Помните первого подопечного?
Дело в том, что первый подопечный появился в 2004 году, а я пришла в 2005-м. На самом деле через фонд прошло больше 10 500 детей. Мне очень хорошо запомнилась девочка, у которой были проблемы с сердцем — мы сделали операцию, поставили кардиостимулятор, и девочка стала успешной гимнасткой. Судьба почти каждого ребенка, которому удалось помочь, значительно поменялась. У нас есть три тома счастливых историй. Часто дети двигаются в сторону спорта, танцев, потому что, пока они болеют, обычно им очень не хватает движения.
Чтобы попросить помощи у «Линии жизни», нужно отправить документы по почте или принести их лично. Насколько усложняется путь до фонда для людей из дальних регионов? Есть ли вообще такая проблема, что семьям из регионов сложнее получить отклик от фондов?
К нам обращаются родители главным образом из регионов — это 95% всех обращений. У нас практически нет московских и петербургских детей, потому что у них лучше доступ к бесплатной качественной помощи по ОМС, федеральные медицинские центры в шаговой доступности. И к нам они обращаются только после того, как встречаются с врачами. Первое движение — не от родителей. Мы получаем просьбы помочь от крупнейших медицинских центров, с которыми сотрудничаем. Только потом родители отправляют нам все необходимые документы. Поэтому не могу сказать, что у детей из регионов меньше возможностей.
То есть напрямую семья из маленького города, где нет крупного медицинского центра, не может обратиться к вам?
Очень тяжело больным детям требуется серьезная медицинская экспертиза, поэтому, конечно, дети из маленьких больниц так или иначе все-таки отправляются в крупные клиники.
Почему «Линия жизни» не отправляет детей на операции за границу?
Такое решение было принято практически сразу попечительским советом фонда. В России очень высокий уровень экспертизы. За редким исключением дети могут получить здесь любую помощь. Поэтому наша задача — поддерживать уровень российской медицины, а не давать возможность зарубежным врачам повышать квалификацию и заработать деньги.
Поддержать — в смысле за счет большего количества операций, которые они успешно проведут?
Не только и не столько. Мы начали поддерживать и научные исследования, финансируем новейшее «космическое» оборудование по запросу больниц, которое позволяет на порядок поднять эффективность оперативного вмешательства. Недавно мы помогли приобрести высокоточный микроскоп для Казанской детской клинической больницы. С его помощью операции на головном и спинном мозге будут проводиться с большей точностью и с большим удобством для врачей.
В договоре, который вы заключаете с семьей, есть отдельное указание: родители должны дать согласие на то, что о детях могут снимать сюжеты по ТВ или писать журналисты. Известны случаи, когда Русфонд за сутки благодаря сюжету на Первом собирал миллионы. По-прежнему ли этот инструмент эффективен?
Думаю, с телевидением ничто не сравнится — сюжеты в «День добрых дел» на Пятом канале могут собрать от 10 до 12 миллионов. Но если посмотреть динамику, два года назад это могли быть 20 миллионов. Уменьшается сумма переводов через СМС: раньше это были в среднем 70–80 рублей, а сейчас — 60–70. Люди, с одной стороны, уже испытывают некоторую усталость, а с другой стороны, и другие платформы активно привлекают средства. Приходится искать те речевые коды и способы пожертвований, которые привлекательны именно для молодежи. Мы активно работаем со стримерами, с кибер-играми. Используем QR-коды — сейчас кому-то уже лень посылать СМС, проще поднести телефон и перевести денежку.
В «Позиции фонда» на сайте есть такие слова: «Мы не выстраиваем нашу деятельность на грустных историях. Мы стремимся привлекать средства максимально позитивно». Какой способ все же более действен: открыто рассказывать о ребенке с тяжелым заболеванием или давить на жалость? Как найти баланс?
Есть понятие «больной ребенок», за которым кроется ряд серьезных заболеваний. Все время говорить про диагнозы, мы считаем, неправильно — это занятие врачей. Наша задача — сделать так, чтобы у врачей были все возможности поднять ребенка на ноги. Поэтому мы придумываем кампании, флешмобы, чтобы рассказать о проблеме, но эти проекты должны приносить участникам радость. Мое убеждение такое: только энергия людей оказывает реальную помощь. Слово «жалость» для меня очень неприятное — оно ассоциируется со словом «жало». Жалость только ослабляет ребенка. Поэтому мы стараемся не акцентировать внимание на грустных глазах: наш лозунг — «Линия жизни — технологии детского счастья». Как только ребенку становится немого лучше, он начинает смеяться, улыбаться, и все силы мы направляем на это. Нам важно придумывать творческие проекты, которые одновременно станут механизмом привлечения средств. Потому что деньги — это та же энергия.
Но вот выходит сюжет по телевидению, который собирает несколько миллионов. Разве люди отправляют СМС не потому, что им стало жалко ребенка?
Да, первый порыв — эмоциональный, и люди жертвуют деньги, потому что жалко. Но за этим хочется видеть перспективу, и мы работаем над тем, чтобы благотворительность стала не модой, а образом жизни. Чтобы была не только реакция «увидел — перевел», а чтобы люди осознанно планировали, что будут выделять из зарплаты по 100 рублей на добрые дела, на образовательные программы, например. Практика жизни говорит, что человек выбирает себе фонд или тему, которую хочет поддерживать, где-то года на три. Моду-то мы уже создали, и теперь пора двигаться в сторону образа жизни.
Важны не только прямые пожертвования, но и, например, предоставление ресурсов со стороны компании. В «Перекрестке», в «Пятерочке» стоят наши ящики. Кажется, устаревший способ сбора, но он работает: ящики стоят там уже много-много лет, и люди доверяют такой системе. «Ростелеком» придумал специальный проект, и все сотрудники по всей стране, когда бегают или даже просто много ходят, могут зафиксировать свои шаги в личном кабинете на сайте, а потом компания монетизирует шаги в пользу «Линии жизни». Выходит, можно бегать, прыгать, танцевать, наслаждаться музыкой — и одновременно передавать деньги для тяжелобольного ребенка или на медицинское оборудование, которое поможет сразу многим детям. Вот таким мне видится будущее благотворительности.
Сфера благотворительности до сих пор ассоциируется со способностью жертвовать и с личными подвигами. Но создается ощущение, что и к вам приходит бюрократия: например, мы не смогли запланировать интервью на 12 июня, потому что это календарный выходной. В какой момент в благотворительной организации становятся значимыми формальности?
Крупные фонды — фактически такие же бизнес-структуры. Когда ты работаешь в большой организации, которая помогает десяткам тысяч детей, когда ты работаешь со СМИ, тебе внутри необходимо создавать бизнес-среду. В нашем фонде точно так же считается KPI, есть аудиты, мы анализируем, какое время уходит на выполнение разных задач — так было практически с момента основания фонда. Так что да, некоторая формализация есть, но без нее просто невозможно работать! Все-таки главное для нас — решение насущных задач, и хаоса быть не должно. У нас должна быть возможность вдохновлять других помочь фонду и самим сохранять позитивный настрой.
