***
— Зачем? Зачем мне театр? Ну вы даете! Это же нога.
— В смысле?
— Или шея.
— Ага, теперь стало гораздо понятнее.
— Сейчас, сейчас объясню… Это было сначала как любопытство к окружающей жизни, как юношеский интерес к познанию. А потом стало частью самой жизни. Это как с мужем. Сначала влюбленность, секс, все дела. Потом — нежная привязанность. Да, вот этого «ах-ох-о-ооо-эх» — уже нет. Зато это уже стало частью тебя: ногой, шеей. Вот, сейчас оно, допустим, исчезнет, и я даже не представляю, чем эту пустоту, нишу заполнить. У меня ампутируют ногу, и я что — буду по вторникам и четвергам, когда репетиции, дома инвалидом сидеть и смотреть телик?! Ну уж нет уж!
Евгения Румянцева, худрук Тотемского народного театра на Красной горке — человек-ураган. Можно было бы сказать деликатно: экспрессивная натура там, женщина-импульс или homo деятельный. Но — нет: все будет далеко. Человек-ураган как он есть. По крайней мере, редко встретишь другого такого, кто столь же интенсивно жестикулировал бы при разговоре. В принципе, по жаре можно использовать ее как вентилятор.
***
— Зачем мне театр? Как это зачем? Это же просто как сарай.
— В смысле?
— Или как Золушка.
— Ага, теперь стало гораздо понятнее.
— Сейчас, сейчас объясню… Мы вообще за реализм. Если колотить сарай, то колотим сарай, без излишней умозрительности. Костюм так костюм, Золушка так Золушка. Чтобы все настоящее.
Чтобы совсем окунуться в действительность и быть ближе к людям. И в результате — взвихрить это энергетическое поле. Считайте сами. Один спектакль — это обычно десять показов. Идут они с аншлагами. В зале двести мест. Умножаем — получаем две тысячи человек. То есть только в наш театр приходит каждый пятый житель Тотьмы. Даже если я и загнула, то не сильно. Понимаете, где есть народный театр — там жизнь. Это площадка, которая устанавливает связи между людьми. Да и просто классное место для заднего места, если оторваться от интернета.
Светлана Самодурова, худрук Тотемского народного театра — человек-сталь. Можно было бы сказать деликатно: хладнокровная натура там, женщина-расчет, homo сдержанный. Но — нет: все будет далеко. Человек-сталь как он есть. По крайней мере, редко встретишь другого такого, кто столь же железно, без боязни прослыть Вассой Железновой, заявлял бы о себе: «Я строгая, я люблю дисциплину и пунктуальность, и коллектив у нас малопьющий, только по праздникам».
В принципе, во время гаишной проверки можно использовать ее как алкотестер.
***
Два худрука — две стихии. Лед и пламень, блонди и брюнетка, Фредди и Монсеррат.
Каждая — олицетворение коллектива, которым руководит. Народники ставят в основном классику, «мертвых поэтов». Красногорцы — в основном здравствующих современников либо почивших в обозримом прошлом. Первые консервативны. Вторые экспериментируют. Те, что консерваторы, — это молодняк. Те, что экспериментаторы — маститые. Так что имеет место натуральный антагонизм, если выражаться простым русским словом.
А ведь были, были эти доисторические вегетарианские времена — многие в Тотьме их еще помнят, — когда все играли сообща, под одной крышей, на одних подмостках и под руководством Людмилы Великой, худрука Гончаровой — столпа тотемского театра, его вдохновителя, чей авторитет не подвергается сомнению ни одной из сторон, — способной так сказать актеру, что его игра говно, чтобы и подтолкнуть его вперед в смысле творчества, и не потерять его же уважения.
Именно с ней, и еще завпостом Тагиром Саберовым, — с этим гармоническим тандемом связан тотемский театральный всплеск в 1990-х. Она журналистка, он детский хирург. Вместе приходили в театр — и ставили, ставили, ставили. Когда в стране все рушилось — устои и ориентиры, моральные принципы и экономические формации — Тотьме посчастливилось увидеть целый ряд незаурядных спектаклей с сильными актерами. Они придумали отдушину, которая так нужна была тотьмичам, простым и растерянным людям, развернув театр к жизни, а жизнь — к театру.
***
Почему случился этот развод по-тотемски? (На первый слог ударение — а не то будут чудиться языческие боги.) Как водится, если речь о внутрисемейном деле, то правды не доискаться. Гончарова ушла, оставив после себя Самодурову; кулак власти ослабел — как следствие, назрел бунт. Маститых вроде бы не устраивал легкомысленный репертуар, недостойный их таланта, а также умений и навыков. Молодняк вроде бы раздражался отсутствием значимых ролей. Скорее же всего, то и другое вместе. А если еще добавить сюда безлимитные актерско-режиссерские эго и их творческие амбиции дальнего радиуса действия, станет ясно, какая крутая театральная каша заварилась в городе шесть лет назад.
Случился раскол, не уступающий по драматизму хрестоматийному расколу любимовской Таганки.
В результате «старики» однажды, хлопнув водки и дверью, ушли из Центра развития культуры. А затем, найдя на городском отшибе сцену в ДК «Варницы», организовали свой театр. Хотя какой же это отшиб, если от центра пешком пятнадцать минут?! Но для Тотьмы это чудовищное расстояние, и красногорцы все еще продолжают сетовать, что выступать вынуждены на глухой окраине.
В общем, таким вот образом и появился на свет божий новый тотемский театр на Красной горке, получивший свое имя по названию улицы.
Поначалу «старикам» было непросто, казалось, им здесь не место — ведь начинали практически с нуля. Как говорит Евгения Румянцева, ушли голые, без ничего, без одной табуретки. Еще бы сказала, с единственным чемоданом — и был бы классический сюжет о супружеской ссоре. А еще подбешивало, что для только образованного театра следовало добиваться статуса народного: пять лет в ожидании, выпуская в год по спектаклю как минимум, — таковы правила.
— Мы оставили все: звания и костюмы, — вспоминает она. — В нас никто не верил, очень трудно принимали, говорили: «Ну-ну, посмотрим, что вы там наиграете». А мы раз — и наиграли. Хотя выбрали нединамичный сценарий — нашего земляка Валерия Чикова: все сидят за столом в публичном доме и изображают какие-то терки. У спецов-театралов из Вологды тогда вопрос возник только один: «Почему вы взяли Чикова, а не Чехова?»
***
Сейчас статус народного получен, страсти немного поутихли. А первое время театры бодались между собой на разрыв аорты — и в сети, и в профильных чиновничьих кабинетах. Люди подходили на улице, спрашивали: «Вы чего, совсем, что ли?» Искрило — не дай Бог. Или — дай.
Поначалу это размежевание обоим театрам было во вред.
Пока они были одной труппой, выходили качественные спектакли — потому что играли лучшие, а не те, кто в наличии или хочет.
После Евгения Румянцева стала работать по вкусам публики — играли актуальные комедии, водевили. В то же время их соперники замахивались на классику и ставили Шекспира нашего Вильяма. То и другое на выходе получалось не ахти. Маститые переигрывали материал, молодняк материала не вытягивал.
Но зритель-то, зритель как был доволен — контента стало вдвое больше!
Впоследствии у театров более-менее сформировались репертуарные идеологии и стили, и люди стали менее-более их понимать и различать.
У каждого коллектива за шесть лет автономки случилась своя сценическая вершина. У Красной горки — спектакль к 70-летию Победы «Рядовые», у народников — «Самоубийца» по Эрдману.
А людям теперь нравится, что можно выбирать, сравнивать, появилась возможность голосовать ногами и рублем. Есть в этом что-то от скачек — какая лошадь придет первой. Тут и спорт, и азарт, и интрига. Имеются, конечно, такие, кто ходит строго в один театр; это главным образом родственники актеров. Но большинство — в оба.
***
— Город у нас совсем маленький, до Вологды прилично — двести километров,— говорит директор Тотемского музейного объединения Алексей Новоселов, руль и мотор множества культурных событий и трендов Тотьмы. — Но культура при этом очень активная. Вообразите: на десять тысяч населения шесть музеев, художка, музыкалка, библиотека, Центр развития культуры и ДК. Но у театра особое место, театр дает некую патриотическую энергию. Да, приезжают к нам на гастроли различные коллективы. И Вологодский драмтеатр тоже. Но наиболее охотно, с дополнительным энтузиазмом, идут все-таки на своих. Так повелось с давних пор и осознанно, потому что прививалось, ведь тотемскому театру уже 140 лет. Люди привыкли, что это интересно; и вдвойне интересно, что играют знакомые, которых видят в новой ипостаси. Сегодня она кассир в «Пятерочке», а завтра — Мурзавецкая в «Волках и овцах»! А Зилов — он же вообще работает в газовой конторе, ходит по домам и проверяет газовые колонки.
— Подождите, подождите… «Утиная охота» — он же там в какой-то проектной конторе служит?
— Да я про актера, не про персонажа, — говорит Новоселов слегка раздраженно. Дескать, понимать надо: жизнь и театр — вещи совместные и взаимозаменяемые. — Сергей Булатов — газовщик… Это же сложнейшие и история, и роль. Но он ведь потрясающе сыграл. Я потом смотрел эту пьесу в Москве. И наш спектакль мне понравился больше. А Сергей Булатов сейчас взял паузу, в спектаклях не занят. Самые сильные актеры берут паузу, на год-два. Видимо, выгорают. Здесь у нас, знаете, свой микрокосмос, со своими творческими излучениями.
***
— Почему таких тянет на сцену? Скучно им?
— Личностный вызов, показать себя, выход энергии, необходимость творческой реализации, когда у тебя нетворческая профессия, — нарочито машинально перечисляет Алексей Новоселов, машинальностью этой давая понять, что вопрос глуп.
Да о чем его вообще спрашивать, если он и сам, занятый на работе по самое не балуй, балуется театром — когда наступает «Ночь в музее», надевает на себя что-нибудь из запасников не слишком ценное, преображается и играет исторические сценки перед посетителями в своем краеведческом! Его не спрашивать надо, а смотреть, каков он в образе.
Алексей снова принимается перечислять, но теперь уже профессии непрофессиональных актеров.
Врач — раз, техник-программист — два, специалист медико-психологической экспертизы — пожалуйста, студенты колледжа — несколько, преподаватели — тоже, журналисты — двое, охранник Пенсионного фонда — есть. И кассир «Пятерочки» — это, между прочим, не аллегория. Просто она сейчас в декрете, а так — танцует и делает замечательные хореографические номера.
Подавляющее большинство актеров верны своей сцене. Но есть и такие, кого можно условно назвать «перебежчиками». Среди них выделяются перебежчики вынужденные и идейные.
Вынужденный, к примеру, Вася. Ему у народников роли не досталось — вот он и сходил раз на сторону, на Красную горку: так ему играть захотелось, аж невтерпеж.
— Ну какой он ренегат?! — говорит худрук народников Самодурова. — Не совсем это правильно, конечно, но я отношусь к таким жестам без зубовного скрежета.
А идейный, к примеру, — Анатолий Пахнин. По профессии «в миру» он музейный экскурсовод. Кочует из театра в театр. Говорит, что не может быть причислен к одному месту: это его, свободную личность, крепостит. В сентябре перед сезоном, рассказывает, иду туда и сюда: смотрю, какие сценарии у них, — и выбираю, где мне интереснее. Режиссеры вынуждены мириться с его внутренней сложносочиненностью, потому что, чертяка, талантлив.
***
— А музыкант Сарафанов-то кто — знаете? — спрашивает Алексей Новоселов.
— Знаю — отец «Старшего сына».
— Программист Пенсионного фонда Виталий Белозеров. А по вечерам — премьер народного театра. И у него поклонников куча. Ты его встречаешь на улице, в учреждениях, в пирожковой. Ты в курсе историй его жизни, потому что — городок, и все в одной постели, друг у друга под лупой. А затем ты идешь в театр и наблюдаешь его совершенно иным — одухотворенным своими ролями. И, хочешь того или нет, но если ты живешь в Тотьме, ты вовлекаешься в ее театральную жизнь — в достижения и неудачи, в размолвки-примирения и интриги. Все как в большой семье. И это здорово — в широком смысле это по-семейному объединяет людей.
Сейчас в Тотьме идеальная для театра пора. С промежутком в день народные театры показывают премьеры. Народники — вампиловского «Старшего сына». Красногорцы — «Мой вишневый садик» Алексея Слаповского. У обоих коллективов в распоряжении отличные залы — на взгляд постороннего и много путешествующего. Но те и другие все одно жалуются. Звук не звучит, свет не светит, и вообще — маловато фигурального кислорода. Видели бы они, какие ДК бывают в России… Хотя они, конечно, видели, потому что гастролируют. По-видимому, прибедняются. Так и злых духов отгоняешь, и денег, глядишь, дадут — или не отберут что есть, на худой конец.
Между тем народники в этом году представили аж два спектакля. Хотя обычно дают по одному. Приходили после работы как на галеры и репетировали, уходя в ночь. За три месяца вымотались до жути и свинцовых полукружий под глазами — тяжело давался текст, пьеса-то вампиловская — разговорная.
— Это вы чтобы приурочить к Году театра или обскакать красногорцев?
Худрук Светлана Самодурова глядит недоуменно:
— Знаете, сколько в обычной пьесе персонажей? Восемь-десять. А у меня в труппе двадцать человек. А в резерве еще пятнадцать. И всем играть хочется, всем и каждому — до такой степени это дело у нас популярно. Поэтому и ставим что есть силы.
В общем, в этом сезоне народники выигрывают со счетом 2:1.
***
Перца этому противостоянию добавляет тот факт, что руководитель народников Светлана Самодурова работает худруком ДК «Варницы», где выступает Красная горка. Перед началом спектакля она встает рядом с дверями в зал и проверяет билеты, потом дает звонок, когда заходит последний зритель.
Любопытно: ей так положено или это она чтобы соперников позлить. Короче говоря, очень затейливая и соревновательная в Тотьме жизнь театра.
Театры если и объединяются, то на общегородские праздники. На День города или когда надо что-то массово-патриотическое изобразить на высоком берегу реки Сухоны. Лишь в этом случае наступает большое водяное перемирие.
В какой-то момент конкуренция между ДК стала совсем болезненной — достаточно сказать, что постановки злонамеренно назначали на одно время. Отдел культуры администрации района пытался миротворчески повлиять, но тщетно. Пришлось в прошлом году применить волевое решение и провести спецоперацию по принуждению домов культуры к миру. В результате оба театра слились в одно учреждение, под одно юрлицо. Поучился такой двуглавый театр с финансированием спектаклей через общую кассу.
***
Тем не менее ситуация на линии размежевании все еще остается острой — кто туда ступает, тот оказывается на очень тонком льду. Почему и театральные критики в Тотьме не в чести. Вот что случилось, например, с Алексеем Новоселовым. Он позволил себе раз в сетевой заметке применительно к репертуару красногорцев употребить слово «бульварный». И все, капут ему вышел — мгновенно стал злопыхателем номер один! Ни в какие стоп-листы его, конечно, не вносят, он ходит на спектакли, как и остальные. Но осадочек предвзятости остался, и теперь все подозревают, что он «топит» за народников.
А надо вот как, поучают: о своих отзываться хорошо, о чужих молчать; другое не принято, моветон и гадость, и в этом смысле город разделен. А лучше всего — вообще молчать.
Катастрофа выйдет, если одного чересчур похвалишь, потому что другой непременно это «чересчур» вычислит и насмерть обидится.
При этом на людях стороны стараются соблюдать баланс и политес, хотя бы для видимости: там и там билет стоит двести рублей, никто не демпингует и не задирает цену — все как на цивилизованном рынке; труппы друг другу публично «желают премьер»; ходят обоюдно и коллективно на новые спектакли конкурентов, занимая в зале целые ряды; а худруки обмениваются любезностями и даже, согласно городской легенде, могут встретиться в заведении общепита за чашкой кофе.
***
Сегодня как раз вечер вторника, это время репетиции на Красной горке. А завтра показ нового спектакля — уже, правда, несколько раз сыгранного, чуть обкатанного, но все равно, в общем, премьерного. Мы сидим с худруком Евгенией Румянцевой не то в костюмерной, не то у бутафоров ее театра. Какие-то ничем не примечательные шмотки кругом, электрическая лампа, выдающая себя за керосиновую, набор для чая под брендом «Это нам приз дали за победу в конкурсе», советская радиола марки «О, и у нас такая была».
Похоже, для декораций все своими руками мастерят, собирают что найдут.
— Смотрите, свет в лампе можно регулировать, добавил-убавил — хотите покрутить? — показывает худрук с детским выражением на лице, как будто лампа в самом деле волшебная, Аладдина. — Это Женя наш все делает, он электротехнику преподает. У нас для постановки про войну даже была гильза, куда-то запропастилась, мы ее сплющивали, чтобы горела. Военную форму всю шили по лекалам сорок третьего года. Я тогда на режиссерских курсах познакомилась с хорошим мужиком-реконструктором. Вот же фанатик своего дела, а! Уважаю таких. Без копья в кармане. А насоветовал, где в военторге достать ткань, вплоть до пуговиц. Сами изобразили погоны, Андрюшка мой — Золотую звезду Героя… Если заказывать, было бы дорого. А был еще человек — он про войну 1812 года. Я должен называться французским именем, говорит, для исторической правды, зовите меня Эдмон, — жеманничает она, передразнивая. — Такие мне вообще не нравятся.
На вешалке одиноко парит ядовито-желтое с милыми рюшками платье, доминируя над шмотками, керосинкой, чайным набором, радиолой и людьми, время от времени, как в пьесе, заходящими и выходящими с репликами и без.
***
Завтра у Евгении Румянцевой мало того что спектакль, так еще и день рождения, юбилей — надо же, какое совпадение. Впрочем, простодушно подстроенное самой именинницей, как вскоре и разоблачается. И хоть она не играет в спектакле, но собирается после поклонов выйти на сцену и «отжечь» в этом платье вокально-танцевальный номер в стиле «Я пою плохо, но очень люблю».
В как бы костюмерно-бутафорскую входит Андрей Воробьев, муж Евгении. Одет немарко. Тихо садится в стороне. Кажется, любуется женой, правильностью ее речи. Но пафос и сопли здесь не в чести. Он просто ловит редкую паузу в бесконечном монологе жены. И, не дождавшись, вдруг затягивает казацкую: «Любо, братцы, лю-ю-юбо…»
— Ох, и не в добрый час вы пришли брать интервью, — элегантной рукой отгоняя интервью-насекомое, говорит худрук Румянцева и подхватывает мужнино хулиганство, раскладывая Дон на два дружных голоса: «…с нашим атаманом не приходится тужи-и-ить».
Куражатся по театральному? Интересничают? От полноты чувств? Или распеваются перед представлением? Все вместе, наверное. Неважно. Главное, живая жизнь.
— Есть у нас небольшая проблема, — прекратив петь, говорит Андрей Воробьев. — Никак мы с Евгенией не можем разобрать, где начинается у нас жизнь супружеская и заканчивается театральная.
— Мы супруги, а по совместительству актеры, — предполагает вариант жена.
— А не наоборот? — осторожно интересуется муж.
Со стороны на Андрея Воробьева посмотреть — дядька и дядька. Вон, таких много по тотемскому базару ходит в поисках надежной прокладки для смесителя. А ведь он натуральный мэтр, на сцене — страшно сказать — с софокловых времен, с начала 1990-х. Чем берет в игре? Эмоциями, голосом, интонацией, модулирует. Худрук Румянцева, оценивая игру актера Воробьева, заключает иронически, чтобы не зазнавался: «Он у нас очень громкий, Иерихонова труба».
А еще у них есть сын-подросток Саша. Он мало того что не пропускает ни одного спектакля как зритель, так уже стал и подыгрывать на третьих ролях. Худрук его всякий раз спрашивает: «Как тебе отец?» «Снова кричал», — всякий раз с гордостью отвечает сын.
***
Подходят, собираются актеры. Лена Фокина по прозвищу «артистка-туристка, чего только не покоряла». Потому что в мирной жизни она учитель географии. Но преподает краеведение и спортивный туризм, тренером мотается по стране. Там рафтинг, тут альпинизм, здесь просто выйти за тотемские огороды в зимний студеный лес, разбить палатку и повыживать — это у них называется так: «малая арктическая экспедиция».
У Евгении Румянцевой звонит телефон, она отвечает: «Что у нас происходит? Ну что у нас происходит. Ходят люди, я даю интервью, чайник вскипел. А вот Александр Галушкин пришел…» И сразу, тем же выдохом, бросив телефонный разговор, она повторяет: «Александдддддр Га-а-алу-ушкин». Как ведущий боксерского поединка — во всю мощь грудной деки, ударяя в безударные, вытягивая согласные, раскатисто, пуча глаза на тридцать пятый ряд.
Александр Галушкин внимания на худрука не обращает никакого — привык, похоже, к мизансцене.
Он принес творожную пасху и кулич самопечный — Пасха ведь в самом разгаре.
— Звезда наша, — говорит ласково худрук, кивая на него. — Завтра сами увидите на сцене.
— Угощайтесь, — говорит звезда, — пробуйте, от души, в собственной печке делали, сами, как наши бабушки.
— Ты с гитарой? — спрашивает худрук Румянцева теперь уже строго, чтобы сбить этот его мармеладный тон Алеши Карамазова.
— Да.
— Ты немножко выпимши? — утверждает худрук.
— Да.
— Класс, — подытоживает уже не худрук, а худруг.
— Да.
***
Александр Галушкин — тоже учитель, преподает в местном колледже физику и математику. А в театре ему обычно достаются главные роли, на него ходит зритель, есть свои фанаты. Сходить на Галушкина — это обычное в Тотьме выражение. Как в Москве, например, сходить на Хабенского. Другое дело, что Хабенский, слабак, перед спектаклем не преподает второй закон термодинамики.
Внезапно, не сговариваясь, но сразу ровно — затянули: «Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ».
— Это из спектакля?
— Нет, они воцерковленные, — говорит худрук, — черти красногорские.
И все выпили. И стало хорошо. И запели из «Бременских музыкантов».
— Знаете, в горьковском МХАТ новое руководство как пришло после Татьяны Дорониной, так сразу употреблять и запретило?
— Мне кажется, это невозможно — не пить, — философски замечает худрук Румянцева. — У нас есть старое железное правило, введенное еще Гончаровой: перед спектаклем и во время — никаких. А так — что я, враг самой себе?! Нас многие спрашивают: «Вы для храбрости-то — да, да? Вы же потому так реально играете и целуетесь, не зажимаетесь?» Я на них ору, что нет в актерстве мужчин и женщин, а есть только репетиции и талант. И в журналистике меня так же учили: есть только журналисты.
— И пассажиры общественного транспорта — все бесполые.
— И в туризме, — подмигивая, добавляет Лена Фокина. — Тренера спят в одной палатке — холодно же.
— А про преподавателей и говорить нечего, — небрежно бросает реплику звезда Александр Галушкин, ко всеобщему удовольствию обесценивая серьезность начавшейся дискуссии.
То-то нашенским, репортерским духом веет от худрука Румянцевой. Оказывается, служит ответственным секретарем в местной газете «Тотемские вести». А до того полтора десятка лет была пишущей, занималась настоящей газетной полевой работой. По ходу дела она дает журналистский наномастер-класс, как раскрутить человека на инфу:
— Да это просто, — сообщает она щедро.— Особенно с мужчинами. Секрет в том, что ими надо восхищаться. Вот, приехала ты на молочную ферму. И спрашиваешь: «Анатолий Феоктистович, расскажите, что это за автоматическая линия у вас такая». Он — кисло: «Это линия навозоудаления ”Флэшблюмбахеркройц”». Ты — в ответ, всплеснув руками, восторженно: «А-а-а, да вы что? Та самая легендарная линия навозоудаления “Флэшблюмбахеркройц”»?! И он уже весь в огне: «Евгения, да вы себе даже представить не можете, насколько красиво она удаляет навоз. Пойдемте, я вам покажу, а вы нажмете вон на ту красную кнопку».
***
Затянули «Звезду по имени Солнце». Кажется, Цоя сейчас чеканит весь цвет тотемского активного сообщества.
Та лидер туристского движения. Этот лидер пограничного — ведет уроки мужества; называет героев — а ученики не знают, зато Киркоров женился — это они знают, возмущается.
Тот на Вахту памяти ездит, копает на Синявинских высотах и много еще где, однажды самолет нашли на Псковщине.
А Евгения Румянцева об этом всем в свою газету пишет. Да так, словно сама там побывала: в походе, на уроке мужества, в поисковой экспедиции.
А вот пришел и завпост Тагир Саберов, в футболке с «Желтой подводной лодкой». Типичный интеллигент глубинки: недоволен властью, считает, что страна движется в тупик, эрудит и меломан, едва ли не главный культуртрегер Тотьмы. Правда, интеллектуально опередивший свое местожительство, как считается в местной театральной среде. Его постановки отличаются тем, что наполнены аллюзиями, реминисценциями и замаскированным символизмом — что в сценарии, что в музыке, что в декорациях. Условно говоря, если речь в спектакле идет о двадцатых годах прошлого века, то и декорации будут стилизованы под конструктивизм. В обоих театрах о Саберове говорят примерно одинаково: слишком интеллектуал для нашего зрителя, хорошо если пять человек в зале поймут, что он хотел сказать своими подтекстами.
В Тотьме татаро-монгольского ига отродясь не было — не дошли. Одному Тагиру удалось, шутят его однотруппники.
***
— Искусство должно облагораживать жизнь, как думаете? Смягчаются нравы в городе благодаря театру?
— Нет такого: сходил на спектакль — «Господи, как неправильно я живу», — отвечает Евгения Румянцева. — Мы должны про себя понимать, что мы любители: «выдаем, что могем». Но при этом всегда вносим в сценарий какую-то социальную составляющую. Чтобы люди думали, думали, думали — над тем, как они живут… При этом я не понимаю, чего все носятся с классиками. Они были актуальны в своем времени, обыгрывали характерные для него ситуации. Почему вы думаете, что из нынешних авторов никто впоследствии не станет классиком? Мы тоже в этом смысле играем классику. У нас есть все, что ей присуще: конфликт интересов, любовь, смерть, морковь. Интерпретации и немного сюра добавляем. Взять спектакль «ПупКино». О деревне вымирающей. Я вылезала там из пупа. Из земли. Так интересно было! Столько спецэффектов! Свинья у нас там летала…
— Как у «Пинк Флойда»?
— Гораздо лучше. Это — символ.
— А как понимаете, верной ли дорогой идете?
— По отзывам. В Вологде есть тотемское землячество. Мы, как и народники, туда регулярно ездим с новыми спектаклями. В прошлом году выяснилось страшное: некоторые наши земляки осудили нас за спектакль «Даунвей», за то, что мы показываем жизнь как она есть; за излишний реализм, без приукрашивания, без лубочности-пряничности. Обычно они в конце вешают нам на шею связку баранок. А в тот раз не повесили.
— Это что — черная метка?
— Гораздо хуже. Это знак.
Поди пойми, паясничает она или всерьез. Такой стиль. Но это все-таки не шутовство — ирония. А с нее начинается свобода. По крайней мере, у Гюго.
— Что у вас с цензурой? Приходят проверять, как Серебренникова, нет ли излишеств про либидо?
— Пусть только попробуют. Со мной такие вещи не проходят.
***
— Есть у вас миссия?
— Есть. Донести надо до людей, что существует и иная жизнь, — отвечает худрук Светлана Самодурова. — Почему мы ставим именно классику? А вот вы послушайте, как они разговаривают — у Островского, например. И как сейчас. Так пусть зрители хоть узнают, какой красивой может быть повседневная речь! Мы даем образцы, примеры, предлагаем задуматься над смыслами жизни. Я считаю, что театр, помимо эстетической функции, должен иметь и воспитательную.
— А как понимаете, верной ли дорогой идете?
— По заполненным залам. По тому, что наши спектакли люди в интернете смотрят, если не смогли прийти. Хотя, справедливости ради надо сказать, что у нас в Тотьме люди традиционно приучены к театру. А возьмите Великий Устюг, это рядом — народного театра у них нет. Или село имени Бабушкина, по численности населения сопоставимый с нами. Сцена есть, театра тоже нет. От чего это зависит? От группы людей, заряженных общей творческой идеей. Тут нет никакой метафизики. Тут важна общая атмосфера. У нас два ДК под завязку загружены. И сцена, и площадки, и фойе даже. Люди поют, танцуют и чем только не занимаются. Каждый может выбрать себе по душе. Дома никто не сидит. У нас такой крутой хореограф есть — ей 72 года. У нее человек четыреста занимаются. Это все генетические штуки, от предков нам передались.
— Приставка «народный» — не расслабляет? Вроде другой уровень ответственности, чем когда выступаешь перед соседями и знакомыми…
— Конечно, другой. Еще больше надо стараться.
— Что у вас с цензурой? Начальники культуры не вмешиваются в выбор репертуара?
— Они знают, что мы ничего такого не поставим. В смысле, ничего такого, что выходило бы за рамки приличий, политическое.
***
— Нина! У меня никакого сомнения! Он твой брат! Обними его! Обними своего брата! — кричит Сарафанов-программист, слегка спотыкаясь о пороги кульминации.
Но для публики, пришедшей на премьеру народников, это индивидуальная манера мастера. Сейчас это самая благодарная публика в галактике Млечный Путь. Она выдаст минусы за плюсы и простит своим актерам все что угодно — слишком длинную паузу Васеньки, затыку в дверях и растерянные не для фабулы физиономии Сильвы и Бусыгина, внезапно механические движения Нины… Потому что все эти люди на сцене свои — плоть от тотемской плоти, одной крови. А еще потому, что зрители пришли сюда не искать промахи, а радоваться успехам.
Они пришли нарядные, они источают что-то духмяное, они так трогательно дисциплинированны — где еще такое увидишь, чтобы после третьего звонка никто не вошел в зал!
— В школе был совсем тихоня, а на сцене вон как открывается, надо же, — слышится рядом, видится кивок на сцену, в сторону жениха Нины. Кажется, училки — обсуждают бывшего троечника.
А вот на галерке за звукорежиссерским пультом сидят две девушки. Каждую реплику они ловят, словно феромоны, — подавшись вперед к сцене, затаив дыхание.
О той, что постарше, Оле, рассказывала худрук Самодурова. Что тоже актриса, но у Вампилова персонажаей не досталось; что высокий голос и отлично поет; что как-то ей предложили характерную роль — корову, а она поначалу отказалась, потому что считает, что может играть только красавиц и принцесс, и что через три дня все-таки преодолела себя, когда ей пообещали, что она будет самой красивой коровой Тотьмы с цветком в волосах…
А потом, после финала, были и цветы без счета, и чиновники тут как тут на подмостках с речами — к удивлению, не испортившие праздника, поскольку тоже насквозь свои, — и счастливая худрук Самодурова, про которую каждая собака в Тотьме знает, что хоть по образованию она хореограф и методист народного художественного творчества, а были ведь и у нее, как у всех здесь, тяжелые времена, когда работала торговым представителем по вину и котлетам — деньги как-то же надо было добывать для семьи, для дочери.
Занавес.
***
— Ифигения. Что делать, мне не нравится твое имя. Уговор был: ты его меняешь на другое, которое я выберу, — говорит Азалканов — преподаватель точных наук.
— Ты неделю уже выбираешь. Хотя — не понимаю. Зоя. Нормальное имя, — отвечает его невеста — спец по спортивному туризму.
— Мою первую любовь так звали.
— Тем более!
«Почти по Чехову. Почти комедия. Почти индийское кино», — сказано в афише спектакля «Мой вишневый садик».
Так и есть — ключевое слово «почти». Почти понравилось — не полностью. Может, потому, что пьеса из 1990-х?
В зале много лиц, виденных на премьере у народников. И ощущения схожие: зашел в дом, а там семейный обед. Почти физически чувствуется, как энергия человеческая ходит туда-сюда: со сцены в зал и обратно, та самая обменная энергия, которой добиваются большие театры. Люди напитываются этой энергией. Хотя ведь чистая, на первый взгляд, самодеятельность. Значит, есть в их игре что-то еще, помимо актерского мастерства.
Сарафанов-программист, он же народник Виталий Белозеров, снимает спектакль конкурентов на камеру от начала до конца. Поставил треногу, притаился в темном последнем ряду. Но его все равно всем видно — в Тотьме ни от кого не спрятаться. Наверное, будет потом изучать приемчики.
Спектакль сегодня благотворительный: у входа стоит прозрачный плексигласовый куб для сбора пожертвований — на лечение ребенка одного из актеров; самого его на спектакле нет, он милиционер, сейчас на службе, пришла жена.
Спектакль заканчивается. Зрители несут цветы актерам и худруку Евгении Румянцевой. Интересно, как она отличает букеты, которые за спектакль, от тех, которые ко дню ее рождения?
Худрук Самодурова тут же — это ее работа. Краем глаза она следит, много ли цветов дарят сопернице.
Худрук Румянцева поет, как обещала. Худрук Румянцева произносит проникновенную речь. Песня и речь в одном духе — в духе All You Need Is Love, о том, что любовь — главное для людей.
— Театр из народа, театр для народа. Народный театр на Красной горке, — глубоко кланяясь, объявляет она в финале.
Занавес.
***
— Меня почему в «Квадратуру»-то катаевскую взяли пионеркой? — Евгения Румянцева привычно кричит, перекрикивая крики, песни и струны своих актеров, «белый снег и серый лед». — Я умела на гитаре! А там на барабане надо. Гитара, барабан — одна ерунда. Куда-то там приходят пионеры, помните? И нас набрали: Костика, Олежку, меня. Сыграла я — и чего-то так сразу заразилась. И Андрюшка тоже, — кивает она бережно на мужа, — притащил заодно свою сестру. Так по цепочке все мы и заболели этим театром, да. Вы должны понять, что все мы немного сумасшедшие. И что это — болезнь. Настоящая такая и сладкая болезнь. А вы спрашиваете, зачем!
