобанову-Ростовскому.
Болгарская «Септемврийче»
Дед мой, князь Иван Лобанов-Ростовский, бежал из Советской России в 1919-м вместе с семьей, нелегально перейдя границу с Румынией, и обосновался в Восточной Европе, где в то время осело довольно много русских эмигрантов. Местом жительства он выбрал Софию. Там я и родился в 1935 году. А родители мои нашли друг друга в Париже…
Семья моей мамы, Ирины Васильевны Вырубовой, покинула Петроград в 1918-м. Дед по материнской линии служил товарищем министра внутренних дел во Временном правительстве князя Георгия Львова, принявшего бразды правления Россией сразу после отречения Николая II от престола. В 1918 году по поручению Колчака он выехал для участия в переговорах с представителями Антанты во Францию и больше уже в Россию не вернулся. Семью свою, остававшуюся в России в качестве заложников, Вырубов выкупил у большевиков за 100 тысяч немецких марок…
Отец мой, Дмитрий Иванович Лобанов-Ростовский, на счастье, получил от своих родителей средства для обучения в одной из лучших английских частных школ Harrow School. По дороге из Лондона в Болгарию через Париж он и встретил мою маму. Что тут сказать? Париж — город любви!
У мамы был французский паспорт. Отец же никакого гражданства до 1935 года не приобретал. Согласно Декрета ВЦИК и Совнаркома от 15 декабря 1921 года, все лица, уехавшие из России после 7 ноября 1917-го без разрешения советской власти, гражданства лишались. В советские консульства за документами многие русские эмигранты не обращались принципиально, а паспорта приютивших их стран не просили, тщетно надеясь, что когда-нибудь «старая Россия» возродится. Я, как и мой отец, долгое время жил по нансеновским документам.
Началась Вторая мировая. Болгарию бог миловал, боевых действий там фактически не было, так как правительство довольно искусно маневрировало, стараясь удержать страну в рамках нейтралитета и не участвовать в бойне. Болгария формально вступила в войну на стороне гитлеровской коалиции, предоставила немецкой армии свои военные аэродромы, железные дороги и морские порты. На территории страны находилось около 20 тысяч немецких солдат. В конечном счете Болгария была вынуждена официально объявить войну США и Великобритании, однако в то же самое время не разорвала дипломатических отношений с СССР.
Огромную роль в этом сыграл болгарский царь Борис III, представитель древней и влиятельной Саксен-Кобург-Готской династии. Царь имел звание германского адмирала, поддерживал отношения с Адольфом Гитлером, неоднократно встречался с фюрером для обсуждения военно-политических вопросов, но сумел отвертеться от участия в войне против Югославии, а в 1943-м даже предпринял попытку разорвать отношения с Германией.
Но наиболее широко известным является тот факт, что Борис III, будучи убежденным пацифистом, эффективно саботировал «окончательное решение еврейского вопроса» на территории своей страны и спас 50 тысяч евреев от уничтожения, обманув немцев. Всех евреев «мобилизовали» — отправили на общественные работы в горные районы. Болгария — единственное государство во всей Европе, где не случилось позора и ужаса холокоста.
Разумеется, немцы вели в стране активнейшую прогерманскую нацистскую пропаганду. Как ни неприятно это вспоминать, но мне пришлось вступить в гитлерюгенд. Делалось это массово. Поступило распоряжение — и всех приняли.
В 1944 году в Болгарию вошла Красная армия, и в 1946-м мне пришлось вступать уже в «Септемврийче» — детскую политическую пионерскую организацию при Димитровском коммунистическом союзе молодежи. Тоже массово, тоже по распоряжению сверху.
Дважды ад
С приходом Советов на болгарскую землю началась стремительная и агрессивная советизация: национализация частной собственности, запрет на ведение бизнеса, насильственная коллективизация и повальные репрессии. Возникли термины «враг народа», «семья врага». Стали сажать за чтение Мандельштама и Цветаевой. Социализм по советскому образцу! Аресты, приговоры, исчезновения, издевательства и притеснения в быту… И в 1946-м родители, прекрасно осознавая, что нас ждет, предприняли попытку повторно «развестись с большевиками» и уйти в Грецию. Нелегально.
Во время перехода в горах нас сцапали пограничники, депортировали обратно в Софию и всех троих поместили в военную тюрьму как семью перебежчиков-нелегалов и несомненных «врагов народа». Для моей семьи начался повторный ад, сопоставимый с тем, что уже было испытано двадцатью годами ранее.
Вот так я и оказался сначала в софийской военной тюрьме, где рацион был 120 граммов хлеба в сутки, и я, одиннадцатилетний шкет, едва не подох с голодухи. Потом из опасения, что я в самом деле загнусь, меня перевели на «пятый участок» — в районную каталажку, и потом, наконец, в уголовную кутузку. Она располагалась в старом турецком караван-сарае, при котором даже сохранился небольшой сад. Полиция забрала этот огромный дом под тюремные нужды и оборудовала в нем натуральный острог, по всем правилам.
Там кормили дважды в день и как-то лечили в тюремной санчасти. Там я и подружился с цыганским вором Авантой. С детства я говорил на четырех языках: на русском — дома, на французском — с гувернанткой, на немецком — в немецкой школе во время войны и на болгарском — на улице. Поэтому языкового барьера в общении с болгарским цыганом не возникло…
Сертификат за изчезване
В 1947 году после освобождения из каталажки, где пробыл год, я познал самую настоящую бедность и лютую нужду. Сначала я оказался один: родителей не выпустили. Представьте себе ситуацию: мне двенадцать лет, жить негде (нашу квартиру конфисковали), да и не на что. Спасли меня бывшая няня Елена Ивановна и ее муж Николай Миронович, бывший офицер Белой армии. Они и приютили беспризорника. Я целыми днями ошивался на улице, подрабатывал чисткой обуви, собирал окурки на мостовой, сушил табак и продавал его цыганам на вес. Бывало, что и подворовывал с торговых лотков… Так выживали.
Полгода спустя выпустили мою мать, а еще немного погодя и отца. Наступил 1948 год. Отец с трудом нашел хорошую работу — бухгалтером на текстильной фабрике. Мы зажили наконец. Но… однажды папа вышел из дома в булочную и не вернулся. Спустя много лет, уже взрослым, после развала СССР я получил доступ в архивы КГБ Болгарии, где узнал, что отца похитили прямо на улице агенты болгарских спецслужб (это была настолько распространенная практика устрашения, что со временем местные кагэбэшники даже разрешили судам выдавать «сертификат за изчезване» (сертификат об исчезновении) для соблюдения различных юридических формальностей), что сделано это было по указанию московских кураторов и что мой любимый отец Дмитрий Иванович Лобанов-Ростовский был казнен 18 августа 1948 года в особом, истребительном лагере S возле городка Пазарджик.
Я был еще ребенком и многому не придавал значения. Это потом я догадался, что означали крики за стеной моей первой, военной тюрьмы в Софии, а также зачем по ночам в ее дворе громко тарахтели моторы грузовиков, прерываемые неясными хлопками, руганью и душераздирающим воем…
Избавление в Оксфорд
Мы с мамой мечтали об избавлении. Было дело, я даже собирался перебраться в Турцию вплавь — какой пустяк, всего 11–12 морских миль! Я так усиленно занимался спортом, что умудрился стать чемпионом Болгарии по плаванию стилем "брасс" среди юниоров на 200 метров. Обо мне писали местные газеты…
Несмотря на то что моя мать имела французский паспорт и я был вписан туда, болгарский МИД, который держала в узде Москва, не выпускал нас ни в какую, но помог дядя, Николай Вырубов, герой-ветеран Второй мировой, кавалер орденов Почетного легиона и Креста Освобождения, лично хорошо знавший Де Голля. С подачи Вырубова закрутилась интрига…
Помимо нас в похожем положении оказались еще четверо граждан Франции. Их посольство в Софии через заместителя посла, также друга Де Голля (впоследствии всемирно известного писателя Ромена Гари, дважды лауреата Гонкуровской премии, автора «Обещания на рассвете», «Белой собаки», «Сокровищ Красного моря» и «Пожирателей звезд»), заблокировало передачу болгарам купленных ими на французском заводе двух электровозов Schneider, которые позарез были болгарам нужны. На вопрос чиновника болгарского МИДа о судьбе локомотивов Ромен Гари также ответил вопросом: «А что с шестью нашими гражданами, которых вы держите у себя?» Не прошло и двух суток, как все «ошибки в бумагах» были исправлены и мы с мамой оказались в Париже…
Это был 1953 год. Мне было восемнадцать. Я только что вырвался на свободу. Пользуясь связями родственников в самых различных кругах, я рвался к своей мечте — получению высшего образования в интересовавшем меня направлении: я хотел стать геологом. Я разузнал, что знаменитый University of Oxford учредил стипендию для беженцев из находившейся под властью большевиков Восточной Европы. Для зачисления мне нужно было сдать экзамены, в числе которых была… латынь.
Полгода я зубрил на память латинские неспрягаемые глаголы по восемь часов в день. Мотивация моя была предельно проста: пропасть или преуспеть. Я сдал латынь, остальные экзамены и был зачислен в Oxford на факультет геологии. Отучившись в Англии, я продолжил образование в США, поступив на факультет экономической геологии по специальности «разработка рудных месторождений» в Columbia University. Позже я получил степень магистра банковского учета.
Прекрасное образование и женитьба на дочери посла Франции, первого заместителя генсека ООН, помогли мне войти в интересовавший меня круг влиятельных бизнесменов, банкиров и владельцев крупнейших мировых компаний. Это совершенно не означает, что меня куда-то «пристроили» или где-то «пригрели», — мне открылись возможности, которые я сам увидел.
Советский секрет
Я много путешествовал и много работал: Аргентина, Венесуэла, Тунис, Либерия, ЮАР, Иран, Афганистан, вся Европа, США, Советский Союз… По заданиям моих работодателей я занимался разведкой нефти в Аргентине, алмазов в ЮАР, никеля в Венесуэле, работал в нескольких американских и английских банках. Я много с кем вел дела. Контакты обширнейшие… От премьер-министра Ирана Аббаса Ховейда до посла СССР в Лондоне, члена ЦК Леонида Замятина, от руководства компании «Де Бирс» до афганских полевых командиров, в числе которых был и знаменитый позже террорист Усама бен Ладен (он, как и многие другие афганские и пакистанские полевые командиры, был клиентом моего банка).
С кем я только не встречался… Шпионы из ЦРУ, из КГБ, из английской разведки, коммерсанты, банкиры всех видов и мастей, торговцы оружием, бриллиантами, нефтью… Я знал Галину Брежневу и однажды умудрился оказать ей ценную услугу. Я дружил с герцогом Кентским и его братом, принцем Майклом. Меня удостаивал беседой Юрий Андропов, курировавший мой алмазный бизнес в СССР (это ведь было стратегическое, на миллиард долларов в год, направление, которое председателю КГБ приходилось курировать лично).
Беседы с ним были исключительно деловыми. «Да. Нет. Да. Спасибо. До свидания». В этих рамках. Председатель КГБ СССР не разменивался на пустословие. В общении был довольно сухим. Лишь однажды, после подписания особенно крупного договора, Андропов пригласил меня на загородную вечеринку, где присутствовало всего-то человек шесть и где непринужденно обсуждали искусство, поэзию и слушали русские романсы под гитару. Возможно, это было выражением признательности за экономическую помощь Советам. Ведь это я устроил секретную встречу в Лондоне, на которой присутствовали лишь трое: посол СССР в Великобритании Леонид Замятин, сэр Philip Oppenheimer, глава по сбыту в центральном офисе «Де Бирс» и... ваш покорный слуга. Что обсуждали на той встрече? А вам-то зачем?
Андропов и окурочек
Я по много раз в году бывал в Советском Союзе. Впервые приехал с женой еще в 1970-м посетить усыпальницу Рождественского монастыря, где лежит прах нескольких моих предков. С 1974 года я бываю в Москве регулярно. Нужно ли говорить, что вся моя деятельность в СССР была «закрытой» и что меня плотно опекал КГБ? Но я ни разу не подвергался каким-то грязным провокациям в духе комедии «Бриллиантовая рука» с проституткой в отеле. А из комических ситуаций, связанных опять-таки с Юрием Владимировичем, припоминаю один маленький сюжетец.
На одной из встреч я беседовал с Андроповым, и в этот момент к нам подошел Виктор Луи, всем известный как журналист, работавший под крышей КГБ на различные западные издания. Луи также Андропова знал, поскольку неоднократно выполнял его личные поручения. В руках у Луи была дымящаяся сигарета. Андропов, не куривший и не выносивший запаха табака, так посмотрел на журналиста-кагэбэшника, что бедняга сперва едва не проглотил окурок, а потом с силой вдавил его в свою ладонь. Убедившись, что сигарета потушена, он незаметно ретировался. А что Андропов? Он даже бровью не повел. Да-с, такое было время…
Алмазы КПСС
Моя работа в «Де Бирс» приносила выгоду всем: Советскому Союзу, самой компании, мне. Работа эта требовала деликатности, умения держать язык за зубами и последовательности в действиях.
Однажды мой босс Philip Oppenheimer в очередной раз был с визитом в Москве. На той встрече обсуждали причины недавнего финансового фиаско: СССР вопреки рекомендациям «Де Бирс» самостоятельно, в обход компании, предпринял попытку продать алмазы бельгийским и английским фирмам. Oppenheimer предупреждал своих советских партнеров, что конъюнктура на рынке плохая, но Советы параноидально подозревали «Де Бирс» в нечестности, в занижении цен и практиковали собственные «независимые» демарши. В результате они теряли деньги. В тот раз потеряли три миллиона долларов на сделке (а в 1989-м — восемнадцать).
Oppenheimer выразил сочувствие и сказал, что лично в письменной форме не рекомендовал выходить на рынок именно сейчас. Red Directors глубокомысленно морщили лбы, важно кивали и чмокали губами.
Sir Philip закончил речь, после чего извлек чековую книжку, на которой написал паркером слово Gift, а в соседней строке: US $ 1.000.000.
Глядя в округлившиеся глаза потрясенных советских чиновников, Sir Philip произнес:
— Это мое добровольное пожертвование ради сохранения наших добрых деловых отношений.
По дороге к машине, в ответ на мои возмущенные вопли он лаконично заявил:
— Я не хочу начинать все сначала, когда этих олухов поувольняют!
И он таки оказался прав: олухов поувольняли — мы, «Де Бирс», остались на рынке в качестве монополистов.
Много было всяких слухов про нашу компанию. Что якобы мы добывали все контракты с помощью взяток и подношений. Заявляю: не было этого. Мы тщательно выстраивали стратегию работы с большевиками, всегда были очень аккуратны в связях, следили, чтобы не дай бог, ни тени подозрения… Однажды после встречи с Раисой Максимовной Горбачевой мы самым серьезным образом обсуждали, преподнести ли ей от имени компании подарок. Речь шла о кольце. С бриллиантом, разумеется. Тысяч на сто — сто пятьдесят. И решили, что госпожа Горбачева останется без кольца. Нам не жаль было денег, но такой дорогой подарок мог скомпрометировать ее высокопоставленного супруга.
Так что не было никаких взяток! А что было? Вы слишком молоды, чтобы помнить, какой была «взрослая» жизнь в СССР. Это же не жизнь была, а борьба с парадоксами времени. Приходилось прибегать к унизительным трюкам, чтобы урегулировать самые обычные, самые примитивные бытовые вопросы: номер в отеле получше, билеты в Большой… Помню, как я вывалил знакомому фарцовщику-искусствоведу полчемодана всякой мишуры — перьевых ручек, зажигалок, запонок, галстуков и заколок для этих галстуков — в обмен на дефицитные билеты в партер для меня и моих друзей-дипломатов. Перед этим я обращался лично к Марису Лиепе, который развел руками, сказав, что «все билеты выбраны товарищами из Центрального комитета».
В 1987 году я стал советником по финансовым делам «Де Бирс» в Советском Союзе и работал в этой должности до 1997-го. Мы были эксклюзивным покупателем. Советы сами хотели делать с нами бизнес. Они (и не одни они) были гораздо больше заинтересованы, чем мы сами. Знакомые мне банки давали в рост правительствам многих стран (однажды я устроил крупный заем правительству советской еще Болгарии), но больше всех в долг брала Москва.
На тот момент из-за войны в Афганистане и в целом тяжелого положения в СССР, вызванного нагромождением экономических проблем, с которыми советская неуклюжая и парадоксально устроенная система центрального планирования не справлялась, Москва была вынуждена просить западные займы, чтобы латать дыры в смертельно больной экономике. От моего мнения зависела судьба очередного займа в сотни миллионов долларов. Меня очень плотно опекали кагэбэшники. Но хоть, слава богу, не устраивали провокаций в духе шпионских фильмов… Боялись сорвать очередной заем.
Некоторых своих «кураторов» я знал в лицо (ходили же буквально по пятам). Я не строил иллюзий: меня не любили — меня терпели, ведь я не был «большим другом СССР». Наоборот, идеологический противник. Сын убитого ими белоэмигранта, потомственный русский аристократ, гражданин США, банкир. За что меня такого любить?
Искусствоведческий детектив
Ко всему прочему, помимо торговли бриллиантами и переговоров о выдаче займов, я увлекался собирательством русского искусства. А это отдельная история… О, какая это история!
Давным-давно в Лондоне я побывал на одной скромной выставке. Там я и узнал, как получилось, что гениальный испанец Пикассо начал сотрудничать с театральной труппой другого гения — из России. Его звали Сергей Дягилев. На одном из его спектаклей Пикассо увидел свою будущую жену Ольгу Хохлову и тогда же с невероятным энтузиазмом взялся рисовать декорации к дягилевскому балету «Парад», в конечном счете переделав и сценографию, и сам сценарий… Дело в том, что Пикассо осознал вдруг: каждый вечер в театр приходит более тысячи зрителей, и все они смотрят на его произведения! Самые известные художники работали с великим и безумным автором знаменитых «Русских сезонов», и двадцать два из них были русскими. Их-то я и начал собирать.
Я искал… Это было сродни работе частного детектива. Я выяснял через эмигрантские связи, где они живут, в каких условиях, кто еще жив? Это был очень бедный мир скромно живущих и в общем-то всеми забытых художников. Многие уже ушли. Их родственники не знали, что делать с наследием. Я понимал, что еще чуть-чуть, и оно, это искусство, просто растворится, исчезнет. Оно и правда исчезало. Я приходил к ним домой, разговаривал. Ну что, в самом деле, русскому-то человеку нужно на чужбине? Исповедаться, поговорить, душу открыть кому-то.
Добужинский, Бенуа, Пастернак, Челищев, Ремизов, Ларионов, Андреенко-Нечитайло, Чехонин, Коровин, Бакст, Шагал, Шервашидзе… Многое мне дарили. Что-то я покупал за символические суммы. Но я покупал много. Графику и эскизы костюмов, наброски портретов и сами портреты. В основном я собирал театральную живопись и графику. Были в моей коллекции и более серьезные приобретения: картины метафизика Giorgio de Chirico, работы супрематиста Theo van Doesburg, полотна одной из основоположниц ар-деко Александры Экстер, чьи работы сейчас торгуются от миллиона долларов на самых респектабельных аукционах. Я же покупал, когда о ней никто не слышал, у одного из ее наследников по 30 долларов за эскиз.
В итоге была собрана коллекция, в которой представлены 170 крупнейших живописцев последней трети XIX — начала ХХ века. Это тщательно составленное и научно систематизированное целое.
Сделки и дары
В 2008 году я уступил за 16 миллионов долларов мою уникальную коллекцию русской театральной живописи Константиновскому дворцу в Стрельне. За этой коллекцией охотились и Sotheby's, и Christie’s. И там и там я работал консультантом. Теперь все это в России.
Я намеренно начал с раскрытия факта сделки, а сейчас хотел бы сказать, что кое-что дарил:
- посольству России в Париже — портрет императора Александра II кисти художника Юрия Ковако, портрет императора Александра III кисти Николая Богацкого;
- Дому-музею Цветаевой — портрет Андрониковой (подруги Марины Цветаевой) работы художника Александра Яковлева;
- Государственному музею изобразительных искусств имени Пушкина — 80 произведений Николая Бенуа, полотно итальянца Giorgio de Chirico, акварель голландца Theo van Doesburg, а также коллекцию русского фарфора.
С дарением сложно. Все это зачастую так и остается подаренным «понарошку», так как любой провинциальный музей в России можно разорить к чертям таким подарком! Есть необъяснимый закон, согласно которому музей обязан заплатить таможенную пошлину на подаренное произведение искусства. Какой же музей, скажем, в Твери или в Пскове захочет платить пошлину за подаренного Шагала или Кандинского?
Ко всему прочему российские дипломаты не получают в этих случаях поддержку Москвы: их не награждают, не поощряют, одни лишь хлопоты. Такое впечатление, что в Москве вообще не заинтересованы в возвращении предметов искусства на родину! Отношение к подобным подаркам очень… невежливое. Я не припомню письма, где была бы выражена благодарность и четко указано, где произведение размещено, как будет храниться. Не принято у российских чиновников говорить «спасибо».
Единственный на моей памяти по-настоящему интеллигентный, щепетильный во всех деловых вопросах и безукоризненно воспитанный российский чиновник, с которым я имел дело, — это Сергей Викторович Лавров. Не знаю другого такого человечного сановника во всей России. Стараюсь ему особо не докучать, но — был грех, обращался. Знаком с Лавровым лет десять. И дальше надеюсь иметь удовольствие. Сколько бог мне еще отпустит.
