Иван-дурачок в женской версии
В черном комбинезоне и с двумя пучками волос, скрепленных зелеными шпильками, Линде похожа на Микки Мауса. Она варит мне вкуснейший кофе, размолов зерна в ручной механической кофемолке с ручкой в виде белочки. Юля в шутку называет себя рогатым экспериментатором: рога-пучки генерируют новые литературные эксперименты.
— До 2017 года я не участвовала ни в каких конкурсах, а год назад на меня блажь вдруг накатила. Я уже несколько лет пишу подростковый роман о Великой Отечественной войне. Он огромен и обречен на заключение в столе, потому что большинство издателей считают, что про войну уже все сказано. Поэтому назло врагам я решила написать произведение попроще и покороче. «Литеродура» — это пиар-ход, она должна была проложить дорогу тому кирпичу, который у меня в запасниках. Повесть я написала недели за три, чтобы успеть к «Книгуру» (Всероссийский конкурс на лучшее литературное произведение для детей и юношества. — «РР»). Это был адский марафон: мы с детьми тогда поехали на море, но вместо того, чтобы поджаривать пузо на пляже, я везде таскалась с блокнотом и выжимала дневную норму текста. Без железной пластины на пятой точке музу не дождешься. В итоге повесть не прошла даже в длинный список, и тогда я отправила текст на конкурс имени Михалкова.
— Твои тексты больше ориентированы на подростков?
— Для совсем маленьких детей я никогда не писала. Они для меня загадка, примерно как лунатики или юпитериане. Мне нравится в подростках это переходное состояние между детством и юностью, этот перелом. Тут всегда есть драматический конфликт, напряжение, ток, драйв. Самое оно для литературы!
— В глаза бросается сленг в повести. Почему так? Это как-то связано с закомплексованностью героини?
— Где сленг? Я на этом языке разговариваю. А если серьезно, это попытка зафиксировать современное состояние языка: через сто лет это может стать любопытным историческим документом — русский сленг 10-х годов. Получится некий языковой портрет эпохи. Сленг литературе не навредит, язык сам отсеет лишнее.
В повести ломается и собирается заново не только мировоззрение Жени, но и язык. Конечно, она самоутверждается за счет этих словечек. Человек, уверенный в себе, бомбить сленгом не станет, разве что для эпатажа.
— Повесть автобиографична? Каков портрет Жени, главной героини?
— Как понятно по названию, главная героиня — дура, которая занимается литературой, литературная дура. Женская версия Ивана-дурачка, блаженненькая такая. Ну кто еще в наше время хочет служить поэтом (а это именно служение)? Только слегонца юродивые. Не могу сказать, что повесть автобиографична. На Женю, главную героиню, я совсем не похожа, хотя с ее мамашей Настей у нас есть кое-что общее: я тоже когда-то ездила автостопом и ходила на рок-концерты, разве что «ДДТ» не очень увлекалась, а в повести Шевчук пришелся в тему.
— А кем ты себя больше ощущаешь — поэтом или прозаиком?
— Конечно, прозаиком. Я довольно крепко стою на земле, в отличие от среднестатистического поэта. Но в школьные годы стихи из меня сыпались как из рога изобилия. Кое-что я даже вставила в «Литеродуру», а то зря горы бумаги на антресолях пропадают. Нормальные люди в стол пишут, а я предпочитаю чемоданы. Там хранятся все мои записки и сочинения, собираю я их лет с шести.
— Что чувствует автор, получивший премию Сергея Михалкова?
— Он чувствует себя буржуем и звездой прессы, конечно! Это хорошо, когда много денег.
— На что ты потратила премию?
— На коррекционные занятия для младших детей. Им пять лет, но они не говорят и сильно отстают в развитии. Еще я, наконец, купила мебель в квартиру. Нас пару лет назад затопили соседи, и настала эра ремонта-долгостроя.
Одной парой больше, одной меньше
Мы едем забирать старших, Марка и Маргариту, из школы. Идем к остановке через детскую площадку. Юля не может пройти просто так, она демонстрирует свою сноровку — ловко пролезает в замысловатые конструкции металлических лесенок.
— Как ты нашла детей?
— Сидела я, сидела в офисе и штанцы с юбками протирала, а потом случайно заглянула в базу данных детей, оставшихся без попечения родителей. Оказалось, там куча двойняшек, а двойняшки всегда были моей идеей фикс. Я очень не люблю долго рефлексировать и уже через пару дней пошла учиться в Школу приемных родителей. Бывают случаи, когда лучше сделать, а потом уже подумать: «Е-мое, ну и как теперь с этим жить?» Со вторыми двойняшками вышло тоже спонтанно. Мне позвонила подружка и сказала: «У тебя двойняшки, а вот в городе N. есть еще одни симпатичные двойняшки, почему бы тебе их не взять? Одной парой больше, одной меньше». Младших я взяла, когда им был год, и уже было очевидно, что они не совсем здоровы; я немного сомневалась, потяну ли. Они не то что не говорили, но и почти не ползали… Тем не менее социальный педагог Дома ребенка помогла мне принять решение за несколько минут, большое ей за это спасибо.
— Как?
— Она рассказала мне о том, что здоровые девушки должны рожать здоровых детей, а дети отбросов должны жить в изоляции от приличного общества, потому что они никогда не станут его полноценными членами. Что тут можно сказать? Только прочитать просветительскую лекцию о «Программе Т4», хватать детей и гнать оттуда прочь со скоростью «Сапсана»! Какое я имела бы право писать потом о героях Великой Отечественной, если бы прошла мимо? Разве они умирали для того, чтобы в мирное время милая женщина в гламурном, вылизанном спонсорами детдоме говорила такие вещи?
— Творчество тебя меняет как мать?
— Пожалуй, да. Если бы в моей жизни не было творчества, я была бы гораздо злее, возможно, стучала бы ежедневно сковородкой по батарее или, чего доброго, сивухой да бормотухой накачивалась. Нет, лучше засесть и что-нибудь написать.
— А дети вдохновляют? Они ведь и есть твоя аудитория.
— Нет, только угнетают. Я мать-ехидна. Недавно они стерли в планшете половину моих иллюстраций к «Литеродуре». О-о, был крик души! И если бы только это они испортили… Я почти никогда не плачу, зато умею зычно, от всей души орать. Но ору я нечасто, в основном использую Веник Возмездия. Тут важно правильно преподнести самый обычный веник, создать вокруг него таинственную атмосферу проклятия: «А кто дотронется до моего компьютера, тот получит Веником Возмездия по самой коварной точке». Часто гонять веником не рекомендуется, иначе он утратит свою загадочность. Неплохая альтернатива волшебной палочке.
Я смотрю в добрые карие глаза Линде и понимаю, что «мать-ехидна» — диагноз надуманный. А Веник Возмездия в реальности никогда не касался ее детей. Это просто литературно-педагогический прием.
Метафизический порванный баян
В основном Юля пишет лежа на диване, подняв ноги на стену. Сейчас не время браться за текст, но она с удовольствием показывает свое рабочее положение. Юля считает, что писать нужно каждый день. Аппетит приходит во время еды, вдохновение — во время письма.
— Я всегда придумываю не только текст, но и оформление, вижу образ книги в целом. Мне нравится чередовать процессы: когда ты задолбался писать, можно порисовать, а когда задолбался рисовать, можно пописать. А, я еще петь умею, в церкви пою. Задолбался писать и рисовать — пой! Очень здорово, что издательство «Детская литература» разрешило мне выступить в роли «сам себе иллюстратор». У «Детской литературы» есть определенный дизайн-концепт для лауреатской серии, и под него нужно подстраиваться, но свободы самовыражения остается много.
— Какие книги тебя сформировали как личность и как автора?
— Если говорить о книгах, сформировавших мировоззрение, то назову только одну — Евангелие. Хотя не могу сказать, что всегда и везде ему следую, это непросто. А если говорить о влиянии на творчество, из детских — «Два капитана» Каверина, просто огонь! Еще я любила сагу о муми-троллях, даже вырезала к ней гравюры-иллюстрации на линолеуме. Самый любимый писатель — Бунин, «Жизнь Арсеньева» долго для меня была настольной книгой. Отдельно скажу о военной литературе: тут для меня самые бомбические книги — «Жизнь и судьба» Гроссмана, «Московская сага» Аксенова и тетралогия Юрия Слепухина, от «Перекрестка» до «Ничего кроме надежды».
— В «Литеродуре» ты использовала приемы любимых авторов?
— Кое-чьи следы однозначно можно обнаружить, но я не нарочно. И не могу сказать, что очень люблю произведения, влияние которых ощущается в повести. Тут и Сэлинджера можно приметить, и «Чучело», и «Похороните меня за плинтусом», и блаженненьких героев Лескова, и «Дон Кихота» Сервантеса, и отпечатки пальцев романтиков.
— Сейчас ты работаешь над романом о Великой Отечественной войне «Улица Ручей». Почему ты выбрала эту тему?
— Во-первых, не так много подростковых книг о войне, написанных вне советского канона «Одним пинком под зад ногой прогнали монстров в рогатых касках» и вне новомодного типа «Гитлер шел пивом Русь поить». Война обросла таким количеством самых разнообразных мифов, что хочется наконец попытаться написать нечто демифологизированное. Во-вторых, у меня с раннего детства есть мечта идиота — попасть на Парад Победы. Но я даже по телевизору его редко видела, потому что у моей мамы и ее брата-двойняшки день рождения 9 мая, и до смерти дяди мы ездили утром 9 мая в Подмосковье, в гости к дяде. Меж тем с годами в душе накапливалось нечто эдакое, из серии «рвать тельняху на груди». Наконец я с друзьями-певчими стала рвать глотку и гармонь на Красной площади. Мы поздравляли ветеранов, толпы народа собирали, а потом через Красную площадь стал проходить «Бессмертный полк» — не уверена, что уместно в серьезном шествии памяти героев орать песни. Но желание рвать в клочья баян никуда не исчезло, можно считать, что мой роман — метафизический порванный баян или билет на парад.
Ну а если серьезно, то меня интересуют переломные моменты не только в жизни одного человека, но и в жизни человечества, в истории. Пожалуй, ничего я так не боюсь, как войны.
А в чем главный страх?
Мы видим, что Гитлер-то капут, а дело его — еще не совсем, начиная с ушибленных на всю голову фанатиков с имперским флагом и призывами воскресить батюшку-царя и продолжая «добреньким» отношением в нашем обществе к больным и инвалидам. Особенно работники социальной сферы ухитряются отличиться. Очень симпатичный латентный фашизм. Мы с Лариком в детской поликлинике зашли в лифт, а на следующем этаже стоит женщина с угрюмым ребенком и спрашивает: «Ничего, что мы с вами поедем? Тут у меня детдомовский, не обращайте внимания».
