Здоровых не существует
Мама Оксаны работала психотерапевтом, и девочка росла в доме, куда регулярно приходили пациенты. Такая атмосфера окружала ее с детства. На Украине это дело обычное. Позже Оксана уехала учиться в Англию, где работа и дом строго разделены.
Оксана окончила консерваторию во Львове по классу фортепиано, но понимала, что «музыка имеет ограниченную сферу влияния», так как используется исключительно в концертных залах для услады слуха. Еще студенткой она хотела расширить свое понимание музыки, углубилась в психотерапию — так и вышла на музыкальную терапию (МТ). В середине 1990-х на ее родине это направление не имело популярности, базы для работы и изучения практически не было. В то время как в Британии такая практика существовала уже в середине XX века. Поэтому Оксана поступила в магистратуру на курс музыкальной терапии в Лондоне.
— Главные вопросы для нас: чего человек не может, что он может и что он мог бы с нашей помощью? Люди смотрят на больного именно как на больного, они идентифицируют его с болезнью. Однако человек уникален тем, что у него всегда есть здоровая часть, и музыкальные терапевты делают ее видимой. Мы ритмические создания, наша коммуникация — ритм, волновые структуры. Движения, слова, дыхание имеют музыкальную основу. Если я не могу разговаривать с человеком словами, то нахожу контакт через нотные сигналы, понимание музыкального начала. Лучше покажу вам на практике, и вы поймете. Извините, если я изъясняюсь непонятно.
Говорить о музыкотерапии порусски Оксане непросто: сказалась 20-летняя профессиональная практика в англоязычной среде. Общаться с помощью инструментов легче. Она протягивает моей коллеге Алине барабанную палочку, а сама садится за рояль. Класс заполняют звуки неторопливой мелодии. Девушка аккуратно ударяет деревянным кончиком по барабанной мембране: каждое касание — желание попасть в такт. Иногда Алина сбивается. Вдруг она резко меняет частоту ударов, и ритм меняется: теперь он четкий, решительный, частый. Оксана принимает правила игры и подстраивает мелодию под Алину. Полторы минуты они поочередно играют с разной скоростью и громкостью, в конце обе громко смеются. Эта встреча — их первая.— Главная цель терапевта — связаться с пациентом и найти зону контакта. Был момент, я играла одно, а вы — другое. Тогда я использую два варианта: либо ловлю это «другое» и играю с вами в резонанс, либо предлагаю свое и смотрю, как вы отреагируете, то есть следуете ли за мной.
Я присматриваюсь и прислушиваюсь к экспрессии человека, его физическим и психологическим возможностям.
С помощью импровизации специалист старается подобрать мелодию, ритм, гармонию, которые отражают состояние пациента. Подопечный слышит подбор, принимает участие в своеобразном диалоге, и когда музыка меняется, меняются эмоции, состояние, что способствует выздоровлению или облегчению симптомов. Иногда музыка служит седативом.
В Великобритании услуги терапевтов доступны всем. Музыканты работают в домах престарелых, реабилитационных клиниках, хосписах, психиатрических больницах и специализированных центрах. Больных к ним направляют врачи или соцработники, либо в частном порядке обращаются сами пациенты или их близкие. Часто терапевты работают с выездами на дом: многие больные не способны добраться сами. Услуги покрывают социальные или медицинские учреждения.
— Терапевты работают со всеми, начиная с младенцев и заканчивая пенсионерами. Палитра н еограниченна: люди с депрессией, Альцгеймером, деменцией, травмами мозга, инвалидностью, шизофренией. Мы ни от кого не отказываемся, контакт с помощью музыки доступен всем, — рассказывает Оксана.
В этот момент думаешь, что объясниться ей мешает не отсутствие языковой практики, а особенности русского языка как такового.
— Мы можем работать с людьми, которые... не знаю, как это объяснить по-русски... — она подносит руки к лицу, в напряженных размышлениях потирает лоб. — У всех нас есть тяжелые моменты, когда мы подвержены депрессии. Только по-русски психиатрия — это «дурдом», «психи», а английское mental health — более широкое понятие: у всех без исключения есть mental health problems, психологические проблемы. Просто у кого-то они выражены в большей степени. Абсолютно здоровых не существует.
Ценность контакта
80-летняя Ева (имя изменено) не может говорить и двигаться из-за деменции, но способна видеть и слышать. В комнате достаточно пространства, а Шон сидит близко, чтобы женщина в инвалидном кресле могла касаться его рук. Терапевт держит на коленях аккордеон, но на этой встрече инструмент ни к чему: импровизация показала, что здесь и сейчас важно только петь.
Неспособность к полноценным движениям и речи заставляют Еву общаться невербально: через мимику, жесты и нечленораздельные звуки. Но взгляд ее осмыслен. Шон поет, учитывая ритм ее движений и плавно меняя высоту, а Ева улыбается, с горящими глазами прислушивается к звукам, сжимает ладони терапевта, иногда стонет, но без мучительных ноток в голосе. Качает головой в такт, разжимает руки молодого человека, тянет их к Шону, будто вотвот заговорит.
Так Ева поет, объясняет Оксана. И Шон поет Еву, он играет ее. Это будто перевод подверженного недугу тела на язык музыки.
— Он видит ее не как человека с деменцией. Он видит человека. Шон старается озвучить женщину. Основоположник школы музыкотерапии Пол Нордофф говорил в таких случаях: «Человек не способен говорить, но способен на это и это». Мы видим, чего пациент не может, но слышим, что у него получается. Для всех важно, чтобы наше естество было значимым для других людей, в этом смысл: мы чувствуем себя нужными, удовлетворенными. Иначе больно. Вне музыки шансы Евы ощутить свою значимость минимальны.
Успех терапии определяется личным успехом пациента. Ева не будет исцелена, она умрет от деменции. Она никогда не заговорит и не встанет с инвалидного кресла. Но каждая секунда взаимодействия с другим человеком бесценна.
В некоторых случаях музыкальные терапевты — единственные люди, с которыми больной способен контактировать.
— Музыкальная терапия — это витамины или эффективное лекарство?
— С одной стороны, она носит дополнительный характер, ведь в теории главное — чтобы человек был чист, накормлен, одет, обут, а уж потом все остальное. Но на практике иначе. Мы часто работаем с людьми, которые больше не узнают своих близких, а в рамках музыкальной терапии больная деменцией мать способна петь с сыном песни, которые напевала ему в детстве. Контакт, возникающий в этот момент, уникален. Часто мы работаем с перенесшими инсульт или травмы мозга. Сложно понять, что они могут, а что нет. А наша работа конкретизирует реакции пациента — дает понять, что он может. Например, он дышит, а терапевт начинает петь в ритме его дыхания, находит тот самый контакт. Здесь заложено больше информации, чем в разговоре.
Укрепить связь между больными и обслуживающим персоналом — тоже часть курса. До болезни пациенты вели полноценную во всех смыслах жизнь: у многих из них были работа, семья, большой круг знакомых, — но теперь некоторые не могут выговорить даже одного предложения. И потому санитары, медсестры, сиделки, которые проводят с больными большую часть времени, воспринимают их как не совсем живых. Но на сеансе они видят, как с помощью музыки в их подопечных проявляется здоровое начало, что позитивно влияет на их взаимоотношения.
Все еще живые
28-летний Генри был в коме восемь месяцев. Год не мог ходить. 14 месяцев не разговаривал. Во время реабилитации врачи направили его на МТ, в процессе которой Генри написал песню. В ней рефреном звучат строчки: «Я жив, несмотря ни на что». Вместе с гитаристом, клавишником и ударником он исполнил ее на концерте в клинике, куда пришли его родственники и друзья.
Когда пациенты становятся увереннее, индивидуальная музыкальная терапия перерастает в групповую и помогает принять участие в чем-то большем. Изначально человек просто играет, не подозревая, что в конце курса сможет выступить на концерте.
Генри немного стесняется, но не боится. Самое страшное для него уже позади. Двигаться пока сложно, но реально. Только привыкает быть в ладах со своим телом, но «жив, все еще жив».
Публичный выход — тоже терапевтический метод. Для Генри зрители — свидетели того, что он выжил и многое может. В том числе двигаться, петь, писать песни.
— Важность этого момента невозможно переоценить, — убежденно произносит Оксана. — Потому что граница между силой и беспомощностью перестает существовать. Это то, что я говорила о значимости: нам нужны глаза и уши. Особенно когда ты думаешь, что уже ничего не можешь.
— Как вы устанавливаете музыкальный контакт с младенцами?
— Я работала с больными лейкемией детьми в возрасте 8–10 месяцев и одновременно с родителями. С младенцами как со взрослыми: прислушиваюсь, присматриваюсь, насколько ребенок представляет себя музыкально: вокализирует ли он под живую музыку, двигается ли, подпевает ли, в каком темпе дышит, смотрит.
— Но как восьмимесячный малыш может реагировать на музыку?
— А как мама с младенцем разговаривает? Он смотрит на нее, она говорит: «Аааааа, уууууу, вот так и так сейчас будем делать». Малыши музыкальны от природы. Их голоса — певучее гуление, вокализации, трели. Они могут интонировать мелодию, пропетую матерью. Весь процесс музыкальной человеческой связи — природный, ничего искусственного.
Двусторонний эффект
В коридоре лечебного центра выводит балканские мотивы скрипка, голос терапевта сопровождает бессловное пение Эндрю (имя изменено). Молодой человек двигается, хлопает в ладоши, отдельные музыкальные фразы иногда переходят в крик. Звуки обрывочные, становятся все выше, мелодия рождается из импровизации. Тон, высота, звучание, долгота — все это терапевт определяет в ходе контакта с подопечным.
У Эндрю тяжелая форма аутизма. Он с трудом разговаривает, замкнутые пространства его пугают, сеансы в кабинетах вызывают повышенное возбуждение. Мимо по коридору проходят медперсонал, пациенты — стараются пройти незаметно, чтобы не мешать. Некоторые улыбаются, но молчат: все знают, что вмешиваться в процесс нельзя.
Терапевт с высоким глубоким голосом задает настроение музыки, но движением смычка и собственным пением следует за импровизацией Эндрю.
— Соооооооооааааааааааф! — поет парень.
— Соооооооооааааааааф! — повторяет за ним девушка, опускаясь лишь на пару нот, но не меняя тональности.
Она почти не отрывает от пациента глаз. Он не смотрит на нее, взгляд расфокусирован. Эндрю берет долгую ноту, держит ее до конца и завершает резким «хэй».
Эндрю поет обрывочно, бессистемно, а девушка пытается найти форму звука, которая сделает пение стройным. Так пациент сможет адаптироваться к окружающему его миру и побороть возбуждение, почувствовать значимость своих слов в общении. Вне музыки ему сложно испытать нечто подобное.
— Ведет он, а не терапевт.
Но ее роль в том, чтобы услышать эти фрагменты и с помощью скрипки, голоса, тела подхватить и развить музыку Эндрю, не меняя его правил. Скрипка — это клей, она соединяет обрывки и дает движение вперед. Иными словами, аккомпанемент расширяет возможности мальчика. Он особенный, так как его способность выражать себя в музыке шире других способов самовыражения, — объясняет Оксана.
«То, что держит в этой работе — желание найти контакт с человеком в любой ситуации; понять себя, выявить свои слабые стороны и избавиться от них. Люди приходят в эту профессию не потому, что хотят помогать другим. Они хотят помочь себе...»
— Реакция многих пациентов непредсказуема. Есть риск обратного эффекта во время сеансов?
— Конечно, ситуации бывают разные. Но мы минимизируем этот риск: на первых встречах начинаем с того, что у человека получается лучше всего. Узнать это помогает как раз импровизация. И пациенту уже не так страшно идти дальше и экспериментировать. Иногда в работе присутствует непредсказуемость, опасность. Тогда к терапевтам приставляют ассистентов. Например, пациент с глубоким аутизмом может выйти из-под контроля. Это не значит, что он будет агрессивен по отношению к кому-то, нет. Ему тяжело принять свое состояние, некоторую беспомощность, — он может заплакать, закричать, растеряться.
— Но каково терапевтам справляться с постоянным стрессом?
— Никогда не знаешь, чего ожидать от любого из нас! Это и минус, и плюс, ибо мы все креативные существа, которые развиваются. Наша жизнь в целом спонтанная, работа непредсказуемая, а значит, живая.
Терапевты регулярно устраивают супервизию. Коллеги обговаривают друг с другом происходящее на сеансах: тяжело ли терапевту, испытывает ли он эмоциональные трудности. Важная часть профессии — осознание себя и работа над собой. Это значит, понять, как ты реагируешь в тех или иных ситуациях, почему чувствуешь вину, сожаление или радость. Понять свои реакции на человека легче в музыке.
— Мы не замечаем их в семье, с друзьями, в повседневности. Но если я терапевт, то моя работа — зеркало, которому я все время задаю вопрос: почему я так реагирую и нужно ли с этим чтото делать? Где мои силы и ограничения? — объясняет Оксана.
— Насколько тяжело постоянно видеть умирающих людей?
— Я сталкивалась с этим в хосписах. По-человечески для терапевта это всегда тяжело. Но в реальности есть вероятность, что с любым из своих пациентов я работаю последний раз. За долгие годы работы я не раз оказывалась в сложных ситуациях, но то, что тебя держит в профессии, — желание найти контакт с человеком в любой ситуации. Понять себя, выявить свои слабые стороны и избавиться от них. Люди приходят в эту профессию не потому, что хотят помогать другим. Они хотят помочь себе. Ведь не только своих пациентов я могу видеть последний раз. Мы каждый день контактируем с людьми в обычной жизни, за пределами больниц и центров, и тоже можем не увидеть их больше никогда. Каждый момент встречи уникален и может не повториться.
