Новации и традиции
Можно ли женщину назвать телочкой? А если нет, как карать назвавшего?
Можно ли родителям шлепать детей? А ремнем?
Можно ли ученицам школ носить на уроках хиджабы? А можно не носить, если все вокруг носят?
Должен ли интернет быть свободным, или пусть лучше будет безопасным?
С какого срока беременности считать аборт убийством?
Почему чувства верующих нельзя задевать, а чувства сомневающихся — можно?
Почему тех, кто курит марихуану, сажают в тюрьму, а тех, кто курит табак — просто предупреждают о его вреде?
Почему разнополым людям можно заключать брак, а однополым нельзя?
Эти вопросы мало кого оставят равнодушным — хочется сразу начать спорить, отстаивать свои ценности. Так обычно и бывает с вопросами про этику, то есть про гласные и негласные правила поведения людей, про то, какими моральными ценностями следует руководствоваться, оценивая слова и поступки. И по всем этим вопросам общество в любой цивилизованной стране окажется расколотым на две сердитые (а в последнее время еще и обиженные) друг на друга части — традиционалистов и прогрессистов, защитников испытанных временем рецептов и сторонников новых норм, приспособленных к новым реалиям общественной жизни. Но и это разделение полно парадоксов и противоречий: «традиционалисты» уже не являются носителями древних укладов, а пытаются в современных условиях заново собрать «неотрадицию». И даже религиозные фундаменталисты — это новое явление, возникшее в период кризиса древних религий. Да и «прогрессисты» парадоксальным образом, борясь за свободу личности, делают круг и пытаются ограничивать свободу других людей — не только в том, что им делать, но и даже какие слова употреблять. Уже неясно, кто сейчас диктует больше ограничений на поведение людей: традиционные религии или новые движения защиты прав меньшинств.
«Культурные войны» — этот термин появился в США в 1920-х годах для описания конфликта между ценностями жителей городов и сельских жителей, а широко распространился уже в 90-е, после выхода одноименной книги Д. Хантера, описавшего 60-е и 70-е годы как время обострения культурных войн между либеральными и консервативными ценностями. Вопросы об абортах и эвтаназии, о правах женщин, детей и геев, о креационизме и религиозном образовании до сих пор формируют повестку дня большей части этических дискуссий, перетекших с тех пор в интернет.
— Произошла своеобразная глобализация культурных войн, все эти вопросы стали актуальными и в России, — рассказывает нам Аня Бернштейн, профессор антропологии Гарвардского университета. — Так, моя коллега, изучающая религию в Нижнем Новгороде, пишет, что ее респонденты в местных православных церквях изучают протестантские пособия о том, как отстаивать позицию, что аборт — это неправильно.
Почему эти вопросы задевают за живое? Потому что напрямую касаются важнейшего для каждого из нас выбора — как и ради чего жить, в какие идеалы верить. Но мы ведь не спорим по поводу многих других идеалов — все согласятся, что лжесвидетельствовать или воровать плохо, это «вечные ценности», про них все сказано еще в десяти библейских заповедях. Впрочем, если с заповедью «не убий» все понятно, то с заповедями «помни день субботний… не делай в оный никакого дела» или «не делай… изображения того, что на небе вверху, что на земле внизу, и что в воде ниже земли» вопросов гораздо больше. Вечные ценности зачастую оказываются ценностями аграрного общества — боящегося перемен, патриархального, религиозного, коллективистского, иерархически организованного, в котором каждый знает уготованные ему место и роль.
Но в индустриальном, а потом и в информационном обществе мир меняется все быстрее, а с изменением форм общественной жизни меняются правила взаимодействия людей, их ценности. Триста лет назад общество не считало аморальным применять пытки на следствии, двести лет назад — владеть людьми, покупать и продавать их, сто лет назад — пороть детей. И наоборот, типичный современный человек выглядел бы безнравственным вольнодумцем для людей прошлых эпох: церковь по выходным не посещает, занимается сексом вне брака, шляпы не носит, а уж если заговорит, иногда такое услышишь!
И люди будущего наверняка осудят нас — вот только неизвестно, за что. Возможно, ужаснутся тому, как мы мучаем животных на фабриках по производству «живого мяса», или как бездумно уничтожаем собственную среду обитания. Или их будут больше волновать самые новомодные в десятые годы ХХI века грехи, для которых только-только придумали названия: харассмент, сексизм, эйджизм и прочие виды дискриминации, буллинг и хейтерство, виктимблейминг вкупе с газлайтингом, гомофобия вкупе с трансофобией, фэтфобией и т.п.
Никто не знает, какими будут новые правила, к какому этическому консенсусу придут сторонники новаций и традиций. Да и возможен ли новый консенсус в мире, который все время меняется? Как бы то ни было, мы живем в эпоху переоценки ценностей, культурных войн и отсутствия признаваемой всеми ценностной нормы, которую раньше задавали религии и идеологии.
Несмотря на дефицит общепризнанных норм, «РР» решил разобраться, как меняются моральные ценности и нормы поведения в глобальном масштабе и из-за чего это происходит. Мы не пытаемся морализировать и не знаем, «как правильно». Конечно, наши собственные взгляды влияют на то, что мы видим, а что нет. Но попробуем вместе с учеными-гуманитариями из разных стран понять, как и какие «заповеди» о том, что хорошо и что плохо, уже возникли и имеют шанс утвердиться в будущем.
Индивидуализация и одиночество
— Мы живем в эпоху сильнейшего тренда на индивидуализацию, — рассказывает кандидат психологических наук Виктор Заикин, старший преподаватель Первого Московского государственного медицинского университета. — Индивидуализация — это то, что в социальных науках называют «большой тренд»; условно говоря, это поезд, который то ли к счастью, то ли к сожалению не останавливается. Люди становятся все более автономными: увеличение количества одиночек-синглов, высокая мобильность, переход к свободному графику фрилансера от жесткой рабочей недели — это все одна и та же история про то, что раньше человеку для выживания была необходима семья или другая малая группа, а сейчас он прекрасно справляется в одиночку. Если раньше человек совершал какой-то страшный аморальный поступок, то в крайнем случае он был бы изгнан из общества, и это была бы социальная смерть — да и в буквальном смысле смерть: ведь в одиночку не выжить. А сейчас человек, во-первых, может справиться один, во-вторых, изгнать его уже не получится. Ведь в современном мире можно переехать, обнулить свой социальный статус и начать с чистого листа. Мы стали автономнее — и именно поэтому свободнее в том, что касается морали.
И это произошло совсем недавно по историческим меркам! Крестьянский дом еще каких-нибудь сто лет назад был больше похож на жилища людей каменного века возрастом в миллион лет, чем на современную квартиру — похож тем, что в нем нет места для уединения и приватности, все живут скопом, ты всегда на виду. Миллионы лет групповая взаимопомощь была единственным способом выжить, а следование общим правилам — единственным верным способом жить. Правила менялись: поначалу люди старались не разозлить духов предков, позже поступали как христиане, как покорные подданные, как революционеры, как комсомольцы… Но мы всегда были «мы». И вдруг эта непреложная истина пошатнулась: от общинной, клановой идентичности самосознание горожан сдвигается к индивидуализму.
С тех пор как Кант объявил былое состояние «несовершеннолетием человечества» и провозгласил девиз новой эпохи: «Имей мужество пользоваться собственным умом», мы изрядно повзрослели — то есть эмансипировались и научились ценить приватность, независимость и самодостаточность. Но разделяемые всеми нормы пока еще не сложились — одни тоскуют по племенному единству и ищут опоры в объединяющих общество верованиях, эмоциях и ритуалах, другие свыклись с полураспадом этого единства на «элементарные частицы» и иначе жить уже не могут. Притом независимо от наших намерений эмансипация продолжается: современное «мы» — это общество людей, замкнутых на самих себе, живущих по принципу «заботы о себе». Личные цели и внутренний кодекс чести вышли на первый план, а зависимость от общества и его правил спряталась на втором.
В этом вековом тренде, конечно, ни на одном из этапов не обходилось без трагедий. Крестьянин, попав в город, ощущал одиночество и распад своего мира: люди становились дальше друг от друга — исчезали не только зависимость и рабство, но и братство, взаимопомощь, соседство. Да и сейчас многие сетуют, что в мегаполисе, в отличие от городов ХХ века, никто не знает своих соседей.
В аграрном мире что такое хорошо и что такое плохо определяла религия; в индустриальном эту роль на себя в основном берут массовые идеологии (национализм, коммунизм, фашизм, либерализм, и так далее, вплоть до всяких «идей чучхе»), но в наступающем информационном мире религия и идеология — вопрос индивидуальных предпочтений. Единственной мерой хорошего и плохого становится человек.
— Дело не в том, что люди стали меньше верить, а в том, что религия становится сугубо индивидуальным делом, — объясняет Аня Бернштейн. — Произошла своего рода приватизация религии, уход в частную сферу по мере утраты регулирующей роли религии в обществе и политике.
Традиционные религии все еще очень массовы и влиятельны, но они больше не даются с рождения как готовое мировоззрение и образ жизни, ведь даже «традиционалисты» теперь выбирают себе свой путь сами.
В центре новой «городской духовности», которую теперь чаще называют «осознанность», не коллективная вера, а стремление к самосовершенствованию, личностному развитию. Это как магазин, где каждый собирает себе мировоззрение по вкусу, создает собственную систему ценностей и верований. Способствуют ли такие условия осознанности и самосовершенствованию — большой вопрос: чаще они дают возможность вновь и вновь подтверждать верность собственного мировоззрения. А также вновь и вновь сомневаться в нем.
Духовное становится естественным продолжением телесной заботы о себе, которая тоже превращается в моральное требование. Быть успешным, то есть полноценным в нынешнем понимании, — значит быть в хорошей физической и психической форме. Заниматься современными аналогами религиозных практик вроде йоги, медитаций, тренингов и коучинга — новая добродетель из того же ряда, что и занятия фитнесом, веганство или иная диета (главный современный вид аскетизма). Ну а рискованные с точки зрения здоровья и заботы о себе практики становятся новыми грехами — табакокурение, злоупотребление алкоголем, неразборчивое питание вызывают теперь моральное осуждение. Впрочем, открыто высказывать его опасно: свобода быть самим собой и выбирать что нравится — все-таки более важная ценность, чем успех. Попробуйте начать обсуждать чужую внешность, исходя из привычных стандартов красоты, — вас пожурят и очень доступно объяснят концепцию бодипозитива (движения под девизом «мое тело — мое дело»).
Но сам эмансипированный индивид все понимает насчет своей неполноценности: ведь он хозяин собственной жизни, а распоряжается ей черт знает как, гарантированных ответов больше нет. Он сам отвечает за свои действия, а значит, способен похудеть, обучиться новой профессии, добиться успеха в любви и карьере, — нужно только приложить усилие. Если же что-то не заладилось — грешен, сам виноват. Чем больше чувствуешь, что что-то не так, тем больше хочется писать в соцсети о своих достижениях и успехах, транслировать данные с фитнес-трекеров, чекиниться в модных ресторанах и аэропортах дальних стран… В соцсетях мы создаем свой образ для других, и новая моральная норма требует, чтоб этот образ был успешным и благополучным: ведь если ты неудачник, винить кроме себя некого.
Ответственность эмансипированного индивида распространяется и на окружающее его пространство, даже на всю планету — моральным идеалом становятся забота об экологии, раздельный сбор мусора и прочие тонкости этичного потребления. Борясь с глобальным потеплением, мы взваливаем на себя глобальную ответственность — и даже современные антиглобалисты все время ездят по миру, заботясь обо всей планете, а не только о своих родных местах.
Свобода и сеть
Только друг с другом нам все тяжелей. Каких только не придумывают форм близких отношений для самодостаточных людей, от гостевого брака до полиамории, — а близости достичь все труднее: доверия друг к другу все меньше, как и секса. Трудно поверить, но почти треть молодых мужчин в США, по данным опросов, живут без секса; это в два раза больше, чем 30 лет назад. Во многих других странах — например, во вроде бы культурно далекой от США Японии — наблюдается схожая ситуация.
Да и просто с общением все больше сложностей, киберобщение вытесняет слишком затратный непосредственный контакт. Сейчас на соцсети среднестатистический пользователь тратит 22% времени жизни. Даже повстречавшись в реале, мы постоянно невротически теребим смартфоны. Появилось ругательное слово «фаббинг» — привычка отвлекаться на мобильные устройства вместо того, чтобы поддерживать разговор с собеседником. Вслушайтесь: «фаббить прилюдно» — это даже звучит неприлично, но мы не останавливаемся. Общение эмигрирует в интернет, и мы настолько привыкаем общаться удаленно, что встречи, соприкосновения и даже звонки начинают казаться грубым вторжением в личное пространство:
— Молодые люди перестают писать сообщения и не звонят — они посылают голосовое сообщение, — говорит социолог Полина Аронсон. — «Когда встречаемся?» — спрашивает девушка в микрофон и нажимает «Отправить». Через полминуты получает ответ: «В три часа». «О’кей», — говорит она и снова кликает «Отправить». Ни на секунду собеседникам не приходит в голову просто позвонить друг другу! Новые средства коммуникации порождают новые барьеры, подобраться к личному пространству все сложнее: звонку теперь предшествует переписка, переписке — осторожные лайки. То, как мы используем гаджеты, — симптом фундаментального процесса: изменились сами презумпции взаимодействия между людьми — с презумпции желательности на презумпцию нежелательности контакта. Нежелательность контакта находит воплощение в самых разных контекстах: в психологии нас призывают «соблюдать границы» других, а не «завоевывать друзей»; на рынке труда все больше людей работает из дома, в прямом смысле слова не видясь со своими коллегами, а романтические и эротические отношения превращаются в минное поле, потому что секс — это самое радикальное нарушение личных границ. Мир исчезающих соприкосновений называют «обществом негативных социальных отношений» — отношений, стремящихся к нулю, подчиненных императиву самоизоляции.
Революция в общении, которую устроил нам интернет, еще мало осмыслена. Сеть создавалась как пространство, свободное от ограничений и иерархий офлайна. Сбылась давняя мечта — богатые и наделенные властью в сети поначалу оказались в равном положении со всеми. Сеть казалась пространством вседозволенности и безнаказанности, поэтому стала полем для игры с нормами. Общаясь, часто анонимно, мы словно бы нащупывали, как далеко можно зайти, когда у новой экосистемы общения еще нет законов и правил.
В 90-е годы в сети зародилась субкультура, построенная на принципе «я в сети — не настоящий я»: обезличенные и злые тролли. Чтобы самоутвердиться и посмеяться, они сеяли конфликты и провоцировали участников сети на возмущение, злость, оскорбления. Например, на мемориальных аккаунтах погибших детей и подростков тролли оставляли жестокие комментарии, глумились над скорбящими. А свое поведение оправдывали тем, что просто пытались продемонстрировать: мемориальные онлайн-страницы — неадекватное выражение траура. «Вы тысячи раз пишете “Соболезную, держитесь” — но насколько ваша онлайн-скорбь реальна? Скорее всего, вы ничего не чувствуете. Тогда чем вы отличаетесь от меня? Вы пишете социально приемлемую неправду, и все думают, что вы хороший. Я пишу социально неприемлемую неправду, и все думают, что я плохой. Кто из нас негодяй?» И вообще это не всерьез, тролли пакостят ради лулзов. Им смешно, вам — нет, но это по-прежнему просто шутка. Тролли одними из первых начали играть на нормах общения в сети, а теперь проигрывают: интернет-сообщество признало, что троллинг — это не своеобразное чувство юмора или справедливости, а оскорбительное поведение. И придумало работающую этику общения с обезличенными провокаторами — «не кормите троллей», то есть не реагируйте на попытки задеть за живое, не подпитывайте их азарт, пусть постепенно вымирают с голоду.
Вслед за троллями в сети появилась целая армия, способная перегибать палку дозволенного. Кибербуллинг (травля в сети), хейтинг (жесткие негативные иррациональные комментарии и сообщения), флейминг (спонтанный обмен оскорблениями), киберсталкинг (навязчивое преследование в среде онлайн), бодишейминг (осуждение за недостатки внешности), аутинг (публичное разглашение информации о гомосексуальной жизни человека без его согласия) пополнили список осуждаемых обществом поступков. Эти новые «грехи» породила иллюзия вседозволенности в сети, но чем больше мы осваиваемся в онлайне, тем менее толерантными становимся к проявлениям любых нападок. И дело тут не только в том, что анонимности в сети, как оказалось, не существует. И не в том, что все, что вы делаете в интернете, фиксируется и хранится почти вечно. Несмотря на то что у интернета все еще практически нет внешнего контроля, система оказалась способной к саморегулированию. Пользователи хотят жить в комфортной среде, поэтому сеть сама выдавливает неподобающее поведение. Интернет стал удивительным социальным экспериментом — впервые за долгое время люди с нуля договорились о «правильном» и «неправильном» в общении без указок сверху. Вседозволенность в сети обернулась выработкой новой этики общения, отклонение от которой осуждается.
Оказалось, когда новый кодекс чести пишут сообща все пользователи, в нем не остается места для дискриминации. В интернете стало гораздо заметнее, что существует много «других» — тех, кто выглядит, чувствует и думает иначе. И они совсем рядом — вот, в соседних комментариях или среди «друзей друзей»! Сеть стала средой горизонтального, демократического общения на равных: вне зависимости от уровня достатка, возраста, пола, расы, социального статуса все одинаково стучатся в личные сообщения, лайкают и ругаются в комментариях. А ведь раньше у нас всегда был жесткий набор правил игры: даже в ближайшем окружении, с друзьями, начальством и домашними мы общались по-разному. Интернет эти границы размазывает. Когда начальник пишет подчиненному сообщение, густо приправленное смайликами и стикерами, путей отступления к традиционной вертикали власти почти не остается. Конечно, далеко не все играют по новым правилам — иногда электронное письмо начальству все равно приходится начинать с поклона, имени-отчества и обращения «глубокоуважаемый». Но ситуация быстро меняется. Презрение любых разграничений, ритуал разговора на равных перетекает из сети в реальный мир, где все меньше галстуков и других знаков отличия, требующих особого, формального отношения к их носителю. Выходят из популярности даже традиционные символы, подчеркивающие статус или высокое положение в иерархии начальников — уважающий себя миллиардер сейчас скорее наденет черную водолазку, чем часы за миллион долларов.
Интимное счастье и семейные роли
— В модернизированных обществах главная функция брака свелась к эмоциональной поддержке. От партнеров теперь требуется не обмен приданым, а эмоциональная близость, — рассказывает Полина Аронсон. — В прошлом человек получал эмоциональный опыт в сообществах типа религиозных общин, джентльменских клубов и дамских благотворительных обществ, а теперь главный источник эмоций — романтические отношения. Пока моногамия остается единственной нормативной формой отношений, получается, что мы на одного человека возлагаем огромную ответственность за свое счастье.
Ведущим «семейным» трендом индустриального мира ХХ века стала «нуклеаризация» семьи — вместо бесконечной вереницы тетушек, дядюшек, двоюродных и троюродных братьев и сестер, свекров, деверей и прочих кумовей семья сжалась до мужа, жены и детей, со скрипом включая иногда бабушек и дедушек. Городская нуклеарная семья, пришедшая на смену традиционной для сельского мира, существенно ослабила зависимость людей от толпы родственников, а супруги оказались связаны обязательствами — да и то все чаще временными — лишь со своей половинкой.
Нуклеарная семья во многом сохраняла патриархальное строение, но чем дальше заходили индивидуализация и крушение былых иерархий, чем автономнее становились женщины, тем менее авторитарной становилась позиция отца и мужа. А сейчас наша жажда автономности и независимости все чаще приводит к демонтажу совсем еще свежей, только отстроенной нуклеарной семьи. Стремление к максимальной самореализации, эмоциональному удовлетворению порождает очень разнообразный ландшафт супружества, и мы заново нащупываем границы «нормального» и «правильного» в семье.
Семья утрачивает функцию, которая существовала всегда, — выживание. Индустриализация и урбанизация отбили необходимость жить толпой, а выравнивание возможностей полов приводит ко все большей автономности партнеров. Женщина может прекрасно обеспечить себя и детей; мужчина, заручившись помощью посудомойки, умной стиральной машины и сервиса по доставке еды, способен обустроить себе быт. Еще 30 лет назад люди женились, потому что иначе было нельзя (незарегистрированные отношения осуждались вплоть до 90-х), а сегодня делают это для удовольствия.
Но если люди нужны друг другу только для счастья, то ничто кроме счастья их вместе не удержит. Оказалось, «удачный брак» — это когда тебе хорошо, когда ты доволен жизнью. Раньше такой идеи в принципе не было: мы постепенно возвращаем себе право решать, что такое хорошо и что такое плохо. А ведь очень долго это право исходило извне: от государства, церкви, общины, старшего поколения… Раньше человеку порядочному полагалось жениться. Сейчас порядочные люди должны быть просто счастливы. И совершенно неважно, как — это ваш личный выбор. Мы сами договариваемся, как сосуществовать вместе. Женитесь раз в пять лет на новой большой любви — это серийная моногамия. Проверяйте, не лучше ли быть с человеком своего пола. Или выбирайте гостевой брак: любите и заботьтесь друг о друге, ставьте штамп в паспорте, но живите по отдельности, чтобы быт не съел ваши трепетные чувства. Договаривайтесь об открытых отношениях, где каждый из супругов пользуется полной сексуальной свободой, или вступайте в групповые браки, когда две-три пары живут «коммуной». Или вообще никогда не женитесь — просто будьте счастливы. Никто ведь теперь не вправе вас осудить (если, конечно вы живете в модернизированном обществе — то есть в таком, где традиционные для сельского уклада ценности уже не правят бал).
Приходится, правда, договариваться друг с другом о подпунктах семейной этики. Ценность верности в открытых отношениях заменяется честностью (это сейчас называют удивительным словосочетанием «нравственная неверность»). Терпимость к чужим недостаткам, вроде хаоса разбросанных носков или явно избыточных скляночек в ванной, в гостевом браке сменяется уважением к личному пространству партнера и своему собственному. Романтический идеал отношений «пока смерть не разлучит» сменяется идеалом «чистых отношений», в которых на первое место выходят ценность интимности и эмоциональная открытость, а значит и совместная жизнь продолжается лишь до тех пор, пока сохраняются взаимное удовлетворение и доверие.
Максима «чтобы жизнь нам нравилась» влияет и на гендерное распределение ролей в семье.
— Эпоха «стерпится — слюбится» ушла безвозвратно, — утверждает психолог Виктор Заикин. — Стандартные ролевые модели в большинстве своем оказываются нежизнеспособными, приходится искать новые практики поведения.
Потому что сама по себе свобода искать счастья этого счастья не гарантирует — чаще она оборачивается разочарованием и одиночеством. Многие становятся жертвой романтических иллюзий: вместо судьбы в форме диктуемого обществом несвободного брака стала «судьба» в форме свободного и бесконечного поиска «той самой своей половинки». Но со временем люди понимают, что счастливые отношения нельзя выстроить без работы над собой, без осознанного движения навстречу партнеру, без умения договориться на самых разных уровнях и по самым разным поводам.
— В ситуации, когда происходят изменения норм, люди всегда пытаются мухлевать в свою пользу, — рассказала психолог Людмила Петрановская в выступлении на проекте «Я могу говорить». — Сейчас мужское и женское перемешалось. Мужчина хочет, чтобы он не был обязан содержать семью, но хочет, чтобы женщина взяла на себя быт и была милой и кроткой. Женщина не хочет быть милой и кроткой, но хочет, чтобы мужчина содержал семью. Вот в этом прекрасном диалоге они и пребывают. Чем больше люди это обсуждают, тем больше у них шансов выработать взаимоприемлемую позицию.
Здесь важна еще одна новая моральная максима: «Ролевая гибкость — это хорошо, а ригидность, неспособность выходить за рамки жестко заданной ролевой позиции — плохо». Иногда не просто плохо, а опасно. В январе 2019 года Американская психологическая ассоциация, самое крупное в мире объединение психологов и психотерапевтов, выпустила пособие, в котором обсуждалась «токсичная маскулинность»: авторы говорят, что привычные нормы вредят мужчинам, приучая их скрывать эмоции, не признавать собственные слабости и решать проблемы с помощью доминирования и агрессии. Жесткое следование устаревшим нормам не только часто связано с насилием, харассментом, гомофобией, но и обеспечивает стереотипного альфа-самца высоким риском развития ряда заболеваний. «Мужчина должен быть сильным» — эта максима уходящей эпохи на практике означает, что стыдно просить о помощи, часто ходить к врачу, рассказывать о своих переживаниях. В погоне за недостижимым идеалом мужчины надрываются, заливая психотравмы алкоголем и другими зависимостями. Сейчас совет «будь мужиком» — это практически приговор, а не просто неактуальная рекомендация, как жить.
У слабой половины человечества дела обстоят не лучше — и «токсичным стереотипом» прежде всего предстает представление о том, что «женщина должна быть слабой». Белоснежка, Золушка или Рапунцель все чаще воспринимаются как сказки с сомнительной моралью, в которых роль героинь ограничивается работой по хозяйству и мечтами о прекрасном принце. Теперь важно быть не сильным или слабым — важно быть собой.
Отцы и дети
Тренд на рост уважения к субъектности каждого человека изменил и наше отношение к детям.
— Появляется понимание, что ребенок — автономная личность, и у нее есть свои права, — объяснил нам Лев Гудков, директор аналитического центра Юрия Левады. — Отношение к детям без насилия — это тренд, показывающий, что мы становимся цивилизованными и гуманными. Да, этот тренд проявляется не всегда и не у всех, но он необратим.
Взрослые еще прекрасно помнят время, когда запугивание, подзатыльники, оплеухи, а то и порка ремнем были в арсенале основных воспитательных средств. Логика «меня били, и ничего — вырос нормальным человеком» очень живуча, хотя теперь уже кажется непоследовательной: почему считающий себя нормальным человек оправдывает насилие над слабым и беззащитным? Однако многие до сих пор считают применимость насилия вопросом, который решается индивидуально: мало ли какие бывают дети и какие ситуации — нет в этом ничего страшного! Постепенно такое отношение меняется; насилие перестало быть нормой. Так, в конце 2018 года Американская академия педиатрии обновила рекомендации, касающиеся дисциплины в воспитании, где запретила любые физические наказания и любые виды унижения, запугивания и высмеивания детей: ни чуть-чуть, ни в зависимости от ситуации, ни даже случайно.
Старая система воспитания вообще дала серьезную трещину. Иерархия «младшие — старшие» во многом потеряла смысл. Привилегированное положение взрослых опиралось на их опыт и знания, а дети должны были молчать, слушать и повиноваться. Но сейчас мир меняется так быстро, что опыт может оказаться помехой, знания, которые все равно увеличиваются в геометрической прогрессии, при необходимости можно нагуглить, а взрослые все чаще учатся у своих детей. В изменчивом мире гибкость мышления выходит на первый план. Очень типичная картинка: зрелый муж зовет зеленого юнца, чтобы разобраться в смартфоне («я что-то нажал, сделай, чтобы заработало»). Впервые в истории дети и подростки часто разбираются в чем-то лучше, чем взрослые. Поэтому отношения с детьми превращаются в отношения с равными — детям надо верить и доверять, детей надо слушать. Да и все меньше остается взрослых в привычном смысле слова — то есть раз и навсегда сформированных людей с устоявшейся картиной мира, переставших меняться, расти. Чем важнее становится императив постоянно развиваться, учиться, быть открытым новому, тем больше в нынешних «кидалтах» того, что раньше презрительно называли инфантилизмом.
Родители очутились в ситуации, когда даже не понятно, что дать ребенку. Загонять детей в те же представления о правильном, какие были у наших предков, — это попытка подготовить их к миру, который очень скоро станет позавчерашним. Поэтому мы стараемся не навешивать на них свои ожидания, не втискивать детей в придуманные взрослыми истории о том, какими дети должны вырасти. Современные родители перестают гоняться за «успешностью», появилась новая железобетонная цель: мы хотим вырастить счастливых детей. Что это значит, не знает вообще никто, потому что все взрослые выросли еще в старой модели.
Новый коллективизм
— Цифровые технологии обеспечивают нашу взаимосвязанность — поэтому я надеюсь, что они смогут подвести человечество к осознанию нашей взаимосвязанности и, более того, нашей взаимозависимости, — рассказала нам Дана Клисанин, американский психолог, исследователь влияния современных технологий на мораль. — Когда мы действительно осознаем, что наша жизнь намертво связана с жизнью других людей, мы объединим усилия, чтобы в этом мире не было голодных, больных, бездомных, чтобы никто не подвергался пыткам, насилию или порабощению. Признание нашей взаимозависимости — это, на мой взгляд, единственное, что может вывести нас на более высокий уровень морали. Жажда общения, признания, уважения, любви — одна из главных особенностей человека. Мы не можем быть счастливы, живя поодиночке, для себя любимого. Там, где процессы модернизации не зашли чересчур далеко, временами наступает ренессанс идентичности — национальной, религиозной, идейной: люди пытаются стать частью большей группы, черпая из этой сопричастности поддержку и вдохновение.
Но как построить новую общность там, где объединяющие людей мифы утеряли свою власть, а вместе с ними рушатся, потеряв божественную легитимность, и былые иерархии, в самых разных областях торжествует «сетецентричность»? Как ни пытайся придумать национальную идею для современных горожан, ничего не выходит: им, может, и хочется, но слиться в «едином порыве» у большинства уже не получается.
Как совместить «я» и «мы», индивидуализм и коллективизм? Былая общность, пребывающая в руинах, означала главенство группы над человеком; это объединение несамостоятельных существ, нуждающихся в руководстве и опеке. Индивидуализм не обязательно означает разобщение, если у людей есть представления об общем благе — осталось лишь договориться на сей счет.
И кстати, чем крепче связи внутри небольшого коллектива, тем хуже отношение к чужакам. Когда наш альтруизм перестает концентрироваться вокруг близких, «рода и племени», он может добраться дальше: например, общественные проявления гуманизма, вроде готовности платить высокие налоги для помощи тем, кого человек в глаза не видел, лучше всего развиты в обществах с уклоном в индивидуализм.
— Самый высокий уровень солидарности, гуманности, доверия демонстрируют скандинавские страны,— рассказывает Лев Гудков. — Это страны с «шведским социализмом»: высоким уровнем распределения национального богатства, высокими налогами, высоким уровнем вовлеченности в политические процессы и всеобщим участием в общественных делах. В демократиях, особенно в небольших странах, от твоих поступков напрямую зависит твоя жизнь — и степень общественной ответственности там очень высока.
Проблема возникает, когда прошлая жизнь «сообща» разрушена, а новая еще не построена. Тот период, когда институты общей жизни слабы, а сообщество распадается на атомы, оказывается ужасно несимпатичным: людей очень просто натравить друг на друга, и им приходится существовать в условиях дефицита доверия.
— Конечно, мир стремительно глобализируется, идет разрушение традиционной племенной или родовой этики — этики взаимозависимости и взаимопомощи, — продолжает Гудков. — Поэтому в мире по-прежнему достаточно много недоверия. В России есть дополнительные факторы. Мы живем, да и исторически жили, в репрессивном государстве. Поэтому мы вынуждены существовать в режиме двоемыслия, лукавить: большинство наших людей делает вид, что подчиняется государству, а реально их заботят исключительно безопасность и благополучие близких. В таких условиях человек существует в состоянии уязвимости и тотального недоверия к чужим. Все проведенные нами международные исследования состояния морали в обществах показывают, что уровень доверия в России очень низкий: 70–80% опрошенных считают, что большинству людей доверять нельзя. А из недоверия и страха вытекают стремление уйти от ответственности и очень низкая степень участия в общественных делах (в деятельности общественных организаций регулярно участвует только 1,5–2% населения). Наряду с низким уровнем доверия отмечается слабая способность реагировать на «чужие проблемы»: падают показатели солидарности, сочувствия, ответственности и так далее. Поэтому двоемыслие, лукавство общества разрушает систему морали в смысле общечеловеческих ценностей.
Но и в России все сильнее запрос на коллективизм. Этот запрос сыграл огромную роль в протестах 2011–2013 годов, он же стал одной из главных причин массового роста волонтерского движения примерно с 2010 года. Он же, по мнению социолога Рональда Инглхарта, сейчас объясняет ренессанс православия и ислама — это не непрерывная традиция (в СССР был самый сильный в мире разрыв в традиции), а именно «возвращение к вере», попытка одинокого человека найти себе братьев и сестер.
На Западе объединение идет вокруг защиты прав человека, борьбы за гендерное равенство и защиту окружающей среды. Общность нужна нам — и мы ее найдем. Вопрос лишь в том, вокруг чего мы ее отстроим. Может быть, путь к жизни сообща на новый лад подскажут технологии, сокращающие расстояния между нами и превращающие планету в одну «глобальную деревню»? Ведь интернет уже связал весь мир в новую общность — единый оптоволоконный клубок; осталось лишь этим воспользоваться.
Расширенный гуманизм и просто гуманизм
Одна из главных культурных войн идет за расширение нашего представления о нормальном и моральном в вопросах гендерной идентичности человека. Очень долго мы жили в бинарной системе: есть мужское, есть женское — и все, точка. А сейчас Фейсбук, например, в зависимости от страны пользователя, может предложить выбрать из 71 варианта самоопределения: есть агендер (человек не идентифицирует себя как имеющий какой-либо пол), бигендер (совмещает в себе мужские и женские черты), гендерфлюид (может переходить от одной идентичности к другой или испытывать несколько из них одновременно), интергендер, пангендер и вот так вот еще 64 варианта самоопределения.
Всемирная организация здравоохранения признала гомосексуальность вариантом нормы еще в 1990 году, а в 2018 году в международной классификации болезней трансгендерность из раздела «психические заболевания» перескочила в «состояния, связанные с сексуальным здоровьем», потому что оставлять ее в списке болезней — значит способствовать стигматизации. В Индии, Таиланде и Пакистане для людей, чье самоощущение не укладывается в бинарную систему, в документах есть опция «третьего пола» — не третий из трех возможных, а попросту какой-то другой, «пол Х». Решение дать такую же возможность своим гражданам уже приняли в Австралии, Канаде и Германии. И если вы хотите быть толерантным, вам придется употреблять новые обращения — не мистер или мисс, а гендерно-нейтральное «микс». Консерваторы считают безумием эти непривычные и непонятные дебри новых норм и опасаются, что это вызовет массовое насилие теперь уже по отношению к тем, кто стремится сохранить себя в традиционной системе разделения полов — общество может начать диктовать альтернативное сексуальное поведение как новую норму, а носителей традиционного поведения и языка угнетать. Но, возможно и весьма вероятно, выработается всеобщая этика ненасилия — и по отношению к меньшинствам, и по отношению к большинству. Но пока именно здесь в последние десятилетия и проходила главная линия фронта моральных войн — и внутри стран, и между культурами; все остальные моральные вопросы шли «прицепом», деля мир на две враждующие группы.
Где бы ни было заключено перемирие в вопросе о правах сексуальных меньшинств, нет сомнений, что мир в целом идет по пути большей толерантности к другим, большей свободы выбора, меньшей терпимости к насилию и агрессии. Мы становимся гораздо чувствительней к любому проявлению угнетения и неравенства. Появляются новые термины, предостерегающие нас о нежелательном разделении на «своих» и «чужих», на людей первого и второго сорта. Например, лукизм — дискриминация людей из-за внешности, или эйблизм - из-за инвалидности и особенностей развития.
Нас все больше заботит не только взаимодействие между людьми, но и между людьми и животными. Спесишизм, еще одно новое прегрешение, — это ущемление интересов и прав одного биологического вида другим. На осознании этой дискриминации сейчас держатся и деятельность зоозащитных организаций, и бум вегетарианства.
Жертва всегда права?
Путь к толерантности, равенству, ненасилию и другим идеалам «расширенного гуманизма» оказался тернистым: чем дальше идем, тем больше ловушек для свободы слова и действий.
— Хотя политкорректность изначально проистекает из уважения к различиям, культура политкорректности сейчас все больше начинает рассматриваться как еще одна форма цензуры, — объясняет Дана Клисанин.
Пример такой ловушки — триггер-предупреждения. Триггеры — это рычаги (слова, символы, жесты и другая информация), которые могут запустить травматические переживания у человека. Если заранее сообщить читателю или слушателю, что где-то дальше будут триггеры, например, о насилии, то человек может избежать встречи с пусковой кнопкой травмы, а следовательно, переживаний и страдания. Впервые такие предупреждения начали появляться на феминистских форумах, но сейчас триггер-разметка начинает расползаться и просочилась в институты Америки. Около 15% студентов хотели бы, чтобы опасные для душевного спокойствия книги и лекции подвергали такой разметке. Например, из-за сцен изнасилования в тексте черная метка триггера может достаться Овидию. По понятным причинам вручат ее и «Отелло». Если вы, скажем, занимаетесь микрозаймами или обожаете свою бабушку-старушку, то сюжет «Преступления и наказания» тоже может вас нечаянно триггернуть. Услышав предупреждение о потенциально травматичной информации, студенты имеют право покинуть аудиторию или не изучать предложенный текст.
Еще одна популярная сейчас ловушка — микроагрессия. Это любое действие, которое может потенциально вызвать у человека страдания. Наряжаться в маскарадные костюмы индейцев — это микроагрессия, потому что коренным жителям Америки может быть не очень приятно смотреть на воплощение стереотипных представлений об их культуре (в 2015 году студентам Йеля на почту даже прилетело письмо с просьбой хорошенько подумать над своим костюмом на Хэллоуин: ведь будет обидно, если чье-то костюмное самовыражение вдруг зацепит больные места меньшинств). Проблема в том, что определение микроагрессии зависит исключительно от готовности человека оскорбиться и от того, что он считает, а что не считает агрессией. Это неуловимо: на роль агрессии сгодится любое незначительное действие или высказывание. А значит, для свободы слова и действий остается очень узкий коридор дозволенного: шаг вправо, шаг влево — микроагрессия.
Едва начала ослаблять свою хватку столь привычная нам культура насилия, где сильный всегда прав, как мы стали сваливаться в противоположную крайность — культуру виктимности (от английского victim — жертва), где всегда правым принято считать того, кто объявил себя жертвой.
— Мы переходим к новой культуре морали — культуре виктимности, и проблема в том, что она исходит из презумпции вины: жертва всегда есть, а интерпретация жертвы всегда правильная. Эта культура идет на смену культуре достоинства, в основе которой гуманистический посыл о том, что все мы равны перед друг другом и перед законом, а вина изначально не доказана, — рассказывает социолог Полина Аронсон.
Причины зарождения культуры виктимности вполне понятны: жертвы слишком долго были немы. Мы обычно знаем версию истории, написанную победителями, уцелевшими, сильными. Робкий шепот жертв часто заглушался комментариями вроде «ты преувеличиваешь» или «сам(а) виноват(а)». Как в случае с жертвами сексуального и домашнего насилия — очень удобно закрыться от неприятной правды надуманной заслуженностью произошедшего: юбка была слишком короткой, а суп — слишком холодным.
Сейчас любая попытка заставить жертв усомниться в своей невиновности или адекватности порицается. «Сама виновата» — это позорный виктимблейминг (от англ. victim blaming – «обвинение жертвы»). А «ты преувеличиваешь» — страшный газлайтинг (форма психологического насилия, задача которого — заставить человека сомневаться в адекватности своего восприятия). Поэтому культура виктимности может дать жертвам шанс наверстать упущенное. После веков угнетения расовых, сексуальных, этнических меньшинств мы наконец слышим версию жертв. Вот только правило «жертва всегда права» ограничивает возможность диалога: ведь любой аргумент в споре можно обозвать оскорбительным и травмирующим — и убрать его с арены дискуссии. Да и сами дискуссии все чаще сводятся к тому, кто успел раньше и сильнее обидеться, чтобы получить возможность наказать «обидчика».
— В условиях, когда мы избегаем «триггеров», не удается даже договориться о компромиссе, о новых социальных нормах, устраивающих всех. Потому что такой диалог подразумевал бы, что противоборствующие стороны должны выслушать друг друга и в этот момент пострадать. А мы не хотим друг друга слушать: почитайте комментарии в соцсетях — в 80% случаев критика ограничивается отказами в духе «не смогла дочитать этот бред до конца». Это обмен монологами, а не дискуссия, - заключает Полина Аронсон.
Как же быть? Тут, пожалуй, вспомним и о вечных ценностях — любить друг друга, слушать друг друга, договариваться.
10 заповедей. Современная версия
«РР» решил кратко резюмировать свое исследование новых глобальных трендов в этике и морали в традиционной форме десяти заповедей. Это, конечно, не откровение, а, скорее, шутка (хоть и основанная на большом материале), так что читатель может включиться в редактирование этих заповедей на свой вкус
1. Не вреди себе, своему физическому и психическому здоровью. Делай себя лучше, расти над собой.
2. Не суди другого за то, что он делает с собой, как он мыслит и выглядит.
3. Возлюби и ближнего, и дальнего, и людей, и все живое. Поле твоей заботы — весь мир.
4. Не нарушай границ другой личности без явного ее разрешения. Никого никоим образом не насилуй.
5. Не фаббь прилюдно — не отвлекайся на гаджеты, если общаешься с ближним.
6. Не будь троллем, буллем, хейтером, киберсталкером и аутером — не издевайся, не трави, не оскорбляй, не преследуй, не разглашай чужих тайн.
7. Будь счастлив, честен и открыт в интимных отношениях. Будь гибким в семейных ролях.
8. Не бей ребенка и не ори на него. Относись к детям с доверием и на равных.
9. Не угнетай и не оскорбляй слабых и особенных. Дай равные права всем меньшинствам. Давай права всем живым существам (не только людям).
10. Не обвиняй пострадавших от насилия, доверяй жертвам и сочувствуй им. Но и не строй из себя жертву.
