В подмосковной Ивантеевке среди особняков стоит желтый коттедж. Внешне он ничем не выделяется на общем фоне, только вот живут здесь не люди при деньгах, а бездомные. Этот филиал приюта «Ной» открылся еще несколько лет назад. Он тихо жил-поживал, пока недавно не нагрянула полиция. Жители испугались, что скоро окажутся там, откуда пришли, — на улице.
Только директор приюта Емилиан Сосинский не испугался. За свою жизнь он открыл уже несколько рабочих домов для бездомных и научился защищать их от милиции, злых соседей и плохой погоды за окном.
К батюшке от матушки
Долгое время Емелиан Сосинский не мог найти дело по себе. Ему нравилось помогать людям, только ведь это нельзя назвать работой. Побывал и вожатым в школе, и наставником трудных подростков, но дохода это не приносило. Пытался делать бизнес, подрабатывал инструктором автошколы. И все же душа просила чего-то другого…
— Однажды я проснулся и понял, что со всех сторон — бетонная стена, — лихо крутит баранку Емелиан. Мы едем в Ивантеевку. На обочинах серый снег, на небе серые тучи.
— Как же эта стена выросла вокруг вас? — смотрю я на бородача с добрыми глазами, который ужасно походит на какого-нибудь отца церкви.
— А вот так! — многозначительно произносит он. — Я знал, что со мной будет завтра, послезавтра, через десять лет. Сейчас машина такая, а будет с турбогенератором, сейчас денег столько-то, а через пару лет несколько нулей добавится, но от этого мне веселее не станет… И мне расхотелось жить. Я где-то прочитал, что человек на самом деле живет во сне, и старался все время спать.
— Помогло?
— Смеешься? — косится он на меня. — А мне тогда не до смеха было. Я начал искать способ умереть, но так, чтобы не было больно. И тут мне подсказали: есть один старец прозорливый — сходи к нему. И я пошел. После службы монах всех в келью собрал, а мне сказал: «Тебя не возьму». И тогда я на Бога так обиделся, блин! А самому плохо. Снова выбрал храм и старца там подходящего нашел. Только он на меня посмотрел и сказал: «Ты, наверное, ученый, а у меня три класса образования». Развернулся и ушел. Я уже не понимал, что происходит. Тогда мне ученица подсказала: «Иди в храм и скажи: “Я к батюшке от матушки”». То ли пароль сработал, то ли чего, но батюшка со мной по душам поговорил. И я понял: выход из моего бетонного колодца есть. И тогда стал жить совсем в другую сторону…
— В другую сторону — это как?
— А вот так! — снова многозначительно кидает Емилиан. — Ты вон за окно посмотри, может, поймешь.
Я смотрю. Кто-то разорвал сизую тучу, и оттуда пробился луч солнца.
Дело хорошее, но…
Машина тормозит у желтого веселого особняка. С забора на нас настороженно глазеют камеры.
— Это мы после нашествия полиции поставили, — объясняет Емилиан. — Первый раз они вломились четвертого марта — всех собрали и в участок увезли.
— На каком основании?
— Я считаю, что без основания, — хмыкает он. — Хотя полицейские сказали, что у них есть сообщение о преступлении — заявление сестры какого-то нашего мужика. Типа он пропал, а она его разыскивает. Но даже это заявление не давало им права врываться! Поэтому они очень обрадовались, когда случайно нашли у нас судимого, — он то ли в розыске был, то ли еще чего. Ну, подержали его у себя две недели и отпустили. А через несколько дней снова явились. Парнишка их какой-то дверь начал дергать, а камеру увидел и в обход пошел: раз — на забор, а там другая камера, видишь? — снова тычет он пальцем в камеру на заборе. Я как кукла верчу головой, прослеживая направление:
— Вижу.
— Он с забора слез, потом милицейский автобус приехал. То есть они опять, скорее всего, хотели вывозить всех. А основания нет! И камеры стоят! Целый час они думали и все-таки уехали.
— А чего приезжали?
— Всем говорили разное. Кому-то сказали, что это был рейд ДПС совместно с ППС, и они просто стояли рядом с нашим домом. Кому-то сказали, что снова мужика того ловили, которого сами же отпустили. Мне начальник сказал, что они проверяли, не держим ли мы людей в рабстве, а во второй раз это вообще были «не его люди».
— У вас есть своя версия того, что произошло?
— Думаю, нас хотели выгнать. Понимаешь, бездомные — это бывшие судимые и алкоголики, почти все без документов. Пока мы их бумаги восстанавливаем, они должны, например, где-то лечиться — непонятно, за чей счет. Такой приют — серьезная нагрузка на все муниципальные службы. Однажды мне один начальник милиции сказал: «Дело, может, у вас и хорошее, но заниматься им на моей территории я не разрешаю». Нас отовсюду пытались выгнать, пока мы не встретились с одним генералом и договорились так: нам в каждом районе дают куратора участкового, а мы его в любое время пускаем на нашу территорию. Так все и было, пока у нас здесь не появился новый начальник. Я к нему недавно сходил и бумажку генерала показал: я же не против, чтобы у нас ловили преступников, если они есть.
— Кого-нибудь у вас находили за это время?
— Находили потеряшек, которых искали родственники. Как думаешь, зачем?
— Переживали, вот и искали.
— На самом деле, если человека в течение трех лет не смогли найти, его из жилья можно выписать. Ладно, пошли в дом!
Сопи в две дырочки
Во дворе на лавочках треплются мужики, не забывая затягиваться сигаретами; в воздухе стоит густой запах крепкой махорки. Они уважительно кивают Емилиану, и тот исчезает в доме.
— Как вы думаете, чего от вас хочет полиция? — как бы невзначай спрашиваю я их.
— Откуда же нам знать? — смеется бородатый дед с мешками под глазами. — Приехали, всех собрали, пальчики сняли, фотографии сделали и отпустили. А чего нас не отпустить? Живем мы хорошо. Ни с кем не ругаемся. Соседей не пугаем — даже за ворота не выходим.
— Между нами говоря, — наклоняется ко мне парень с наколкой на руке, — денег им надо. Только тс-с!
— Ладно, хватит болтать, — шикает на него щуплый парень в затасканной толстовке и поворачивается ко мне. — Пойдемте, я лучше вам дом покажу.
В доме прохладно и темно после улицы.
— Стой, кто идет? — щурится на нас большой охранник в пыльном пиджаке. Но кажется, что пропылился он весь. Так что хочется взять его и хорошенько встряхнуть, чтобы осыпалась вся пыль его непутевой жизни.
— Это гости, Николаич, — объясняет мой проводник. — Ее продувать не надо.
— Что значит продувать? — на всякий случай спрашиваю я.
— Все, кто приходит, должны дунуть в эту трубку, — вертит он в руках алкотестер. — У нас тут правила жесткие — пить вообще нельзя. Могут наказать или вообще выгнать.
— А какие еще правила у вас есть? — мы поднимаемся по лестнице на второй этаж.
— Все просто! Утром встал — на работу пошел: кто на стройку, кто дворы мести. Это не пансион, а Дом трудолюбия. Половину зарплаты мы себе забираем, а половину отдаем на трехразовое питание, аренду, коммуналку, лекарства, одежду и содержание социальных приютов для стариков, инвалидов и женщин с детьми. У нас как? Бездомный бездомного содержит.
— А вы кем работаете?
— Я здесь безопасник. За порядком слежу: чтобы никто не пил, не блудил, чтобы дом в притон не превратился. Вот смотри, здесь у нас гостиная. Условия спартанские, но приемлемые.
Вдоль стен двухэтажные кровати: кто спит, кто телек смотрит. Сегодня выходной, и с утра мужики гоняют сериалы — в остальные дни здесь смотрят телеканал «Спас». На стене висят иконы и два плюшевых мишки. В углу — шкаф с детективами и классикой, ну и, конечно, Библия тоже имеется.
— Трудно сохранять порядок? — спрашиваю безопасника.
— Как сказать, — чешет он затылок. — Контингент особый, сама понимаешь. Как взрослых дядек научить уму-разуму? Несмотря на то что они находятся здесь, они все равно считают, что они самые умные. Но вообще живем мирно.
Дальше мы заглядываем в братскую и сестринскую. Здесь все те же двухэтажные кровати, приглушенный свет, скомканная одежда по углам.
— Как вы здесь оказались?
— Люди сюда от горя приходят, — мычит безопасник. — Про себя говорить не хочу — я сам в своей жизни виноват. А если виноват, то и сопи в две дырочки.
Были люди — стали козлы
Когда Емилиан в поисках смысла жизни первый раз пошел в храм, он встретил на лестнице цыганку. Та стояла лохматая в широкой юбке с протянутой рукой, а рядом — пять цыганят. И он во что бы то ни стало решил ей помогать — батюшка благословил. А через некоторое время Емилиан уже стал ответственным за церковную благотворительность.
— Ко мне приходил человек, и я без лишних вопросов выдавал ему из запасов храма, из своего кармана деньги, продукты, одежду. Дошло до того, что мы даже дом кому-то купили в деревне. Приехал к нам один священник из Тверской области, посмотрел на все это и сказал: «Вы с ума сошли? Вы бы хоть узнавали, правду вам говорят или нет!» И мы начали проверять. Выяснилось, что 95% того, что нам рассказывают, — чистая фантазия. Люди даже друг другу продавали информацию: «Есть такой-то храм, а там батюшка, который всему верит. Ты ему то-то и то-то скажешь, он тебе столько-то даст — половину принесешь мне».
— Вы расстроились?
— Не то слово, — смеется Емилиан. — После этого в храме прихожанам объявили: «Если вы хотите помочь кому-нибудь из тех, кто стоит на паперти, сначала спросите про этого человека у нас». И люди перестали подавать тунеядцам, которые пускают все деньги на водку. Фиктивные нищие перестали ходить за дармовщинкой, а про нас пустили слух: «Были люди, а стали козлы».
Но сразу не разобрать, кто из нищих про себя сочиняет, а кто правду говорит. Вот и решили Сосинский с духовником открыть приют для бездомных. Пусть живут, а время покажет, кто есть кто. Собрали первых желающих, отвезли в деревню, работу для них нашли. Местные думали — монахов привезли. Первое время бездомные эту версию поддерживали, а потом ушли в жесткий запой.
— Я тогда наивно думал: надо им помочь, поддержать, а потом они сами жить начнут. Я еще не понимал, что им надо помогать всю жизнь, всю жизнь.
— И как же вы до этой мысли дошли?
— Начитался Иоанна Кронштадтского, — пожимает плечами Емилиан. — Сто лет назад все было точно так же, как сейчас в Москве. Разница только в том, что в столицу бомжи сами едут, а в Кронштадт их ссылали. И как могли они там выживали. Иоанн смотрел на это, смотрел, а потом написал властям: «Либо вы их сюда больше не присылайте, либо создайте для них какие-то условия». А потом призвал жителей города создать работный дом с мастерскими и покупать то, что в них станут производить. Когда в 1882-м наконец открылся Дом трудолюбия, туда ушли жить три четверти бездомных.
Так Емилиан решил возродить кронштадтский Дом трудолюбия в Москве 120 лет спустя. На кормлении бездомных в храме Космы и Дамиана он объявил, что может увести людей с улицы, дать им жилье и работу. Из толпы вышли только три человека — никто не верил, что такое возможно.
— Тогда ходили слухи про работные дома, где бьют, денег не дают, держат в рабстве. Где люди спят на полу, едят похлебку, а если сбегают, то их ловят и ломают им ноги. Даже мужик с беременной женой не хотел со мной идти, говорил: «Мы тихо, хорошо живем за гаражами».
Цель нечистых сил
На кухне запотели окна: на сковороде шкварчит мясо, в огромном чане варится гречка. Высокая блондинка с припухшим лицом мелко режет лук. У меня от него слезятся глаза, а она не роняет даже слезинки. Смеется раскатисто:
— Есть еще из-за чего в жизни реветь. Например, из-за любви. Светка, Настька, Олька здесь замуж повыскакивали, а я сижу…
— Чего ж сидите? Нет жениха завидного?
— Почему же? У нас здесь весь бомонд! — снова хохочет она прокуренным голосом.
— Сколько вы уже здесь?
— Да три года, потому что без этого дела никак, — она щелкает пальцами по горлу. — Недавно закодировалась.
— Как вы поняли, что пора спасаться, и пришли сюда?
— А ты всегда понимаешь, когда падаешь на дно. Чего тут непонятного, когда у матери все волосы седые. Я на ее горе насмотрелась и пришла в церковь. Батюшка меня сюда привез. Я потом уходила: «я смогу, я смогу». И возвращалась: оказывается, ничего я не могу.
— Что мешало жить нормально?
— Че мешало… алкоголь! Здесь мне ничего не надо сто лет. А туда выйду — и пропала. Как черти вселяются, и понеслась!
— Так оно и есть, — на кухню заходит брюнетка с усталыми глазами, протирает ладонями лицо, как будто хочет разом стряхнуть усталость, но она только налипает на ладони. И руки женщины тяжело падают вдоль тела.
— Бывает, ты пьешь, но все равно держишься, а бывает — пьешь и летишь без тормозов. Так вот, мои тормоза рано отказали: я жилье потеряла и на улице оказалась. Никогда не думала, что на пробои буду ходить.
— Пробои — это что?
— Просрочка, которую магазины выкидывают на помойку, — подсказывает блондинка.
Я представляю, как брюнетка лазила по вонючим помойкам, и в моем животе закручивается спираль, а к горлу подступает тошнота.
— Спала я в подъездах, — как будто не слышит нас усталая. — Там нас гоняли, конечно. Один раз с пистолетом парень выскочил и чуть не убил. Но мы пьяные были, и нам не было страшно.
— А где вы деньги на водку брали?
— Хочешь выпить — всегда найдешь, — морщится она как от досадной боли. — Я в магазинах подворовывала — бутылку стянуть вообще не проблема. Трезвая я, конечно, такого не сделаю. Самое страшное, что ко всему этому привыкаешь. Это цель нечистых сил — погубить нас.
— И как вам удалось выжить на улице?
— Где ночевать — не проблема. В подъезде, в ночлежке, если тепло — на лавке. Летом мы жили на стройке. Нас там было семь человек. Мы сдавали железо и каждый день покупали по пять литров самогона. Потом стало страшно, когда люди начали умирать. Один все переживал: блин, как зимой переночевать, — а в августе уже умер.
— Вы их хоронили?
— Там каждый сам за себя. Умрешь ты, ну и умрешь. Посмотрят, отойдут и дальше начинают пить.
— К вам приходили мысли: «где я, что со мной»?
— Я молилась постоянно, поэтому еще живая. Но время спущено на алкоголь — значит, потеряно.
— Подождите, вот вы поживете здесь, может, пить бросите и по новой жить начнете, — приторно сладким жалобным голосом говорю я и сама себе не верю.
— Может быть, но не уверена, что у меня получится.
— А если получится?
— Тогда я по вахтам снова отправлюсь. Я же на месте не могу сидеть! Если бы я была нормальным человеком, наверное, была бы туристом — и на мир глазела.
Я вам не лошадь
— А они все равно уходят от нас, — кивает куда-то в сторону окна Емилиан. У его ног свернулся калачиком старый приютский кот. Он точно уходить никуда не собирается. — Жизнь на улице для бездомных более привлекательна.
— Что там может быть привлекательного? Ни крыши над головой, ни еды нормальной, — таращу я на него удивленные глаза.
— Зато ты пьяный и у тебя много денег.
— В смысле — много денег?
— Далеко не каждый москвич зарабатывает столько, сколько им подают. Мне один бомж хвастался, что за день он получал десять тысяч рублей. Еще случай был, бабушка на улице побиралась и там же умерла. У нее в кармане нашли полтора миллиона рублей.
— Так они могут себе хостелы снимать и нормально жить!
— Вот те, кто не пьет, так и делают, — кивает Емилиан. — Я знаю одну женщину, она уже много лет попрошайничает. Она снимает комнату и любовника содержит. Когда мы ее звали к нам, она орала: «Я вам не лошадь, чтобы работать».
— Кто-то делает бизнес на бедных?
— Конечно. Например, другие работные дома забирают у бездомных половину заработка и на эти деньги живут. Это только мы социальный дом на выручку содержим. А еще цыгане бизнес на бедных делают: отбирают документы, расставляют на точки, а вечером собирают. Ничего, конечно, нищим не платят. Есть те, которые от них сбегали и боялись, что их найдут — но есть и такие, которые сбегали и обратно возвращались.
— Зачем?!
— Там каждый вечер поят, и работать не надо. Бездомные привыкли, что им на халяву деньги дают. Москва очень сильно развращает. Здесь огромное количество людей, которые подают и считают, что надо подавать: какая разница, пропьет человек или нет — главное, что я заповедь исполняю.
Чудеса случаются
Мы снова садимся в машину. С обеих сторон дороги — особняки. Дорога идет через лес и упирается в замок из красного кирпича; под высокими елями прячется еще один приют «Ноя». Здесь живут инвалиды и мамы с детьми, которым некуда пойти. Говорят, однажды сюда привезли одного колясочника, в прошлом бандита, и он очень удивился:
— Надо же — раньше я сюда париться приезжал, а теперь век в коляске доживать буду.
Дело в том, что этот загородный особняк когда-то был пансионатом, а потом хозяин сдал его в аренду Емилиану и его бездомным.
В огромном дворе блеют козы, хрюкают свиньи, сидят в вольерах кролики.
— Но-но, не обижайся на меня, дай тебе корма подсыплю, — гладит мягкого кролика шершавыми ладонями мужик в шапке, надвинутой до самых глаз. Как будто он стесняется смотреть на людей или просто не хочет их видеть.
— Вот так мы и живем, — встречает меня женщина в модных брюках и култышкой на голове. Все ее здесь называют Иванкой. Она следит за порядком на женской половине.
— Понимаете, мне в 40 лет приспичило родить, только папа на 18 лет младше оказался и сбежал, — с порога откровенничает она. Подруга нашла мне этот центр, я и пришла. Здесь все дают: пеленки, распашонки, памперсы, одежду. Но мне есть куда вернуться, а другим некуда. Вы вон со Светкой поговорите.
Взлохмаченная рыжая женщина развешивает маленькие рубашки и штанишки во дворе.
— Я вела образ жизни плохой, — шелестит она. (Вообще все здесь немного пригибают голову и говорят еле слышно.) — Меня интересовали не дети, а мужики и гулянки, а матери все это надоело… И мать меня выписала. Теперь я, по сути, никто.
— Вы обиделись на нее?
— Сначала плакала, на коленях стояла — пропиши! Она мне: «Олеська, детей твоих пропишу, а тебя нет». Два моих пацана со мной остались, а дочки — с ней. Старшей уже 19.
— Вы с ней видитесь?
— Нет, иногда во «ВКонтакте» пытаюсь переписываться. Но она мне отвечает: «Ты умерла». Я ее понимаю: какая я ей мать… Так, слово одно. Мне бы сейчас моих пацанов не потерять. Я тут Сашку встретила, мы расписались, теперь он моих пацанят растит, — улыбается она беззубой улыбкой.
— Когда вы планируете выехать отсюда?
— Пока страшно выйти за забор. Не дай бог сорваться и оказаться без всего! Лучше сначала подождать.
Так здесь пережидают время 135 стариков, инвалидов и мам. Но даже они без дела не сидят. У каждого свое задание. Правда, в день они получают всего 50 рублей. У «Ноя» кризис, и платить больше приют не может.
— Помню, одно время мы уже не знали, какую работу придумать, — смеется Емилиан, — и посадили одного колясочника холодильник охранять. У нас тогда продукты ночью исчезали — таскал кто-то. Так он сидел-сидел, а потом встал и пошел. Пить он у нас не бросил, зато ходить начал. Чудеса случаются!
