— Ты говорил, что ты не пойдешь на обмен, потому что ты не вещь. Что же все-таки было с этим обменом?
— Уговаривания и переговоры начались еще в мае прошлого года. Хочу напомнить — я это делаю постоянно — что о том, чтобы обменять меня на кого-то, украинские политики и чиновники заговорили 15 мая прошлого года, в середине дня, когда у меня в квартире еще шел обыск и мне даже не было предъявлено обвинение. Потом мне все время говорили: «Ну, слушай, это политическое решение — они сюда, ты туда, а потом оно как-то забудется». Я говорю: «Что значит забудется? Мы же с вами разговариваем не в кафе на улице — типа сделай доброе дело, помоги нам, помоги себе. Вы со мной разговариваете в тюрьме! У меня есть конкретное подозрение. Вы меня меняете, проводите политический акт в интересах Порошенко, и я уезжаю с невнятными юридическими перспективами. Откуда мне знать, что пока я буду ехать, вы не примете в заочном режиме какое-то решение — суд, например, признает меня виновным?» И все на меня смотрели как на идиота: мол, пацан, ты же из тюрьмы выйдешь на свободу, какая тебе разница! А я на них смотрел, наверное, точно так же.
— На каком уровне делались эти предложения?
— На достаточно высоком, мягко скажем. И — важное замечание — все эти уговоры исходили только от украинской стороны. То есть никогда никто из представителей Российской Федерации не предлагал мне обмен и не уговаривал меня на это. Более того, в Верховном суде в марте этого года, когда состоялась моя встреча с Татьяной Москальковой, журналисты могли задать вопросы. И ее, естественно, спросили язвительные украинские журналисты: «А не спекулируете ли вы обменом Вышинского?» Она была страшно удивлена, а я потом сказал: «Друзья мои, вы вообще ничего не путаете? История с обменом — это политическая акция украинской стороны». Поэтому, когда появились слухи о том, что кто-то из российских ответственных лиц приехал уговаривать меня на обмен, я, как сказали бы у нас во дворе, «ржал как подорванный». Все было, но с точностью до наоборот.
— А о чем говорила Москалькова, когда приезжала?
— Ее интересовали в первую очередь условия моего содержания, и она говорила мне о том, что какие-то процессы по взаимному освобождению идут. Я же говорил, что не хочу получить свободу любой ценой — я хочу справедливости. Вот и все, о чем шла речь. К тому времени многие политические заключенные начали выходить из тюрем после решения Конституционного суда, отменившего арест как безальтернативную меру пресечения по политическим статьям. Бывший генпрокурор Луценко в соцсетях это решение прокомментировал одной матерной фразой. Но я не выходил — застрял в дверях, как Винни Пух. Наверное, потому, что, может быть, я такой «важный». Настолько, что когда Луценко почувствовал, что суд может принять решение о моем освобождении под личное обязательство, призвал «активистов» прийти под здание Подольского суда и не допустить принятия такого решения. Ну что это за европейская страна, где генеральный прокурор (к слову, без юридического образования) в социальных сетях призывает оказывать давление на суд? Тут у меня слова заканчиваются — и начинаются ругательства. Но все-таки я стараюсь в этом плане быть выше бывшего генпрокурора и от нецензурных комментариев воздержусь.
— А ты перед тем заседанием уже знал, что тебя выпустят?
— Для меня это было неожиданностью, заседание в апелляции несколько раз откладывалось и переносилось. Я узнал о том, что судебное заседание назначено, накануне в 10 часов вечера. Для меня был неожиданным даже сам факт проведения заседания. Более того, я не был уверен, что оно состоится — слишком часто до этого все переносилось.
— Тебя выпустили, и что было дальше?
— Я вышел и стал собираться. Хотел увидеть жену, мать, семью — они у меня все в Москве. Билет на самолет был заказан на следующий день. Но тут — это вечное «но тут»! — раздался телефонный звонок. Звонила Татьяна Москалькова. Она попросила меня задержаться в Киеве и полететь общим бортом с теми, кто принимал участие в обмене: «Ты же понимаешь, что уровень доверия между сторонами пока невысокий, многие, что называется, на нервах — сделай доброе дело, полети со всеми, чтобы не было поводов для тревоги и подозрений у коллег». Я согласился, к тому же — ха-ха! — какой украинец откажется сэкономить на покупке билета на самолет и полететь без пересадки?
— Как ты относишься к тому, что и украинские товарищи, которые сидели в российских тюрьмах, вышли на свободу, включая моряков, Сущенко, Сенцова?
— Каждый человек, который посидел в тюрьме, четко разделяет свое личное и юридическое. Я не юрист, я дел не видел. По кому-то есть приговор суда, как по Сущенко и Сенцову, по кому-то — например, тем же морякам — нет. Скажу как человек, который провел больше года в тюрьме: я за то, чтобы людей в тюрьмах, по крайней мере до суда, до признания их виновными, не содержали. А если есть возможность помиловать тех, кто получил приговор, и эти люди пошли на помилование, то почему это может быть плохо?
— А как ты сам думаешь, почему твое освобождение стало возможным?
— У меня нет иллюзий — я понимаю, что это результат огромных усилий того, что принято называть «политической машиной». Российский МИД во главе с Сергеем Лавровым и голос МИДа Мария Захарова, уполномоченная по правам человека при президенте РФ Татьяна Николаевна Москалькова, вице-премьер Дмитрий Козак, который вел переговоры по освобождению удерживаемых лиц — всем им и многим другим, кого я, наверное, даже не знаю, огромное спасибо. Отдельные слова благодарности президенту Владимиру Путину. Еще весной в Херсоне из тюрьмы я передал текст «Кому и за что я хочу сказать спасибо» и там написал, что хотел бы рано или поздно сказать спасибо этому человеку за то, что он первым назвал возмутительным и абсурдным мой арест — арест журналиста за выполнение им профессиональных обязанностей. Я отдаю себе отчет в том, сколько раз Путин произнес мою фамилию в ходе общения с различными политиками и что в итоге значили эти слова для моего освобождения — огромное спасибо ему за все усилия. Огромнее, наверное, просто не бывает….
— Что самое тяжелое было в тюрьме?
— Несвобода. А второе — у тебя вдруг меняется весь быт, вся привычная жизненная структура ломается. Один человек так сказал (я уже просидел порядка десяти месяцев, а он, что называется, только заехал): «Блин, в тюрьме все проблема: чайная ложка проблема, потому что тебе дают еду, чай, но чайной ложки не дают, ну и не факт, что даже обычную ложку дадут. Поэтому все проблема». И вот ты должен налаживать этот быт — найти себе чайную ложку, кружку, чашку, разобраться с постельным бельем, потому что, по крайней мере в тех тюрьмах, где я был, постельное белье не выдавали. То, что мне дали, — это была благородная воля моих соседей. Понемногу начинаешь обрастать какими-то вещами. Я переступил порог камеры в Херсонском следственном изоляторе, держа в руках косметичку, в которой были бритва, зубная паста, щетка, шампунь и мочалка. Через десять с лишним месяцев, когда я уезжал сначала в Одессу, потом в Киев, у меня были две клетчатые сумки, с которыми ходят на базаре, — большие, в тюремном просторечье называемые баулами, — и еще одна сумка с личными вещами. Все свое ношу с собой.
И еще ощущение несправедливости очень сильно давит. Непонятно, как долго это продлится. В камере обычно так: «У тебя какая статья? От какого срока старт, какой минимальное наказание по твоей статье?» Я говорю: журналист, сел за статьи, статья 111-я УК Украины. «Понятно, ну и какой у тебя старт?» «Двенадцать лет». Тут у человека округляются глаза, потому что 115-я статья — это умышленное убийство, и по ней дают от десяти лет, а у меня двенадцать, и перспектива, мягко говоря, туманная. Даже люди, которые там со мной разговаривали в тюрьме, понимали, насколько в моем случае все далеко от справедливости.
— Ты все-таки верил, что выйдешь существенно раньше, чем через двенадцать лет? Или морально был готов ко всякому?
— Конечно, я верил, понимал, что за меня борются разные люди, что их много — спасибо им всем большое! Я надеялся, что не получу приговор в тюрьме, что смогу выйти и ходить на суды пешком, а не ездить в автозаке. Но в то же время я понимал, что процесс не будет быстрым, легким. Конечно, надежда оставалась, и если бы я в какой-то момент перестал надеяться, это вообще была бы катастрофа. Я уже не мальчик, 52 + 12 = 64 года. Понятное дело, что и в 64 можно жить, но… Если бы я только об этом думал, было бы тяжелее. Но я верил, и мне было легче.
— Ну вот ты с косметичкой приехал в свое первое СИЗО. И что ты там обнаружил, кто там был?
— Любая тюрьма устроена по принципу разделения. В тюрьме сидят разные люди, но есть две категории, которые должны сидеть друг от друга отдельно — это бывшие сотрудники правоохранительных органов и вооруженных сил и все остальные. Меня поместили к бывшим сотрудникам. Этому в Херсоне было простое объяснение: камера бывших сотрудников — одна из самых приличных по бытовым условиям. Все прекрасно понимали, что будут ходить представители «Красного креста», ПАСЕ, ООН — короче, нужно показывать, что у меня нормальные бытовые условия.
— И кто из сокамерников помог тебе с бельем?
— В камере все смотрели телевизор, и, поскольку обо мне говорилось в новостях, мне сразу сказали, что меня уже ждали. Но дело не во мне — в тюрьме так относятся ко всем, по крайней мере в тех камерах, где я был. Понятно, что все «в одной лодке», и в таких условиях возникает чувство солидарности на бытовом уровне: готовы чай отсыпать, помочь по мелочи, с тем же бельем.
— И что, не было таких, которые тебя сепаром ругали?
— Я этого внутренне опасался. Но там сразу возникло негласное правило — никаких разговоров о политике. Я был единственным с политической статьей в этой камере, хотя вообще в Херсонском СИЗО достаточно много людей со 111-й, с госизменой. Например, я тогда впервые пересекся с бывшим министром здравоохранения Крыма Петром Михальчевским. В соседней камере со мной сидела Лена Одновол, она была на шестом или седьмом месяце беременности — о ней очень пеклась Татьяна Николаевна Москалькова. У Лены была 111-я или какая-то из этого политического букета статей — она была членом одной из комиссий по организации референдума в Крыму. «Приняли» ее, когда она приехала в Херсон к родственникам своего мужа. У меня вообще сложилось впечатление, что в тюрьме и сидельцы, и охраняющие хорошо понимают цену всем этим «госизменам» и сочувственно относятся к тем, кого за это посадили.
— А атошников не было? (АТО — «антитеррористическая операция», атошниками называли участников войны на стороне Украины. — «РР»)
— Где-то уже перед Новым годом в Херсонское СИЗО завезли Сергея Торбина, на Украине это известный человек. Он один из тех, кто проходил по делу об убийстве Екатерины Гандзюк (1 августа 2018 года на херсонскую общественную активистку было совершенно нападение, неизвестные облили ее серной кислотой, впоследствии она скончалась; в преступлении обвиняют двоих бывших участников АТО, включая Торбина. — «РР»). Сам он бывший опер в Херсонском управлении полиции, но в 2014 году записался в «Правый сектор»*, воевал. И администрация СИЗО, прекрасно понимая, что мы должны сидеть в одной камере, потому что камера бывших работников милиции одна, первое время его держала в карантине, в другой камере, поскольку боялась, что мы с первых минут друг другу в горло вцепимся. Но на прогулке мы с ним пересеклись, и он мне сказал: «Если тебя спросят, скажи, что я точно бросаться на тебя не буду». Я ответил, что тоже не собираюсь на него бросаться и не против его присутствия в камере, но ничего не решаю. Через три недели его перевели к нам, и мы, договорившись о том, что не будем вести дискуссии о политике, вполне нормально общались, разговаривали, обсуждали исторические темы, историю Украины… В конце концов не выдержали, немножко поговорили о политике, и Торбин вроде бы согласился с тем тезисом, что его просто обманули уже после Майдана Порошенко и компания. Понятно, что я сидел в специфической компании бээсников (бывших сотрудников), но в тюрьме ты всегда как-то пересекаешься с другими заключенными, и даже блатные относились ко мне достаточно спокойно, с пониманием. Более того, в Херсоне мне сразу предложили помощь — чай, сигареты, продукты.
— А что там можно было делать? У тебя там были книги, возможность что-то писать? Чем ты занимался?
— В камере, три главных занятия: спать, есть, смотреть телевизор. На час в день ты можешь выйти на прогулку — и все. Ждешь суды. Готовишься, изучаешь материалы, пишешь какие-то бумаги. В Херсонском следственном изоляторе не было библиотеки, ее закрыли, сделали из нее камеру (в которой, кстати, держали ту девочку на шестом месяце беременности), но у меня в камере была маленькая отдельная библиотека, четыре полки с книжками. Книжки, конечно, были подобраны эклектичным образом: юридическая литература (кодексы, толкования, то, что помогает писать бумаги — ходатайства, апелляции и прочее); книги на религиозную и эзотерическую тему (естественно, любой человек, попадающий в тюрьму, где-то глубоко внутри ощущает это как судьбу, как мистическое событие за гранью рациональности — если ты не виноват, то непонятно, почему ты в тюрьме, а если виноват, все равно есть же и другие виноватые, которые не в тюрьме!). Была и художественная литература, рядом с пособием по хиромантии стояли «Крестный отец» Марио Пьюзо, «Война и мир» Толстого… Потом мне в камеру передали книги, которые я просил: Джек Лондон, О’Генри, Стругацкие, Достоевский. Но Федор Михайлович почему-то не пошел. Зато «Война и мир» — прекрасно! Ну и, понятное дело, пошло то, что отвлекало внимание от всего происходящего. Это было своеобразное погружение в детство: «Капитан Блад», «Смок и Малыш», «Трудно быть богом». Это в Херсоне. А в Лукьяновке, в Киеве, была большая библиотека, и там запрещено передавать книги с воли. Заехав в Лукьяновку, я, например, перечитал «Белую гвардию» Булгакова — вот совсем в точку.
— Очень современный роман...
— Смута такая же, такие же разговоры, гражданская война. Там же я прочитал репринтное издание 1913 года «Иллюстрированная история Украины», авторства небезызвестного профессора Львовского университета Грушевского. Это тоже четкое попадание: сплошные аналогии и буквальные совпадения в пределах разных эпох — очень важно было осознавать себя в каком-то осмысленном историческом контексте, лучше понимая современность и себя в ней. В Херсоне мне попался «Фаворит» Пикуля — это про те места, про освоение Новороссии и Крыма в XVIII веке. Там есть замечательная цитата из письма Екатерины к Потемкину: «Свет мой, Гришенька, когда будешь закладывать новые города, первым делом строй церковь и тюрьму». И в Херсоне церковь построена Потемкиным прямо напротив тюрьмы. До церкви я не дошел — я только видел ее из окна, когда проезжал на суд мимо, но в этой церкви побывал мой отец.
— У тебя не возникло ощущение, что в нашей истории некоторые сюжеты маниакально повторяются?
— Скорее это спираль, чем цикл. Но самое главное, мне стали понятнее современные процессы — я увидел, что страна болеет. Эти последние пять лет — словно жесточайшая корь.
— Это не совсем метафора. Ты ведь знаешь, что была эпидемия кори в Европе, начавшаяся с Украины?
— Конечно, знаю, эта эпидемия даже до Америки добралась… Так вот, начитавшись исторических книг, я понял причины «политической кори» — как говорят телевизионщики в процессе монтажа, «выложил на таймлайн» события, и в результате для меня яснее сложился сюжет сегодняшнего дня. Все, что происходит, происходит на новом уровне, но точно не в первый раз — хотя я очень хотел бы, чтобы в последний.
— Что это за сюжет?
— Очередное столкновение двух берегов Днепра. Политическая граница, место столкновения, конечно, смещались, но смысл тот же — кризис наступает, когда элиты одной из сторон пытаются не просто доминировать, но переделать народ под себя.
— И ты думаешь, возможен мир, совместное бытие обеих берегов, или надо разводиться?
— Ты будешь смеяться — я еще где-то в 2012 или 2013 году писал статью на эту тему в «Газету 24». Статья была посвящена федерализации Украины. Я писал, что федерализация — это форма цивилизованного развода, интеллигентного расставания, но в общих границах, в одной квартире. Каждый решал бы для себя, какие праздники праздновать, на каком языке говорить и учить, какие ценности защищать, но платили бы налоги в общий котел, была бы общая внешняя политика. Это разумно, потому что оказалось, что все делать вместе мы не можем, причем не можем давно и прочно. Ну то есть как не можем… Когда в Киев приходили восточные элиты (днепропетровские или донецкие на последнем витке спирали), то никого переделывать они не собирались — их интересовали только деньги, они даже поддерживали многие ценности западников, чтобы те им не мешали зарабатывать. А вот когда в Киев заходили западники и западноукраинские элиты, то для них оказывалось важно переименовывать улицы и города, приучать всех говорить по-украински и переписывать историю, заставлять всех славить своих героев. Тут-то и начинались большие проблемы. Когда главред издания вернулся из отпуска, он заявил, что, будь он на месте, никогда бы не дал опубликовать такую заметку. Сейчас он заметный проповедник политического украинства.
— Но ведь в отличие от религиозных войн прошлого идеологами переделки всего и вся по западноукраинскому образцу часто выступают выходцы с востока или центра, как упомянутый тобой журналист и многие наши общие знакомые. Они же в прошлом все советские люди! Как в анекдоте: «Москали е? Нема? Тогда переходим на русский язык как на более удобный».
— В этом нет ничего нового. Грушевский, который написал национальную украинскую историю, был таким же — социалист-романтик, он хотел создать новую нацию. Но это был конец девятнадцатого — начало двадцатого века, а мы живем в двадцать первом! Сейчас этот тренд наметился не потому, что так можно, а потому, что он неплохо оплачивается, причем не только в конвертах. Есть и идейный интерес — быть причастным к истории, к большому делу, созданию новой нации. Но мне это напоминает замечательный фильм Ролана Быкова «Автомобиль, скрипка и собака Клякса» — там есть герой, ангелоподобный мальчик Кузя, творец. По его заданию вылавливают всех кошек в окрестных дворах, из кошек он собирается делать обезьян, а потом из обезьян медведей. «А медведи тебе зачем?» — «Чтобы из них сделать товарищей». У Кузи их не было!.. Это тяжелая история, такое вот «создание товарищей». И сам Кузя это понял в конце — кошки разбегались, не хотели насильно никем становиться. Да, итальянский политик Камилло Кавур говорил: «Италию мы создали, теперь будем создавать итальянцев». Но он же это говорил в девятнадцатом веке!
— Ну да, был век национализмов.
— А в другом детском фильме Быкова, «Про Красную Шапочку», еще один ангелоподобный ребёнок друзей из кошек не делал. У него за спиной всегда стояли два толстяка с плетками, и он говорил Красной Шапочке: «Тебя излупят плетками, и ты залюбишь меня, как миленькая…» Вот и здесь такой подход: сделать себе друзей (на Украине Порошенко создавал «политическую нацию»), а тех, кто не хочет, «излупить плетками». Забыли детство эти наши знакомые и коллеги — и устроили реальную войну.
— Ну они думали, что излупят из танков, и их сразу залюбят.
— Они не знали, что такое донецкий характер! Они думали, что пассивные «совки» и «ватники» подчинятся. Но произошло то, что происходит и сейчас, потому что не надо делать из людей «настоящих украинцев» — это бессмысленно. И уж тем более стегать плетками — себе дороже, надо искать иной путь.
— Ты в тюрьме смотрел украинский телевизор и раньше работал на украинском и российском ТВ. Где пропаганда жестче и злее?
— Термин «пропаганда» мне не очень нравится, но риторика на украинском ТВ более беспощадна, откровенно беспощадна. В начале войны, если следить за украинскими телеканалами, боевые действия велись сепаратистами, или «незаконными вооруженными формированиями», «боевиками», но потом сепаратисты исчезли из словаря украинских новостей. Теперь, с их точки зрения, там есть исключительно «российские оккупанты, наемники, российско-террористические войска». Картинка формируется в жестких законах разделения на добро и зло, и на той стороне — одно зло, людей вроде как вообще нет. Если на Донбассе и есть люди, то это глубоко законспирированные украинские патриоты, остальное население — невнятная масса, про которую иногда говорят, что она «зомбирована российской пропагандой». Полное расчеловечивание противника, никаких нюансов. Мне инкриминировали (и это есть в обвинительном акте), что я якобы поддерживал сепаратистов. В доказательство приводились статьи, где просто описывалось, как живут люди на Донбассе. У нас в новостях публиковались заявления официальных лиц, в том числе ДНР или ЛНР, но это нейтральные новости! Не было какого-то заметного количества развернутых интервью с кем-либо из них. Новости и бытовые репортажи — вот что мне вменили как подрывную деятельность. Российских теленовостей я давно не видел, до посадки я черпал информацию из интернета и первоисточников. Но смотрел политические ток-шоу — и украинские, и российские. Российские политические ток-шоу федеральных каналов в сравнении с украинскими — просто классика BBC конца прошлого века, когда еще большие мировые каналы не были такими ангажированными, как сейчас. На российском ТВ всегда есть другая сторона, украинская, — даже если она представлена такими персонажами, как Ковтун или кто-то еще, она есть! А на украинских каналах второй точки зрения, представляющей взгляды востока страны и тем более России, нет. Одна сплошная пропаганда. Хотя, может быть, что-то сейчас и меняется…
— Тем не менее украинские журналисты говорили, что ты на киселевскую пропаганду работаешь.
— А я вам, как говорится, на это отвечу! Простой пример работы этих «журналистов»: меня после ареста называли только «русским пропагандистом» или, может, еще иногда главным редактором, чтобы обозначить должность, но журналистом — никогда. Может быть, я видел не все новости и политические передачи — но то, что я видел, выглядело именно так. Сообщения о моем аресте напоминали пародию на картину Репина с форзаца школьного учебника «Арест пропагандиста». Никого не волновало, что мы пишем, никто не интересовался, соблюдаем мы стандарты журналистики или нет, просто поставили клеймо — «пропагандист».
— В материалах твоего дела есть что-то помимо экспертизы журналистских материалов? Генпрокурор Луценко, когда тебя арестовали, показывал медаль за Крым, российский паспорт, из его доклада следовало, что тебе будут предъявлять что-то еще кроме журналистских статей, будут еще какие-то улики…
— Шоу Луценко — это одно, а материалы дела — другое. Им нужно было слепить образ врага, чтобы никто даже вообще не погружался в уголовное дело. В обвинительном акте, кстати, про награды и паспорт ни слова, поскольку составом преступления это не является. Я уже с момента ареста понимал, что право их не интересует, это политическая акция, потому что идти с таким обвинительным актом в суд глупо. Согласно обвинительному акту, я вел подрывную деятельность в интересах Российской Федерации, а содержание моей подрывной деятельности — размещение на нашем сайте 72 статей, и конечная цель — уничтожение суверенного государства Украина вплоть до полного территориального поглощения РФ. Я сижу, читаю это и думаю: надо же, ведь кто-то этот бред написал и должен был всерьез считать, что публикация 72 статей в интернете может уничтожить целое государство с более чем двухсоттысячной армией, со 130-тысячной полицией, плюс еще СБУ, прокуратура и так далее… до полумиллиона только тех, кто работает на защиту национального суверенитета и независимости, и тут на сайте статьи разместили, и — опа-шлепа! — Украины нет. Следователи истребовали в киевском психоневрологическом диспансере справку о том, что я за последние пять лет на учете не состоял. То есть у них на руках была справка, что, если по-простому, я не идиот. Но инкриминируют мне совершенно идиотскую идею — захватить и уничтожить Украину при помощи 72 статей в интернете.
И все же, как мне кажется, был мой скромный вклад в том, что Порошенко не смог добиться второго срока: мое дело в числе прочего показало, что они все время врут. Почему Петра Порошенко не избрали на второй срок? Потому что он врал, его дела противоречили риторике! Если бы он просто говорил про укрепление армии, но не крал у армии, то, возможно, мог бы и выиграть. Если бы говорил про мир на Донбассе и что-то делал для этого, мог бы остаться на второй срок… Но не остался — много врал.
— Но, как ты думаешь, насколько искренне украинские коллеги говорят о «русских пропагандистах», «российско-террористических войсках»?
— Это как в книжке Джанни Родари «Джельсомино в стране лжецов». Там все были обязаны лгать и называть вещи не своими именами. Собаки мяукают, хлеб положено называть чернилами и так далее. Порошенко создал систему ложного называния, как пират в той сказке. Я не знаю, станет ли человек с хрипловатым голосом и неплохим чувством юмора, который сейчас президент Украины, мальчиком Джельсомино с волшебным голосом, но очень надеюсь на это. Мальчик начал называть вещи своими именами и потому победил пиратов — на Украине без называния вещей своими именами ничего не изменится. Даже одиозный олигарх Игорь Коломойский признал, что на Востоке страны гражданский конфликт. Вроде как очевидность и банальность, но на протяжении пяти лет говорить так было запрещено.
— В деле как-то отмечалось, что кроме украинского гражданства ты имеешь еще российское? Это имело значение для следователей, для следствия?
— Да, конечно, потому что государственная измена — это действие в интересах другого государства. Для них это было лишним аргументом в пользу того, что я действовал в интересах «страны-агрессора». Но это косвенное свидетельство, которое не могло стать юридическим аргументом. На Украине и госчиновники имеют разные другие паспорта, в том числе и российские.
— А душой ты гражданин какой страны? Какое твое гражданство главное?
— Ты знаешь, мне очень сложно ответить на этот вопрос. Есть Родина, а есть Отечество. Родина по месту рождения, происхождения, большей части жизни — Украина, хотя тогда она и была частью СССР. А Россия, которой я многим обязан, — это мое Отечество. Если Украина в какой-то момент назвала меня врагом, то Россия как отец встала на мою защиту. Я понимаю, что это не страна Украина назвала меня врагом, и к стране у меня в этом смысле претензий нет — я понимаю, кто от имени Украины меня назвал врагом. Но точно знаю, что за меня вступилось Отечество в тот самый момент, когда даже многие близкие знакомые были готовы от меня отвернуться. Возможно, эти формулировки прозвучат для кого-то выспренне, слишком книжно. Тогда пусть мысленно уберут пафос, а смысл оставят.
— Послушай, ты сказал, что Россия не назовет тебя врагом. Конечно, хочется верить, но надо помнить и о том, что обе родины у нас сложные — и Россия, и Украина.
— Я прекрасно понимаю, что для части либерального сообщества я «исчадие киселевской пропаганды». Помню, когда было дело Голунова, кто-то умный сказал: прекрасно, что сообщество журналистов, оставив в стороне политические разногласия, вступилось за Голунова, но было бы еще лучше, если бы оно столь же солидарно вступилось за Вышинского. И я понимаю, что сегодня, наверное, это невозможно. Пока невозможно — но хочется изменить реальность, в которой журналисты боятся выступить за коллег с другими взглядами. Боятся, что после этого от них отвернутся их «либеральные» читатели.
— А насколько ты сам готов выражать солидарность невзирая на политические взгляды? Ты готов высказываться и за тех, кого скорее власти Украины поддерживают?
— Я точно готов делать все, чтобы журналисты не сидели в тюрьме. Это хорошая фраза, которую употребил Арлем Дезир, представитель по свободе слова в ОБСЕ. Он регулярно общался с украинскими властями и требовал моего освобождения. Понятно, что формально нетрудно получить журналистское удостоверение для галочки и заниматься чем-то противоправным, а не журналистикой. Само по себе формальное удостоверение — не алиби, но настоящий журналист за свою работу в тюрьме сидеть не должен.
— Что все-таки нужно знать про тюрьму, чтобы там выжить и оставаться человеком?
— У меня нет никаких общих рекомендаций на этот счет. Они, кстати, были у моего коллеги Васи Муравицкого, за которого мы боролись начиная с августа 2017 года. Его взяли раньше, чем меня, по той же 111-й — в роддоме, в Житомире, на третий день после рождения ребенка. Жена осталась с младенцем на руках, а муж сел в тюрьму… Когда Вася все же вышел под домашний арест, он первым прислал мне в тюрьму посылку и письмо, в котором давал дельные советы, как вести себя в камере. Это было очень трогательно.
Один из моих соседей по Лукьяновке сказал: «Если в студенческие годы жил в общежитии, то и в тюрьме сориентируешься». Принципы общежития универсальны — если ты не жадничаешь и уважительно относишься к чужому пространству, моешь за собой посуду, следишь за собой (моешься регулярно, не ходишь в грязном), ведешь себя достойно и порядочно — выжить легче. И главное, важно найти внутреннюю опору, сформулировать для себя, для чего ты здесь находишься и что делать, чтобы не впасть в депрессию. Я свою задачу обозначил так: я должен из тюрьмы выйти хоть чем-то лучше, чем был. Я ведь был практически офисным работником — проводил по три планерки в день, пересаживался из одного кресла в другое, мало занимался спортом. А тут начал почти ежедневно подтягиваться (каждый день, когда выводили на прогулки), больше читать (на воле-то интернет, телевизор промывает мозги мегабайтами порой бессмысленной информации). Я понял, что мне нужно тренировать память — стал подтягивать английский, стихи учить наизусть, мне с детства это было не очень легко.
— И какие строки за время твоего пребывания в тюрьме оказались самыми важными?
— «Гамлет» Пастернака. Мне казалось в какие-то минуты, что это абсолютно про меня: «Aвва Oтче, чашу эту мимо пронеси!». И дальше: «Но продуман распорядок действий, и неотвратим конец пути. Я один, все тонет в фарисействе». Последняя строка, «Жизнь прожить — не поле перейти», для меня означала, что закончился легкий период моей жизни и наступил другой, не очень легкий. А потом я встряхивался и понимал, что все будет хорошо рано или поздно, и для оптимизма был Визбор: «Спокойно, дружище, спокойно! И пить нам, и весело петь, еще в предстоящие войны тебе предстоит уцелеть. Уже и рассветы проснулись, что к жизни тебя возвратят, уже изготовлены пули, что мимо тебя просвистят». Я знал, что уж до расстрела точно не дойдет, и у меня была цель, которая остается и сегодня — добиться справедливости, как наивно это ни звучит.
* «Правый сектор» – организация, запрещенная на территории РФ.
