Почему было важно записываться именно в студии в Норвегии? Вы говорили, что иногда пространство помогает, — как помогло?
Процесс записи происходил быстро: мы писали голос, фортепиано, электроорган и басовую партию за один день, с утра до позднего вечера. Помещение, в котором стоит инструмент и в котором мы записывали голос, очень приятное по акустике. Записываешь рояль, и можно со звуком почти ничего не делать больше. Там стоит Yamaha, с довольно «ямаховским» звуком, но важно также, через что проходит звук после микрофона, — усиления тоже дают свою окраску. То же самое касается голоса — акустика и хорошие микрофоны позволяют сделать наверняка хорошо. Мосфильм, наверное, отвечает всем этим требованиям. Я знаю, что там побольше выбор микрофонов, например. Но пришлось бы выбирать помещение, слушать акустику, а с норвежской студией мы были уже хорошо знакомы, что и позволило нам записаться быстро. И природа норвежская тоже влияет.
Слушателю, вероятно, не так важны все эти оттенки и не так понятна необходимость записи в дорогой студии… Это ваш перфекционизм?
С музыкой, которая изначально записана плохо, довольно сложно потом работать так, чтобы она хорошо слушалась — с того же телефона, например. Никому неприятно, когда вместо звука шум или перегруз. Понятно, что и не должен обыватель об этом думать, не его это задача — ему должно быть все равно. Он должен слышать целое, и это целое должно его устраивать. Если слышатся какие-то особенности звука, в этом либо есть какой-то концепт, либо это просто плохой звук.
Для записи альбома вы запускали краудфандинговую кампанию. Это сейчас основной способ сбора денег для независимого музыканта?
У нас есть опыт сбора средств на разных площадках. Например, мы собирали на европейской платформе Indiegogo на альбом Kubikmaggi. Indiegogo берет гораздо меньше процентов — со всеми вычетами не больше восьми. И нет идеи, что обязательно нужно собрать заявленную сумму. Собрал две тысячи рублей из 200 тысяч — забираешь. На Planeta эта сумма меняется. Чтобы кампания состоялась, нужно собрать не меньше 50%, то есть сумма, которую я заявлю, — это мой риск. А дальше, если я собрала больше половины, доноры получают свои лоты, я могу забрать деньги, но и платформе должна вернуть проценты. Чем ближе собранная сумма к 100%, тем меньше забирает Planeta. В этот раз мы записывали русскоязычный альбом, и мне показалось правильным собирать именно на русской площадке.
Вы чувствуете ответственность перед теми, кто жертвовал деньги? Не возникает ощущения, что могли как-то не оправдать ожидания?
С одной стороны, получается более прямая коммуникация между музыкантом и донором, и нужно быть готовым к такому диалогу. Да, это определенный груз, и ты либо ввязываешься в эту историю, либо нет. Меценатство для меня, в чистоте своей идеи, — это поддержка искусства вообще, культуры своего города или своей страны. Можно делать ставку на людей, которые именно так к этому относятся. Государственная система оказывает большую поддержку классической музыке и молодым исполнителям; есть конкурсы, премии… А дальше начинаются проблемы. Есть такие музыканты, как мы. Наверное, надо уже собраться всем вместе и заявить, что существует еще одна культурная отрасль, которая тоже требует поддержки. Для государства это ничто — все мелкое незначимо. Поэтому мы занимаемся выживанием. В России люди, жертвующие на музыку, должны знать, что их вклад важен. Но моя личная ответственность — это большой вопрос. Ведь я соглашаюсь на такой сбор средств именно потому, что для меня это свобода. Любой музыкант, которого можно считать «движком» в искусстве, меняется, проводит эксперименты — поэтому донор, конечно, может получить не то, чего ожидал.
Недавно вы написали: «Хочу найти наконец своему умению какое-то более “нужное” применение, за которое я буду получать деньги от этого общества. Большую часть времени я в растерянности от того, что с этой проблемой делать». Как вы для себя решаете эту проблему?
Она, мне кажется, связана с тем, как человек воспринимает другого человека. Проще говоря, как я позволяю быть другому другим. Он такой сам по себе и в этом уникален — позволяй ему быть, если он тебе не мешает, это ведь его право, даже если он заблуждается! Как и в СМИ, есть проблема свободы слова. По моим ощущениям, сейчас даже сложнее, чем в 90-е, потому что общество не позволяет тебе быть свободным. Люди смотрят друг за другом — как живешь, как ты устроен, чем занимаешься, правильно ли все делаешь. И это довольно серьезный прессинг. Быть любым, как в скандинавских странах, у нас непросто. Много ресурсов пропадает, получить поддержку от государства очень сложно. И себя я тоже таким ресурсом считаю.
Условно говоря, вам приходится писать музыку для компьютерных игр, чтобы иметь средства для творчества?
Можно сказать, я спонсор собственного искусства. Я не пишу музыку для игр просто потому, что туда не лезу. Но я занимаюсь с учениками, могу написать музыку для театральной постановки или для кино. Получить заработок с концертов на данном этапе почти невозможно: непонятно, какую нишу мы занимаем, сразу встает вопрос о рекламе, о позиционировании. Но, мне кажется, так когда-то было с любой нишей, которая сейчас популярна.
Вы готовы пережидать?
Мой преподаватель по сценической речи говорил: «Если вы возьмете гвоздь и будете его в одном и том же месте Невского проспекта забивать несколько лет подряд, рано или поздно слава о вас пойдет». Примерно так это и работает.
Можно сказать, что новая академическая музыка постепенно приближается к популярной?
Честно говоря, многое из того, что сейчас называют «неоклассикой», кажется мертвой банальщиной. Она сейчас популярна как стиль, но уже оскомину набила. На мой взгляд, в этом нет какой-то свежести. Но по-настоящему нового сейчас много. В том, что делает Леша Орелович, хотя это ближе к фольклору, столько личной свободы и личного интереса! «ГШ» — тоже. Мне кажется, эта волна вытаскивает «русскость». Нужно родиться здесь, чтобы такую музыку делать. То, что раньше было самой реальностью, сейчас стало чем-то внутренним и помещается в музыку.
То есть стала вдруг заметна «русская рука»?
Да, притом это совсем не так, как было с нашим роком — у русского рока в центре была идея, своя пропаганда, очень крепкая и конкретная мысль. А здесь другое — отказ от заявления. Мне кажется, что новое поколение как раз выражает себя в этом.
Образ человека поколения, родившегося в начале 1980-х, — какой он?
Для меня это время неустроенности. Старое ушло, а чего-то нового пока нет. Это сильно отразилось на мне, на моих сверстниках, как я замечаю, — из ниоткуда мы как будто пришли в никуда. С одной стороны — неуверенность, с другой — свобода. Например, мы оказались в визуальном времени: сейчас довольно важно, как что-то выглядит. Я это принимаю, но не чувствую этого в себе; даже моя младшая сестра уже совсем другого представления человек. Для меня не так важна картинка — какие цвета, какой стиль, как ты одет, как в тебе отражается то, где ты находишься. Раньше было по-другому: чем проще и дешевле, тем лучше. Я чувствую себя где-то посередине.
«Нет ничего выше, нет ничего ниже» — как раз то ощущение?
Это про веру, может быть, даже в греческом понимании, когда человек дерзит богам. Человек пытается отказаться от высшего порядка, который есть. С одной стороны, не все нам подвластно, не на все вопросы мы можем ответить. Но иногда кажется, что ты в центре всего.
В альбоме много бэквокала и речитатива, наслоение голосов. Почему вы используете этот прием?
Основной вокал задает обычно главную линию, а вторая — противопоставление. Это может быть высмеивание того, что звучит в основном голосе, а где-то это подчеркивание гармонии, более светлой или темной.
В отзывах к вашему альбому пишут, что слышны интонации «АукцЫона». Вы слышите их сами?
Было бы странно отрицать, что папа (Леонид Федоров, лидер группы «АукцЫон». — «РР») повлиял на мое творческое мышление и продолжает влиять. Но, как любой диалог, это двустороннее влияние — ему интересно мое творчество, он приходил на презентацию альбома. Как любая музыка, моя что-то выключает в нем и включает… В общем, интонации, скорее всего, есть — я от этого не отказываюсь!
Ближайший сольный коцерт Ксении Федоровой и презентация альбома "Переходный этап" — 13 июня в Мастерской Аникушина (Санкт-Петербург)
