— Ты говори громче, я старый, глухой. Не слышу тебя…
— Брюки нужны и куртка.
— А с этими брюками что? — Роман наклоняется, разглядывает джинсы, в которые одет худощавый рыжий парень.
— Вся одежда пришла в негодность, — тот вытирает ладонью сухой опухший нос. — А мне ехать автостопом. Никто не остановится, если буду в такой одежде.
— А куда тебе? — спрашивает Роман таким свойским тоном, будто он один из очереди, в которой рыжий стоит первым.
— В Ставрополь. Тут работал, ничего не заплатили.
— А где работал?
— Во Владимире. В работном доме.
— А в Ставрополе кем работал?
— Водителем.
— А потом приехал сюда попытать счастья в работном доме? Ну и дурак ты… — слово «дурак» Роман произносит необидно, с пониманием и даже с какой-то внутренней обидой на судьбу рыжего парня.
— Я уже весь грязный, мне куртка нужна, — говорит рыжий уже другим голосом — настойчивей, как будто осмелев от того, что чужой понимает его судьбу и судьбу других — хмурых, как будто всю ночь не спавших мужчин, цепочкой выстроившихся у зеленого решетчатого забора. Забор отделяет их от вагончика, вход в который завешен одеялом.
Роман поднимается по ступенькам вагончика. Здесь, в «Ангаре спасения», он руководитель службы помощи бездомных. Выйдя за калитку храма Сергия Радонежского, на территории которого стоит «Ангар», и сразу оказавшись в центре Москвы, Роман ни с кем о работе в «Ангаре» не заговаривает; если его остановить за калиткой и спросить «Ты кто?», он ответит: «Человек».
В вагончике — полки, на которых стопками сложена мужская и женская одежда; внизу обувь, в мешках новые носки и трусы. Пальто и куртки плотно висят на вешалках.
— Курток нет, — говорит Дарья, сдвигая плечики с пальто и куртками в другую сторону. — Женская, женская, женская… Ну нет курток! Но они ж не понимают…
Роман выходит из вагончика.
— Меня до сих пор трясет, — говорит Дарья, когда мы остаемся одни. — Пятнадцать минут назад приходит человек, говорит: «Мне куртку надо». Я им: «Дорогие мои, мужских курток нету». Вся толпа спрашивает: «Совсем нету?» Я говорю: «Еще раз, курток нету, ветровок нету. Кто за куртками — можете даже не стоять». Опять: «Что, совсем нету?» И тут один молодой человек говорит: «Мне надо курточку получше». «Что?!» — спрашиваю я. «Курточку получше!» «Да я ж вам только объяснила, что курток нет!» «А мне надо…» И это главный аргумент — «надо»! Но мужских курток действительно нет. Я уж голос на него повысила. Это мой недостаток — я горячий человек.
Рассматриваю верхнюю одежду, висящую на вешалке: драповые бесформенные пальто в рубчик с воротниками из тусклого меха — в такие лет десять назад одевались пожилые женщины; куртки с цветным принтом, заношенные пуховики с капюшонами, короткое серое пальто с рукавами фонариком, бывшее в моде лет пять назад, но почти новое… Дохожу до куртки защитного цвета. Снимаю ее с вешалки.
— Она женская, застегивается на левую сторону, — предупреждает Дарья.
По ее простому бледному лицу видно: внутренне она еще вздрагивает от негодования, вызванного предположением о том, что она тут прячет мужские куртки. Седые волосы выбиваются из-под ее вязаной серой шапочки.
— Из-за этой куртки у меня истерика была, — продолжает Дарья. — Говорю ему: «Ну понимаешь, надо подождать. Они будут, когда кто-нибудь принесет. А пока нет». А он говорит: «Да вы все продаете, что вам приносят!» «Да! — отвечаю. — Вот видишь, как напродавалась — хожу в том, в чем пять лет назад сюда пришла!» — она показывает на свою длинную прямую юбку и плюшевую толстовку. — А он мне как барин служанке: «Ты пойди еще поищи». Ух, у меня все кипит!
Выхожу к рыжему с зеленой женской курткой. Он снимает старую, надевает зеленую, подносит огрубевшие тугие руки к замку.
— Она же женская! — восклицает он и отдергивает руки.
— Она почти как мужская, — отвечаю я.
— Почти?! — раздаются осипшие голоса из очереди. — Почти?! Его же в этой куртке неправильно поймут!
— Зато она чистая и теплая, — возражаю я. — И понять, что она женская, можно, только если приглядываться.
— Не-не-не, — рыжий отталкивает куртку.
— Не поддавайся на провокации, — поддерживают его из толпы. — А че она еще не уходит? — бездомные показывают на женщину, жмущуюся у калитки.
Женщина расцепляет сжатые у живота набухшие руки и всплескивает ими.
— А я благословенная! — кричит она. — Я — благословенная. Я сейчас уйду. А из вас ни один у батюшки не благословился!
— Рейтузы мне принесите, и я уйду, — высовывается из толпы мужчина, лоб которого пересечен свежим красным шрамом. — Мне рейтузы под штаны, мне холодно. И пусть она тогда идет без очереди.
— Вот вы, ребята, даете, — показывается из вагончика Дарья и строго упирает руки в бока. — Хотите жить на улице, и чтоб вам было тепло! Никакая, даже самая медвежья шуба не защитит вас от ночного холода! Пойду искать тебе рейтузы… А потом приходят и жалуются: «Вы мне дали холодное», — незло ворчит она, перебирая на полках вещи. — А исправляться никто не хочет. Только ходить и требовать. Требовать и требовать, — она умолкает, отыскав мужские кальсоны, встряхивает их и критически оглядывает.
— Спасибо! — буркает мужчина, когда я выношу кальсоны из вагончика. Он выдергивает их у меня из рук, бросив на меня желчный взгляд; я успеваю заметить, что между взбухшими краями его раздутого шрама созрела желтая капля гноя.
Очередь удлиняется. Мужчина, похожий на тихого семейного человека, просит туфли сорок первого размера. Молодой человек со скрюченными руками, которые, как и все его тело, ни на миг не успокаиваются и как будто колышут всю очередь, с неразумным выражением лица повторяет: «А нам надо футболки, свитер — сорок восьмой, пятидесятый».
— Ох… ох, вот оно, самое оно! — «благословенная» женщина сует стопу в женскую туфлю, на которой прежней хозяйкой наношена подагрическая шишка. — Вот теперь мне удобно… — в улыбке она разлепляет губы, похожие на тугих пиявок. — Я сама из Нижнего Тагила, — охотно отвечает она на мои вопросы. — Тут в подъезде живу. У меня еще бронхиальная астма. Прописка есть, а дома нет. Я сама детдомовская. Пока сидела… да, извините, отбывавшая, но благословленная! — за воровство отбывала… пока сидела, сельсовет мой дом продал. Дети и я на улице остались. Конечно, у меня есть дети, я же замужем была! Один мой ребенок в ребцентре и другой в ребцентре, — она берет из рук Дарьи брюки и меряет их пояс по локтю. — Малые. Зачем я буду брать, если малые? Может, хоть трико найдется теплое?
Дарья молча уходит искать. Ко мне подходит рыжий, тихо говорит: «Ту зеленую куртку принесите…» и оглядывается с опаской на других.
— Ну вот что ты сделаешь, если мужской обуви тоже нет, — встречает меня в вагончике Дарья. — Мужская обувь и куртки расходятся как горячие пирожки. Во-первых, бездомных мужчин больше, чем бездомных женщин. Во-вторых, женщины чаще меняют гардероб, а мужчины как возьмутся носить, так и носят до восьмых дыр.
Мы склоняемся над полками и коробками с обувью. Перекладываю с места на место мужские туфли, переломанные морщинами на квадратных носах. Переворачиваю их подошвой вверх. Она покрыта слоем грязи. Кто-то прошелся ими по лужам, как будто и не думая, что надевает их в последний раз; пришел домой, снял у порога — у небогатого порога, если судить по состоянию туфель, — и почему-то больше их не надел. Почему-то кто-то решил отнести их в Ангар, а не на помойку. Хотя помойка для них лучше подошла бы. Попадаются мужские ботинки с затертой от долгой носки кожей — такие поздно носить в середине весны. Туфли с резиновой подошвой — советского производства, таких давно уже нигде нет. По мужским туфлям, изломанным, принявшим форму стоп своих прежних хозяев, ношенным-переношенным, можно прочесть жизнь тех, кто их носил.
Вдруг мне в руки попадаются остроносые дымчатые туфли Baldinini из тонкой кожи в мелкую дырочку. Я перебираю в уме лица бездомных, стоящих в терпеливой очереди к вагончику — опухшие от недавней зимы, от водки, потерянные, испитые, равнодушные, и не могу представить ни одного из них в этих туфлях.
Поднимаюсь к верхним полкам и нахожу на них свитер тонкой вязки — дымчато-голубой, в тон туфлям.
— Когда сюда заходишь, кажется, что всего много, — говорю я, — а начинаешь выбирать и понимаешь, что выбрать не из чего… Дарья, а почему люди приносят сюда грязную обувь?
Дарья поворачивается ко мне от полок с брюками. Выпрямляется, набирает воздуха в грудь, как будто собирается произнести долгую речь и давно ждала этого вопроса.
— А просто ни у кого нет желания этих людей по себе мерить! — начинает она. — Люди, когда несут свои вещи отдавать, не спрашивают себя: «А сам бы я такое еще носил?» Нет, они думают: «Ой, я это уже никогда не надену. И сюда бы не отнес, отнес бы на помойку». Недавно приходила девушка-репортер, и я сама слышала, как она на камеру в микрофон говорила: «Приносите! Приносите сюда все, что выбросить хотите!» Я потом к ней подошла и говорю: «Девушка, зачем же вы так? Для нас это лишняя работа — такие вещи отбирать». Вот как убедить людей, что бездомным надо проносить то, что сам бы носил?! А остальное лучше б до помойки донес… А потом приходит Роман Сергеевич и говорит: «Дарья! Что ж ты так долго?!» А мне же вон из чего выбирать приходится, сами видели. Мне получше хочется им вещи подобрать. Быстро не получается!
Выношу туфли и свитер ожидающему, которого определила как «семьянина». Он тут же скидывает с ног разношенные стоптанные ботинки, надевает поданные мной чистые носки и влезает в Baldinini. Натягивает на себя свитер. Смотрит вниз, на свои ноги в дорогой обуви. Лицо у него вытянутое, желтое и усталое.
— Я сразу увидел, что они мне будут как раз, — говорит он.
— Тебе идут, — обступают его бездомные из очереди и смотрят на его туфли, по которым тоже можно рассказать судьбу его прежнего владельца: тот не спускался в метро, ездил на своей дорогой машине, возможно, с водителем, и ходил в этих туфлях даже зимой, потому что редко ступал по холодному асфальту.
— А я же с женой, — зачем-то говорит «семейный» и поворачивает свое желтое лицо к палатке «Ангара». Там стоит опрятная женщина. Увидев, что все смотрят в ее сторону, она машет рукой. — Мы хотим к детям домой вернуться, — продолжает мужчина, все еще оглядывая ноги, будто ему хочется заглянуть в каждую дырочку на тонкой коже. — Мы-то сюда приехали работать, а нас тут по работе кинули. Теперь не стыдно будет домой ехать.
— А мне?! А мне? — подпрыгивает от нетерпения пухлый старичок. — Я же из Люблино. Ну, из ночлежки! Там только переночевать можно. А в семь утра подъем, к восьми уже надо освободить помещение. Где днем быть? Да где хочешь, там и будь!
Меня окружают три молодые женщины с раздутыми от отеков ногами и какой-то неприятной шалостью и упрямством в улыбках.
— Нужен свитер, — говорит одна из них. — На весну, с горлом. Не темный! — кричит она мне в спину.
Выхожу к ней с почти новым модным свитером, связанным из очень мягких ниток высокого качества.
— С горлом, — протягиваю свитер ей.
— Он же широкий и темный, — у нее падает голос. — Я же еще молодая…
Выношу белый свитер, разрисованный зелеными и красными цветами, сопровождаемая ворчаньем Дарьи: «Выбор — в магазине! Они вами крутят как хотят. У Романа Сергеевича взяли бы то, что вынес. И мной они тоже крутят!»
— Ой, нет… — закатывает глаза женщина. — Это же синтетика. У меня аллергия на синтетику. Хочется чего-то повеселей! — посылает она мне пожелания в спину.
— Та-а-к… — Дарья упирает руки в боки, — по-моему, ее уже пора отправить. И другие будут смотреть на нее и наглеть! Надо ей сказать, что сегодня ничего нет, завтра пусть придет.
— А, может, у нее нет завтра, — я нахожу на полке синтетический расписной свитер, украшенный люрексом, и выношу женщине.
Та хватает его, они с подругами склоняются над ним.
— Беру, беру, — говорит она.
— Он же синтетический… — замечаю я.
— А ничего, — она поднимает от свитера счастливое лицо. — Я его на футболку надену. И рукав в три четверти — как я люблю. А теперь же весна.
Зараженные бездомностью
Бездомный присаживается на лесенку. Ботинок на его правой ноге вспух, треснул по швам и покрылся желтой коркой, словно из ноги на поверхность, пробив заскорузлую кожу старого ботинка, проступил гной. Бездомный снимает ботинок. Под ним опухшая, словно надутая насосом стопа, обрубки пальцев, на втором пальце — рваная сочащаяся рана. Бездомный поднимает лицо, и за маской зимних обморожений угадывается меланхолическая худощавость.
— Ты даже не пихай ноги в них пока, — говорит, наклонившись к нему, Роман. — Не влезет. Сегодня обуви нет, — сообщает он, и бездомный, не возражая, как будто готовый ко всему, снова лезет ногой в свой старый разодранный ботинок.
— У меня постоянно температура, — говорит он, будто ни к кому в особенности не обращаясь и ничего не ожидая.
— Тебе бы в больницу надо, — замечает Роман.
— Меня выписали, — отрезает бездомный.
— Ты в понедельник приходи, — говорит Роман. — Обувь для тебя обязательно будет.
Минуя прицеп, в котором оборудована прачечная со стиральными машинами для бездомных, и прицеп с душем для них же, Роман входит в большую теплую и темную палатку. Здесь на пластиковых стульях, ряды которых разделены узким проходом, сидят люди лицом к входу. С задней стороны имеются окошко и узкая треугольная прореха, откуда проникает весенний свет, прокладывая на полу палатки узкую прозрачную полосу. Роман идет по ней, вглядываясь в лица сидящих на стульях. У всех такое выражение, будто они собрались смотреть мрачную пьесу, которая в их жизни давно уже идет не заканчиваясь.
— Ты что такой пьяный? — наклоняется Роман к одному.
— Я не пьяный.
— Я, значит, пьяный. Смотри… чтобы тише воды, ниже травы…
По одним из присутствующих никогда б не сказать, что они бездомны. Но они набились в «Ангар», чтобы переждать день, выпить свой стакан чая с одним куском сахара, съесть из пластиковой баночки пюре «Роллтон» и, может быть, кусок хлеба, согреться тут, а вечером отбыть — на улицу, в подъезд или на вокзал. Здесь есть молодые девушки и молодые мужчины, уже зараженные бездомностью. В последних рядах сидит пожилой крепкий человек с квадратной купеческой бородой. Перед ним, с пустой миской в заскорузлых руках, — другой. Этот выделяется из общей массы. Он лыс, у него борода, ссадина над правой бровью и крепкое сложение. Большие голубые глаза имеют вид очень русский, даже какой-то иновременный; тем он и выделяется, а смотрит перед собой так, будто хочет сказать той пьесе: «Показывай! Не заканчивайся. Уже все видали! Не испугаешь. Не отвратишь».
— Что у тебя? — наклоняется к нему Роман.
— Ноги гниют, — отвечает он.
— Дайте ему справочник для бездомного, — зовет Роман сотрудников. — На Нижний Сусальный в больницу поедешь.
Я занимаю место за столиком в углу, на котором стоят два больших кипятильных аппарата. Каждого вновь приходящего бездомного следует вписать в ведомость, лежащую передо мной. Она разделена на графы: фамилия, год рождения, город проживания, еда, помывка, стирка, выдача вещей. За первые пять минут я успеваю вписать женщину 1975 года рождения, женщину 1994 года рождения, которая живет на улице пять лет, мужчину 1964 года рождения. Каждый получает по баночке сухого пюре, разведенного кипятком, и стакан сахара.
— Здравствуйте, а можно хлебушка? — спрашивает меня мужчина.
— Хлебушка нет, — отвечаю я.
— А можно еды? — подходит парень лет двадцати.
Он высокий и крепкий, но по лицу, по глазам, по распухшему носу видно, что давно заражен тем вирусом, что витает здесь над рядами — болезнью бездомности, которой заражаются в считаные недели, а излечиваются с трудом и не все.
— Не давайте ему! Он уже ел! — кричит женщина с первого ряда. — Это же солитер! Он ненасытный. Не отстанет, пока ему не дашь!
— Как вас зовут? — спрашиваю его, наливая кипяток в сухую смесь.
— Александр, — отвечает он и уходит на стул глотать горячий разбухающий картофельный порошок.
Скоро приедет суп из монастыря. Люди ждут.
Не проходите мимо
— Они не понимают, что работа им уже не светит, что в таком виде на работу их никто не возьмет, — говорит Роман, выйдя из палатки. Работа, с его слов, бездомным представляется мечтой, достичь которой легко — стоит руку протянуть; только самым сложным в этом процессе оказывается протянуть руку. Ну а если уж набраться сил и протянуть, то работа как будто есть и давно ждет. Это иллюзия.
— Поэтому тут они могут помыться и постирать вещи. Нужно, чтобы они подстригались и были чистыми. Это возвращает им социальные навыки. И мы посчитали, что прачечная — один из механизмов возвращения этих навыков. Они должны ухаживать за собой, чтобы не быть иждивенцами, не просто приходить и брать новые вещи, а стирать свои.
— Вы можете удовлетворить их первичные потребности, а спасти все равно не можете, — замечаю я.
— Спасти от чего?
— От улицы.
— Каждый из них индивидуален. Мы к каждому ищем индивидуальный подход. Кого-то совсем нельзя спасти — он плюнул на себя. А другого можно. И мы возвращаем его с улицы. Для этого работает наша социальная служба. Люди сюда приходят, мы с ними знакомимся, в процессе разговора узнаем, что у кого случилось. Выясняем, может, человеку надо домой уехать и там родственники его к себе заберут… Мы в месяц по сто человек на родину отправляем.
— И они не возвращаются обратно в Москву?
— В прошлом году мы собирали статистику. Высылали всем отправленным нами домой письма с уведомлением. 85% ответили: «Я дома. Спасибо». Мы никогда людей в никуда не отправляем. Допустим, приходит к нам человек и говорит: «Я попал в беду и остался без денег. Приехал искать работу. Не нашел». Мы проверяем его документы, прописку. Он заполняет анкету, и мы в тот же день отправляем его домой по прописке. А если человек говорит: «У меня по месту прописки никого нет, но в другом городе живет сестра», — мы звоним сестре, и, если она его согласна принять, покупаем ему билет.
— И часто родственники соглашаются?
— Да почти всегда! Иногда жены говорят: «Не хочу его видеть, и все!»
— Наверное, прежде чем жена не захотела его видеть, он много чего натворил…
— Да. В основном во всех своих бедах виноваты мы сами. Помните, вы спросили у того рыжего — пил ли он. И он сказал: «Да». Сам и виноват! Но наша главная задача — донести до этих людей: то состояние, в котором они сейчас находятся, неприемлемо для человека. Бездомность — болезнь, такая же как алкоголизм, наркомания. Человек привыкает к такой обстановке, и ему уже плевать на себя — это и есть симптомы болезни.
— А вы кто?
— Я вам говорил — руководитель…
— Это я слышала, — перебиваю его. — Кто вы тут, если отбросить вашу должность? Спасатель? Выдаватель одежды?
— Не спасатель. Я сам спасаюсь.
— От чего?
— Ну как же я не люблю разговоры на личные темы… Давайте лучше про бездомных поговорим.
— Давайте. Вы думаете, они относятся к вам по-товарищески?
— Думаю, что есть такие. Но многие относятся потребительски. Хотя мы, по идее, благодарности не ждем.
— Сколько человек в день сюда обращается?
— В среднем сто.
— Это одни и те же люди?
— За год из тридцати тысяч обращений пятнадцать тысяч — новые фамилии.
— И все же, что нужно сделать, чтобы этих людей спасти — всех без исключения?
— Не знаю… Мы уже шестой год над этим думаем. Наверное, мы просто через нашу работу показываем всем остальным, что надо небезразлично относиться к людям, которые попали в беду и вы видите их на улице. Хотя бы подойдите к нему и спросите, все ли в порядке.
— А ему надо, чтобы к нему подошли?
— Надо.
— А он скажет: «Дай на водку».
— Если он так скажет, вы мимо пройдите. Но один из ста не скажет: «Дай на водку». И вы пройдете мимо, а он тихо умрет за вашей спиной. Понимаете? Мы для этого работаем. Мы все время говорим — не проходите мимо, не прогоняйте из подъезда, попробуйте помочь. Если не можете покормить, позвоните нам, мы сами приедем. Если мы из ста, из тысячи одному поможем — это счастье. Но не надо этого — «мы» и «они»! Они — это такие же мы. Больные, но мы.
— Чтобы вы ни говорили, Роман, вы дома у себя бездомного не поселите…
— И другим не посоветую. Иногда нам звонят бабушки: «У меня в подъезде несчастный живет. Сейчас я его приведу, помою и спать уложу». Ни в коем случае! Помогать надо с умом. Они в основном идут на контакт и рассказывают, что с ними произошло. Бездомный человек — это не просто грязное существо, которое само во всем виновато и которым все брезгуют. Это — человек.
— А вы не брезгуете, когда у него со лба падает капля гноя? Такая жирная капля гноя. Вам не противно?
— Я, естественно, не буду с ним обниматься, целоваться и не побегу к нему вытирать эту каплю пальцем. Буду держаться на расстоянии. Все должно быть с умом.
— Легко помогать жертве, когда она благообразна, — говорю я. — Но как победить брезгливость, когда со лба капает эта ужасная капля и человек неблагообразен?
— С этого и надо начинать разговор с обществом, чтобы вызвать в нем толерантность к бездомным. Не надо бежать подставлять руки под эту каплю гноя! Брезговать — это нормально. Но можно просто взять и позвонить. В этом есть любовь… Корни неприятия растут из брезгливости. Из-за нее бездомных выделяют в отдельный кластер, в самые низы. А они такие же люди — плохо одетые, с гноем на лбу, но люди.
Живущие на вокзале
Утром в вагончик заносят коробки с вещами, пожертвованными обычными людьми. Мужчины выталкивают из толпы мнущуюся от стеснения молодую девушку плотного сложения.
— Вот она в первый раз, — галдят они. — Пусть идет без очереди.
— Я в первый раз, — подтверждает та. — Стесняюсь вещи просить. Мне нужны футболка и трусы.
— Женских трусов нет, — отвечаю я. — Как вас зовут?
— Лена.
— Где вы живете?
— На вокзале. Я приехала из Беларуси. Искала работу — любую. Уборщицей, дворником, посудомойщицей…
— И вы не смогли найти любую работу?
— Просто телефон у меня украли.
— А без телефона ты работать не можешь? — рядом появляется Роман и начинает с ней тоже по-свойски.
Лена пожимает плечами, вздыхая. По ней видно: она что-то такое унаследовала от своей семьи — может быть, отсутствие любви, а может, опыт родительских пьянок и неблагополучия. Все это как будто впиталось в ее лицо, проявившись робостью и тупой простотой.
— А документы у тебя есть? — спрашивает Роман, пытливо, но с пониманием глядя на нее. И, кажется, именно это понимание и заведомое знание ее судьбы прогоняет легкий испуг Лены.
— Да, — отвечает она.
— А домой не хочешь поехать? — вдруг спрашивает Роман.
— Когда? — серьезно, отбросив всякую робость, как больше не нужную маску, вскидывается Лена, словно весь месяц только и ждала, когда ей зададут этот вопрос.
— Сегодня.
— Во сколько?
— Как билет купим, так и поедешь. Пойдем…
— Я приехала сюда к парню, — рассказывает мне Лена по дороге. — Познакомилась с ним в «Одноклассниках». Мы встретились с ним один раз на улице в Москве, и он, получается, занес меня в черный список.
— А вы когда ехали, думали, что у вас роман? — спрашиваю ее.
— Да.
— Тогда тем более надо ехать домой, Лен, — оборачивается Роман. — Если ты не за работой сюда приехала.
— Но я работала! Я расклеивала объявления.
— Это не работа, — говорит Роман. — Сама видишь, сколько людей сюда на работу приезжает. Вон они тоже приехали.
Он показывает на мужчин, стоящих у входа в социальную службу — маленькое желтое здание, примыкающее к территории храма. Помятые и небритые, они как будто связаны одной общей проблемой.
— Документы сразу достань, — говорит ей Роман.
— Они в сумке, а сумка у меня там — в палатке, — говорит, спохватившись, Лена.
— Давай туда и обратно! — командует Роман.
В помещении социальной службы негде развернуться. За одним столиком женщина взрослых лет ведет первичный прием, за двумя другими молодые мужчины заняты покупкой билетов и консультацией о восстановлении потерянных документов.
— Я же говорю, — недружелюбно, с некоторым возмущением говорит мужчина, заполняющий анкету, — с работой кинули. Работали здесь в Политехническом музее, на реставрации. Балки заливали, старые долбили. Месяц работали, посредник исчез, денег не отдал.
Он встает. Один из сотрудников возвращает ему паспорт и распечатанный невозвратный билет. Такой билет невозможно сдать или обменять, и только такие билеты «Ангар спасения», действующий на пожертвования обычных людей, покупает тем, кто обращается за помощью.
— Спасибо! — за рабочим закрывается дверь.
— Вы думаете, Лена вернется? — обращаюсь с вопросом к Роману.
— Конечно, вернется, — убежденно говорит он. — Но с таким, чтобы девушка приехала из Белоруссии к мужчине, я сталкиваюсь впервые. В основном мужики едут к нашим женщинам, а те даже на связь не выходят. А вернуться назад у приезжего уже денег нет.
— Зачем же их вызывают?!
— Да кто его знает…
Дверь открывается. Но заходит не Лена, а один из мужчин, ожидавших у входа.
— Я с той же бригады, — неприветливо, как будто заранее ожидая упреков и заблаговременно защищаясь от них, говорит он.
— Кто конкретно вас обманул? — спрашиваю его.
— Леха, — нехотя отвечает вошедший.
— А как вы с ним познакомились?
— Да через посредника, — раздражается тот и прячет недобрые глаза в пол. — Просто людей они набирали…
— Где?
— Да в Дергачах! «Газель», понимаете! «Газель»! Позвонили одному, другому, сказали — работа есть, мы собрались в одну «газель» и поехали.
— Какую конкретно работу вы делали в Политехническом музее? — продолжаю интересоваться я.
— Заливали бетон, стены долбили, вязали арматуру. Жили в общежитии. Что непонятного?!
— Из общежития выгнали, когда Леха кинул?
— Да…
— Где вы спали?
— Пятый день всей бригадой на вокзале.
— И сейчас вы поедете домой, где вас ждет семья, и ваши дети, которые не видели вас месяц и надеялись, что вы денег привезете? А вы приедете с пустыми карманами…
Мужчина поднимает глаза. В них острая, обжигающая обида, а за ней что-то мягкое, простодушное, говорящее о том, что он сядет в новую «газель»… И не он один, а каждый третий российский мужчина сядет в эту «газель» — потому лишь, что эти люди лучше тех, кто их обманывает, как и тех, кто позволяет обманывающим обмануть.
Рабочий садится за столик и заполняет анкету. Сегодня он тоже уедет в Саратов.
— Она придет, — говорит о Лене Роман. — Даже не сомневаюсь.
— Часто вас обманывают, Роман? — спрашиваю я.
— Владыка благословил всем людям верить.
— Ну а вдруг к вам придет человек, который просто не хочет тратиться на билет, а деньги у него на самом деле есть?
— Так мы же проверяем информацию.
— Допустим, вы не нашли обмана. Но сомнения все равно остались.
— Тогда принимается решение в сторону «верить».
Дверь открывается. Заходит Лена. В руках у нее белорусский паспорт. Из социальной службы она выходит с листом, на котором копия билета. Поезд до Могилева отправляется с Белорусского вокзала сегодня, в двадцать один час двадцать две минуты. У меня в кармане такой же билет — вечером я поеду ее провожать.
Не спасли
В условленное время мы с Оксаной (фоторепортер, сделавший фотографии для этого репортажа. — «РР») ждем Лену в условленном месте — в зале ожидания на втором этаже Белорусского вокзала возле часовни. Проходим зал от часовни до противоположного конца, разглядывая ожидающих. Лены среди них нет. Проходим назад и обратно. Лены нет.
— Думаешь, она придет? — спрашивает Оксана.
— Конечно, придет, — отвечаю я, хотя не очень верю в то, что Лена появится.
До отправления поезда остается двадцать минут, и мы перемещаемся к эскалатору, чтобы спуститься на перрон и там подождать у пятнадцатого вагона, в котором сегодня ночью Лена должна вернуться домой.
У эскалатора появляется запыхавшаяся Лена с большой сумкой в руке. Сзади нее маячит низкорослый темный парень с большим носом. Сумка, которую он накинул на спину, возвышается над его головой.
— Он хочет поехать со мной, — без предисловий начинает Лена. — Он живет на вокзале, его там все бьют. Я хочу его забрать. Он из Таджикистана.
— Тот же самый, к которому ты приехала? — спрашиваю я.
— Нет, другой, — отвечает она. — Ему не хватает шестьсот рублей на билет…
Лена не просит нас добавить ему денег на билет, но по тому, что и как она говорит, чувствуется: она не сомневается в том, что мы должны купить ему билет, как не сомневается и в том, что у нас есть эти шестьсот рублей.
— И что, если он не поедет, ты тоже не поедешь? — спрашивает Оксана.
— Нет, не поеду, — отвечает Лена.
Она выжидает. По ее лицу видно: она не ждет с нетерпением, а выжидает. Люди, спешащие к своим поездам, теснят нас у входа на эскалатор, просят посторониться. Проходят между нами и Леной, которая пытливо смотрит на нас, а за ее спиной, повернувшись к нам спиной, как будто все это его не касается, стоит молодой мужчина. В моей голове мелькают разные мысли — например, о том, что Лене не так важно вернуться домой, как вернуться туда с молодым человеком. И без разницы, с каким человеком, главное — хоть с каким-нибудь. Я гоню эти мысли: ведь помогая, надо не сомневаться и не судить других, не разбирать их по костям только потому, что к тебе обратились за помощью и на пять минут попали в зависимость от тебя… Времени до отправления поезда остается все меньше, и мы спускаемся вниз за билетом.
— Охраняй его! — кричит мне Лена, убегая к кассе вместе с Оксаной.
Молодой человек остается стоять у стены и по-прежнему делает вид, что все вокруг происходящее — вокзальная суета, объявления об отбывающих и прибывающих поездах, толчея — его не касается; он ничего не замечает, лишь бы и его не заметили.
— Зачем вы едете в Могилев? — спрашиваю его.
— Мне там регистрацию надо, — отвернувшись, еле слышно отвечает он. — Лена сказала: «Хочешь работа, пошли».
— Вы давно знаете Лену?
— Месяц.
— Вы тоже живете на вокзале?
— Да. На работе сокращение было.
Возвращаются Лена с Оксаной. У нее тридцать седьмое место, а у него — тридцать восьмое. По счастливому совпадению. Лена смеется и выглядит уже не так, как утром — в ней появляется сила, уверенность в себе, как будто какая-то ее большая мечта исполнилась. Лена смеется счастливым смехом, и мне кажется, что у нее на уме что-то большее, чем просто помочь этому человеку с работой.
— Можешь ли ты объяснить, — начинаю я, когда мы бежим по платформе к пятнадцатому вагону, — зачем ты забираешь этого человека с собой?
Лена молчит.
— Из жалости? — подсказываю я.
— Из жалости, — с готовностью соглашается Лена, хотя я слышу, что в разговоре со мной она больше не заинтересована; десять минут, через которые отбудет поезд, в ее голове уже пролетели и оставили нас с Оксаной позади.
Они усаживаются друг против друга на боковых сиденьях плацкартного вагона — Лена и большеносый парень. Мы стоим на платформе. Уже темно. Но в освещенном желтым светом окошке вагона мы видим профили наших случайных знакомых, которым, как нам кажется, мы помогли стать счастливыми — на пять минут, оставшихся до отправления поезда, или на всю ночь до прибытия в Могилев и столкновения с новыми трудностями, с несовпадающими желаниями обоих.
Вдруг мимо нас по перрону проносится большеносый. На ходу он выплевывает ругательства на таджикском, а из сумки вышвыривает вещи Лены, бросая их на платформу.
— Вернись! Стой! Стой! Вернись! — надрывно кричит Лена, пробегая мимо нас.
Оксана бежит за ней, догоняет, спрашивает, что случилось. Та не видит и не слышит, взгляд сосредоточен на одной точке — на спине убегающего человека. Лена рвется за ним, молотя по воздуху руками, — словно за мечтой, которая в последний момент не захотела исполняться. И мне кажется, что если бы сейчас за ней по платформе бежала не Оксана, а сам Ангел и кричал: «Лена, ты не о том мечтаешь. Брось эту мечту, она губит тебя!» — она ни за что бы не остановилась, пока сама не захотела бы спастись. Поезд уезжает.
— Мы не смогли ее спасти, — говорит Оксана.
Мы остаемся на опустевшей платформе с тяжелым чувством: мы предложили помощь, а помощь оказалась не нужна. Или мы так предложили, что она оказалась не нужна? И еще предстоит разобраться, отчего появилось это тяжелое чувство — из-за того, что не сумели спасти человека, из-за того, что слишком много возомнили о себе, возжелав спасти человека, который только сам и может себя спасти, или из-за того, что сами желали почувствовать себя хорошо, поучаствовав в чужой судьбе на пять минут, потратив всего шестьсот рублей, которые отдадим сейчас за две чашки кофе? К концу этих расспросов, обращенных к самим себе, приходит кажущаяся чужой мысль: единственный, кого может спасти спасающий в процессе спасения, — это он сам. Может быть, потому та территория возле храма и называется «Ангаром спасения», что Роман и другие сотрудники спасают там самих себя?
Ищите — и найдете
— Ноги у меня горят! Ну найдите вы мне сорок четвертый размер. Никогда не поверю, что у вас нет!
— Сорок четвертого размера нет, — отвечаю я.
— А вы поищите — и найдете.
Ухожу в вагончик, где Дарья раскладывает по полкам только что пожертвованные вещи. В третий раз перерываю полки с обувью и коробки.
— Как же нет? — спрашивает тот же мужчина. — Вы еще поищите.
— Ну все! — Дарья срывается с места. — Вот скажи, — она задыхается, — тебе не стыдно? Чего ты гоняешь ее? Чего ты так себя ведешь?
— Я просто попросил, — говорит мужчина.
— Ты не просто попросил! Ты обнаглел!
Дарья возвращается в вагончик. Ее снова трясет.
— Да что ж такое-то — на хребте чужом кататься! — начинает она. — Вот отец Олег умеет с ними, а я — нет. Он их на чистую воду выводит. Один раз видела, как он беседовал с одним и все по кругу его водил: «Миленький, миленький, а напомни, как ты сюда попал?». И сидит перед ним такой забулдыга, двадцать пять лет отсидки за плечами, и уже вторую версию выдает. А отец Олег: «Миленький, миленький, а вот еще скажи… ты же только что на этот вопрос мне другое отвечал!.. Значит, и не надо тебе ехать туда». А меня легко обмануть. Сказал — значит, так и есть. Не умею я абстрагироваться от них. Вот и голос сейчас на него повысила. Горячая я — недостаток мой. Но это же не я к нему пришла, а он ко мне! Я-то ему верю, а потом понимаю, что он меня надул! Работаю тут пять лет уже, а до сих пор им верю. Я ж к нему с самым чистым… этим… — Дарья не находит слово, хотя оно так и просится: с душой, с чистой душой. — Беру под козырек и докладываю: «Ну нету сегодня сорок четвертой обуви. Принесут мне брюки пожертвованные — я тебе их выдам. Все вещи здесь случайны. Но ты завтра приди. Может, завтра будут твои сапоги, а пока надень валенки…»
Дарья, сотрясаясь еще от волнения, произносит свой монолог и еще раз корит себя за то, что отругала бездомного. И я могла бы ей сказать, что вот так всерьез реагируя на каждого из них, она обнаруживает в себе то, чего не осталось уже у многих из нас, — способность по-прежнему и всегда видеть в них людей. Но я ей этого не говорю, потому что очередь за забором к вагончику прибывает. И еще один мужчина — молодой, с рюкзаком за спиной, который не с такого близкого, как сейчас между нами, расстояния мог бы сойти за хипстера-программиста, просит обувь сорок четвертого размера.
— Нету? Ну тогда брюки мне дайте… Да меня сестра из квартиры выгнала. Уже четыре года я на улице. А вам-то что? А что друзья? Оказалось, что никто никому не помогает. Работать? У меня документов нет.
— Да просто вы пьете! — замечаю я.
— Пью! — с вызовом соглашается он. — И буду пить, пока не сдохну. Я никому не нужен. Если я и Богу здесь не нужен, пусть Он к себе меня заберет.
P. S. В понедельник добрый человек, откликнувшись на мою просьбу в соцсетях, привезет в «Ангар» ботинки для гноящихся ног Александра — новые, специально для него купленные.
