Слепить людей
— Как-то пришла я на немецкий. Сидят в классе — считайте: молдаванин, узбек, таджик, цыган, армянин. Русские, само собой. Классная руководительница у них армянка, а немецкий ведет украинка. Круто же? — говорит Жанна Рюмина, директор школы № 3 Переславль-Залесского, небольшого, меньше сорока тысяч всего населения, города на юге Ярославской области.
Третью школу и школой-то в привычном смысле назвать трудно. Скорее, образовательный комплекс. Здесь учатся 387 человек. Примерно пятая часть — дети из семей мигрантов или, как теперь принято толерантно выражаться, новых соотечественников. Кроме девятилетки есть здесь детсад с группами как для обычных детей, так и для особых, дошкольные группы, а также коррекционные школьные — для детей с умственной отсталостью, инвалидов. Плюс человек 20 приходят из детдома.
С 2012-го «третья» участвует в проекте для школ сложных социальных контекстов. Если упрощать, то сюда приходят дети, которые не могут обучаться в других школах. По разным причинам. У кого-то социальные, у кого-то медицинские. Или проблемы личностного характера — тот же буллинг.
Откуда взялась такая разносортица? Дело в директоре, в ее энергетическом характере, который сама она, впрочем, называет дурацким.
В 2008-м руководство сообщило ей о планах закрыть «третью». Нет уж, подумала она, показав под столом тайную фигу начальнику от образования. Так родилась идея: подбирать тех, кто не нужен крутым учебным заведениям. И лепить из них нормально социализированных людей.
В результате школа примагнитила к себе всех, можно сказать, изгоев и тем самым заняла пустовавшую нишу. Держится там уже лет 10. Более того, в прошлом году на конкурсе инклюзивных школ заняла второе место. Обошла Питер даже. Но получается то, что получается: мало кто из «третьей» поступает в вузы — в колледжи в основном.
— Зато в трубы не уходят. На моей памяти только с одним пацаном мы не сумели справиться. Мать умерла, появилась мачеха. И он у меня ушел в трубы. Где сейчас, не знаю.
— В трубы?
— В люки, коллекторы.
О боже, у нас проблема
Стол в директорском кабинете сервирован плюшками из школьной столовки. Отказываться бесполезно, проще согласиться: «Надо съесть — это как детство вспомнить». Полстены завешены «лаврами», так хозяйка кабинета называет грамоты. Над ними водружены часы-мем с изображением Путина и Медведева. Дважды в сутки стрелки часов превращаются в юмористические президентско-премьерские усы — одни на двоих. А еще говорят, школа у нас в стране заформализована и несвободна. Врут.
Кто как попадает в «третью». А мигранты приходят в управление образования и требуют: нашим детям надо в лучшую школу. «В гимназию?» — уточняют у них. «Нет, — отвечают, — под номером три».
— Мы у них как притча во языцех. К нам идут, узнавая о нас по сарафанному радио.
Года три назад третья школа посчитала, сколько национальностей у нее учится. Получилось семнадцать. Но адаптацию школьников-мигрантов как проблему осознали гораздо раньше.
Определили, что главное препятствие — незнание языка. На этом основании вывели для себя три вида детей-мигрантов. Обрусевшие, кто родился в России и говорит хорошо, практически билингвы. Кто владеет русским немного. И кто не говорит вовсе — инофоны.
В зависимости от уровня и по мере усвоения программы дифференцируют задания. Кого-то отправляют на коррекционные занятия, совместные с детьми так называемого 7-го вида (трудности в обучении — задержка психического развития). Кого-то глубоко погружают в языковую среду — для этого придумали лагеря дневного пребывания. А с кем-то после уроков занимаются уже на голом энтузиазме.
Сейчас директор Рюмина вынашивает еще один амбициозный план: хочет по свободным от занятий субботам проводить языковые курсы как для детей, так и для взрослых. «Может, выведу эти занятия в категорию “часы неурочной деятельности”, — говорит она, — если и будем брать плату, то божескую».
— Вот у нас Зуля работает уборщицей. У нее проблемы с экзаменом, который дает право получить вид на жительство. Как бы ей пригодились такие уроки!
— Вы так лихо экспериментируете. Не приходят к вам надзорные люди — запрещать?
— Я все равно сделаю, как хочу, если это необходимо школе.
Анна Тер-Саакова — экс-директор Интеграционного центра для детей беженцев и мигрантов «Такие же дети», эксперт программы социальной и языковой адаптации детей-инофонов «Одинаково разные», реализуемой благотворительным фондом «Новый учитель» в Калужской области.
— За время работы в Центре, — говорит она, — я познакомилась со многими учителями, завучами и директорами, которые разными путями пришли к тому, что детям-мигрантам требуется не просто внимание, а программа интеграции. Но единичны случаи, когда в рамках системы школы это формулируется не просто словами «о боже, у нас проблема», а как задача, которую можно и нужно решать. Обычно же учителя, вымотанные «в ноль», приходя в класс, видят детей, которые не говорят на русском, и чувствуют, что остались один на один с непонятной проблемой. Часто бывает, что проблему замалчивают на уровне администрации: улыбаясь, говорят, что нет у них никаких мигрантов. Так учителя остаются без поддержки, без учебников и методик преподавания.
Прямо в лобешник
В сущности, переславльская «третья» демонстрирует инклюзию универсального порядка.
Может, раздражение чужаками, другими, особыми и таится подспудно в головах. Но наружу по крайней мере вылезает редко. Скорее всего, дело здесь во взглядах конкретно Жанны Рюминой.
Директором она работает 11 лет. За это время ей удалось в своей школе собрать не только самых разных детей, но и педагогов. К тем, что были, добавились учителя школы, прикрытой в пригороде. Потом прекратил работу психологический центр «Доверие» — пришел весь коллектив. Плюс в прошлом году «третья» поглотила школу для детей с девиантным поведением.
Как вся эта мешанина превратилась в цельный трудовой коллектив?!
— Новых взрослых приходилось ломать, чтобы принимали всех наших детей такими, какие они есть, — вспоминает директор. — Но ломала не столько я, сколько сама система работы школы, ее идеология.
В этом смысле «третья» школа, конечно, уникальна.
— Зачастую, — рассказывает Анна Тер-Саакова, — если мы говорим, что детьми с особыми образовательными потребностями могут быть и дети мигрантов, то слышим: «Давайте понятие инклюзии пока оставим для детей с инвалидностью».
На родительских и педагогических собраниях директор Рюмина повторяет: все дети равны, нам все одно, кого ругать или хвалить: «черного, желтенького, кривого или косого». Свою позицию она транслирует, не залезая за словом в книгу о речевом этикете:
— Все знают: если что, директор подойдет и прямо в лобешник даст, — сообщает. И так сообщает, что понятно: ни в какой лобешник она, конечно, не даст, но выволочку устроит — не дай бог. У нее где-то в шкафу даже нагайка лежит казацкая, для пущей угрозы. То ли всамделишняя, то ли воображаемая.
— То есть что-то все-таки было, раз нагайка?
— Было. И есть, конечно. Вот недавняя история. Поцапались двое, подрались. Один жалуется: он меня чуркой назвал. А второй про первого: а он денег занял и не отдает. Но, что примечательно, это были узбек и таджик.
И кстати, о казаках. Раз было дело, пришли они в школу. Хотим, говорят, нашу казацкую культуру детям прививать, военно-патриотически их воспитывать. Ладно, дело хорошее, подумали педагоги. Однако вышла неувязка: заниматься с мусульманами казаки не захотели — не наша вера, сказали. А директор им на это — ультиматум: работаете либо со всеми, независимо от национальности и религии, либо ни с кем.
Я тетка авторитарная, говорит о себе Жанна Рюмина. Наверное, и казаки это почувствовали.
В общем, не срослось.
Важно, что и сама директор Рюмина — понаехавшая. Перебралась семьей в Переславль из Северодвинска. И хотя было это еще в 1990-х, до сих пор она, выскочка по натуре, чужак здесь — и в этой патриархальной среде провинциального городка, и в этом консервативном педагогическом сообществе. Вот почему еще ей легко понимать мигрантов, их сложности.
Фига, ты черная
По наблюдениям педагогов «третьей», самая эффективная адаптация происходит в дошколке. После трёх месяцев ребенок уже говорит «от и до». В началке — за полгода. Наиболее сложные — подростки: они уже внутренне, а не формально, осознают свою этническую принадлежность и могут воспринимать требование изучать русский как навязывание чуждой культуры, а следовательно, ему сопротивляться.
— Тут бы и пригодилось преподавание русского как иностранного (РКИ). Но это такая серая зона, которая мало кому интересна, — говорит Анна Тер-Саакова. — Она неприбыльна и не престижна, если речь идет о детях мигрантов, в отличие от преподавания детям экспатов. Многие учебники РКИ содержат на последних страницах словарики: англо-русские, франко-русские или немецко-русские. Кто-то рассказывал, что в одном встретилось ему слово «устрицы». Зачем нашим узбекским детям в их лексическом минимуме слово «устрицы»?! Бывает, в расписание не могут поставить РКИ и выдают эти уроки за курсы по подготовке к ЕГЭ. И это тренд — работу с детьми-инофонами пытаются подогнать под другие понятия, более привычные для системы образования.
Жанна Рюмина позвала сегодня на встречу девятиклассницу, таджичку Махину.
— Знаете, что она спросила первым делом, узнав о приезде журналиста? — говорит директор.
— «Кто он по национальности?»
— «А это мужчина будет?» Учись она в началке, ей было бы все равно.
Чтобы Махине было комфортнее, в пару ей дают Марту из параллельного класса, армянку. Внешне Махина похоже на русскую. Сообщаешь ей об этом сходстве — делает лицо из серии «вы-с-ума-сошли-что-ли». А Марта — на армянку, тут не ошибешься. Первая отмалчивается, вторую не остановить.
Семья Марты из пригорода Еревана. В России четыре года. Русский начала учить еще в Армении, но дело это не любила, да и не очень понятно было, зачем. Из-за трудностей с русским первое время в России перебивалась с двоек на тройки.
Ее мать вызывали, ругали, что дочь небрежно учится, и это было стыдно. Но в школу на собрания ходит обычно отец: у матери с языком тоже проблемы.
— Правда, между нами есть одно различие, — рассказывает Марта, — когда я ошибаюсь в речи, мне становится не по себе, а ей все равно.
А потом Марта осознала, что без русского ей никуда. Это прояснилось, когда у нее возник конфликт с одноклассницей Кристиной. Стала заниматься интенсивно, до часу ночи, со словарем.
— Я из-за нее учиться хорошо и начала.
— То есть?
— Она думает, что лучше всех. А меня считала ничтожеством.
— Супермотивация! — говорит директор почти восхищенно.
— А было такое, чтобы тебя троллили за национальность?
— Черномазой называли? — расшифровывает директор.
— Много раз. На каждой перемене плакала. Фига, ты черная, говорили. Я им отвечала: ну и что, а ты — белый, — рассказывает Марта, стараясь сохранять безразличие, но обида все равно сквозит.
Директор Рюмина удивлена — кажется, для нее это новость.
— Раньше она молчала, — одобрительно кивает на армянку Марту таджичка Махина, — теперь говорит.
— Теперь у меня иммунитет выработался. Поняла, что нужно жить для себя, а не для других. Я такая и измениться не могу. Я тоже могу их критиковать. Просто это бессмысленная трата времени.
— Не пыталась объясниться?
— Зачем? Я много школ поменяла, пока сюда не попала. Везде так. Если новенькая, весь класс ищет твою самую болевую точку. Моя — национальность. Вот эти руки мои… видите, сколько черных волос? — Марта закатывает рукав.
В будущем она хочет углубленно изучать математику, после — работать в Корее. А еще у нее есть мечта: заработать денег и купить матери дом в центре Еревана.
У Махины с мечтой неопределенность.
Отец у нее электроинженер. Мать работала сначала медсестрой. Стало тяжело — перешла на швейную фабрику. Недавно мать не смогла сдать экзамен по русскому. Допрашивали ее так же, как вы сейчас нас, говорит Махина.
Девушки уходят. Директор Рюмина задумчиво комментирует:
— Но Марта ведь никогда не жаловалась. Узнаю армянский характер. И отец ни разу не говорил. Если бы знал, сказал. Наверное, пыталась быть звездой. Вот и схлестнулись за лидерство. Приемчики бабские… К другим нерусским Криська же ровно дышит.
Тем не менее в директорских глазах посверкивает темное пламя. Кажется, будет разбор полетов и кому-то не поздоровится.
Вас тоже обнять
Ирина Белоусова стала участницей программы «Учитель для России» и из Санкт-Петербурга переехала в Белоусово — небольшой город на севере Калужской области. Она хотела попасть в «сложную» школу, но никогда не проявляла активизма по поводу проблем детей мигрантов. Активизм включился, когда поняла, что нужно научить их русскому и как-то бороться с травлей в классе.
Ирина паркуется у школы, в которой не работает с начала года. Она заходит в холл, и на нее накатывает волна детей разных возрастов и национальностей. Они материализовались будто из воздуха, а точнее — из спортзала, судя по тому, как одеты. Сначала их семеро, через минуту — десять, потом — уже около двадцати.
— Знаете, что нас заставляют делать по литературе? Знаете? Пересказывать! — говорит Ирине Вячеславовне худой мальчик в шортах поверх лосин.
— Отстой.
— Вас тоже обнять? — спрашивает вдруг девочка лет тринадцати в синей школьной форме. — О, айфон? Сколько почек вы продали?
Вся эта сцена происходит под гербом школы с надписью «Мы разные, но равны». Герб появился задолго до того, как здесь стали учиться дети мигрантов. О нем много лет не вспоминали, но несколько месяцев назад повесили на стену — поняли, что слова в тему.
В актовом зале дети разбирают стулья, тащат их в центр и садятся кругом. По очереди представляются и рассказывают, как попали в Россию и адаптировались в русской школе. Мы договариваемся, что если им неприятно вспоминать какие-то истории, то можно пропустить очередь. Они молча кивают, но уже через несколько минут из их разрозненных исповедей складывается полная картина жизни детей мигрантов в маленькой школе, которая только-только начала признавать, что она полинациональная, и стряхнула пыль с герба.
— Меня зовут Сухроб, я приехал из Таджикистана. Но учительница по истории называла меня Сухраб. Ну, вы поняли, по-исторически — от слова «раб». Но начинали они вообще с Сережи…
— Меня зовут Михрона. Но все в классе решили называть меня Машей, потому что так проще.
— Я Севара, но на улице всякие бабушки называют меня Сашенькой.
— Сосед по парте вдруг мне сказал: «Пойдем к доске». Я ему: «Зачем?!». Вышли, начали делать какие-то странные движения руками, я пыталась повторять. В конце дня мне объяснили, что так проходит зарядка. В моей школе такого не делали!
— Учитель на прошлой неделе спросила меня, как будет «тихо» на нашем узбекском, чтобы объяснить классу. Я ей перевела!
— Так и говорят: «Ты таджик, возвращайся к себе домой». Или, когда я пытаюсь защитить кого-то из своих друзей: «Иди ты на…» Ну, вы поняли.
— В Таджикистане тот, кто обзывается, становится в угол и весь урок держит в руках стул. Или выходит в коридор и оттуда слушает урок, с тетрадками и учебниками. Это такое наказание.
Анна Тер-Саакова проанализировала, кого в школах Московской области воспринимают как детей мигрантов. Например, тех, кто выглядит иначе. А бывает, детей считают «иными» из-за их внешности, не вдаваясь в подробности. Другой фактор — имя. Любое хоть немного «неславянское» — и учителя или административный персонал вешают на ребенка ярлык мигранта. Случалось, предположения преподавателя складывались на основе его личных стереотипов, а реальность отстояла от них на сотни километров.
— Иногда учителя, — говорит Анна Тер-Саакова, — могут легко сказать: «Ой, мои любимые черненькие». Или «Ой, это наши понаехавшие». Или: «Я так долго наблюдала за тем мальчиком, он у нас из Ко-о-онго!». Если смотреть с позиции Фейсбука, надев белое пальто, то эта наивная радость узнавания просто ужасна. С другой стороны, ты понимаешь, что эта учительница не знает других точек входа в проблему, иной лексики, но делает для этого «черненького» и правда немало, потому что сердце болит за него. Занимается с ним дополнительно, рассуждает о нем с любовью и года через два ставит его всем в пример. А вопрос о том, как она его называла вначале, остается на втором плане.
Плов и заморочки
В кабинете директора «третьей» последовательно появляются родители — Зухра и Уктам. А также Музафар, который к тому же возглавляет городскую таджикскую диаспору.
Музафар пришел в тюбетейке, по-дембельски сдвинутой набок. Ему можно — он старожил, в Переславле с 1995 года.
— Ты с Москвой не сравнивай, в Москве люди дико живут, — с порога заявляет он. — Я по-простому скажу: до Жанны Юрьевны в школе были проблемы на национальной почве. Сейчас — нет, слава Аллаху.
У Жанны Рюминой с Музафаром более тесные отношения, чем просто — директора и родителя. Суть выражается фразой: «У нас с ним в свое время были, конечно, заморочки, но на День учителя плов он всегда делал».
Означает это вот что. Она его сыновей выпестовала. Средний на стоматолога уже учится. А Санжара даже перевела к себе из школы для детей с девиантным поведением, чтобы тот получил нормальный аттестат.
— А что было с девиантностью-то?
— Да чудил по полной программе. Отец, видимо, не следил за старшеньким-то, — директор пристально глядит на Музафара. Тот виновато отводит глаза.
Музафар же алаверды: там найдет людей, чтобы бесплатно плитку в школьной столовой положили, здесь разыщет по своим каналам пропавшего ученика, когда семья выедет с ним за границу, чтобы продлить пребывание в России, а вернуться не спешит.
— Если я не буду помогать, кто будет? — торжественно объясняет Музафар, и принимается сетовать, что у него на родине в школах все единообразно одеты, а здесь — кто во что горазд. И теперь уже директору приходится отбиваться: не готова пока школьную форму вводить, ведь есть многодетные, малоимущие семьи.
Зухра между тем рассказывает, что живет в Переславле с 2003-го, владеет тремя языками: узбекским, таджикским и русским. Это дало ей возможность устроиться в суде переводчиком, помогать землякам. Потом вижу, вспоминает она, мужу не очень такое нравится: знаете же, какие мужики у нас — таджиков-узбеков: жена в семье ниже должна быть. Он и говорит: тебя там все судьи, прокуроры знают, уважают, а я никто. Так и пришлось работу бросить.
Она уже гражданка России. У нее трое сыновей. Рожает раз в пять лет. Младший ходит в детсад, говорит по-русски лучше матери, без таджикского акцента, зато с русским акцентом на таджикском.
С одним из сыновей Зухры однажды в школе такое случилось — назвали черножопым. Потом разбирались по цепочке — с классным руководителем, завучем, директором. Беседовали с родителями обидчика. Это был первый и последний раз, говорит Зухра.
— А в городе какое отношение к вам?
— Иногда бабушки вслед скажут: вот, вы нас выгнали из Таджикистана, а теперь сюда приехали. Но я не ругаюсь. Не люблю конфликтовать. Может, у кого душа больная.
В Переславле мигрантов много. Несколько диаспор. У мусульман есть молельный дом, официально зарегистрированный. Поднимали вопрос о строительстве мечети, но казаки воспротивились, за ними и часть общественности. Так что на уровне городского управления есть противодействие, говорят мигранты, но в школах и на улицах, в быту этого не чувствуется.
И, возможно, отчасти благодаря «третьей». Директора придут на совещание, а там Жанна Рюмина начинает им по ушам ездить со своими мигрантами, как она сама и выражается.
Знай наших
В области сейчас о мигрантах говорит одна она. Тем не менее тема постепенно перестает быть табуированной. Перемещается в область полемики. Например, обсуждают ярославскую школу, расположенную в микрорайоне компактного проживания езидов. Жанна Рюмина считает, что на волне толерантности там перегибают палку:
— Школьная администрация чуть ли не молится на них, вознесли их культуру до небес. Глава диаспоры в школу приходит как царь и бог… Ездили мы туда на семинар. И встречали нас только праздничные дети-езиды, а другие национальности распустили по домам. Ну, так нельзя, братцы! Та же сегрегация, только в противоположную сторону.
В Переславле знают, что в школах, особенно рейтинговых, Москвы, других крупных городов мигрантам при приеме их детей устраивают дополнительные бюрократические препятствия. Есть приемчики — там документ не того образца, здесь отчество в паспорте надо переделать. Здесь же есть установка от управления образования: учиться должен каждый, берем всех.
Директор рассказывает, как ей самой, бывает, приходится вызванивать школы Закавказья и Средней Азии, чтобы в личном деле подробность уточнить. Или — обращаться в детскую поликлинику с просьбой не тянуть со справкой.
В «третьей» школе принято устраивать встречи, где родители и дети рассказывают об обычаях своих народов. Зухра по этому поводу печет национальное — что-нибудь из меню для праздника Навруз.
Но при этом сыновьям своим всегда говорит, что, поменяв место жительства, они не поменяли национальность и религию.
— Свинину мы как не ели, так и не едим, — говорит Зухра, — даже пельмени.
— Ага, но мелкий-то твой котлеты в школе еще как трескает, — парирует директор.
Зухра делает вид, что пропустила замечание мимо ушей.
Директор Рюмина тем временем продолжает:
— Если предстоит экскурсия по городу, я им говорю: не забудьте сказать, что вы мусульмане. Вот недавно водили пятые классы по городу. Кто хотел, заходил в церковь. Остальных не заставляли.
Вообще местное православное сообщество спокойно относится к иноверцам. Может, потому, что город туристический, люди разные приезжают — вот и взгляды широкие. Да что там говорить, если в «третьей» занимается вся поросль священника, отца Павла! То ли семь, то ли восемь. Сбились со счету. Попадья же недавно еще одного родила.
А на подходе и вовсе экзотика. Дети семьи из Бангладеш. Сейчас они в детсаду.
— С кем там ваш сцепился-то, с Кавроном? — обращается директор Рюмина к Уктаму.
— Да-да, — радостно кивает тот, выпячивая грудь. И на футболке разглаживается надпись «The Best».
— Но это не межнационалка. Просто разодрались.
Затем она объясняет одну маленькую хитрость в общении с детьми из мусульманских семей. Грозишь мать вызвать — реакции ноль. А как только об отце напомнишь, он такой р-раз — и присел. С русскими, армянами это не работает.
Музафар и Уктам довольно улыбаются — знай наших.
Восток — дело врожденное
Пришел, как нарочно, Уктамов сын Мирсаид. За ним появляется и Камрон. Это те двое, которые разодрались. А теперь лучшие товарищи.
Мирсаид узбек, третий год в России. Камрон приехал в декабре. Его мать таджичка, отец узбек. Поэтому знает оба этих языка.
С русским лучше у Мирсаида, он говорит бегло и почти чисто. После уроков его два месяца подтягивала классная руководитель, словесник Валентина Юрьевна. Поначалу очень помогало то, что она знает близкий узбекскому языку азербайджанский.
Когда друзья-семиклассники вместе возвращаются домой, Мирсаид заставляет Камрона говорить с ним именно по-русски, чтобы тот быстрее обучился.
Правда, стоило выйти на минуту из кабинета, оставив диктофон, они заговорили на узбекском.
— Улыбнись хоть, у тебя такая классная улыбка, — говорит директор школы Камрону.
У нее попробуй не улыбнуться!
Оба парня гоняют в футбол.
— Иван Николаевич тренер классный — скажи? — говорит директор школы Мирасаиду.
У нее попробуй не скажи!
Сейчас у них много русских друзей. Говорят, что шутят друг над другом. Бывает, что шутки касаются национальности.
— Это как?
— Немножечко. Про цвет тела, — отвечает застенчиво Мирсаид.
— Черный?
— Ну типа того, — говорит он. И тут же оговаривается: — Но это не обидно.
— Родина где для вас?
— Там, конечно, — говорят друзья, машинально кивая на восток. Наверное, это врожденное. — Мы же там родились.
— А Россия?
— Россия — место, где можно хорошо учиться.
Контакт пошел
Директорская приемная — натуральный проходной двор. Постоянные толкотня, ребятня и распорядительная скороговорка Жанюрьевны: «Маманька там сидит, была в больнице, ребенок в школу не пошел, оформляем на семейное образование, как только приносит из больницы справку, сразу зачисляем в школу».
Встречаем на перемене двух модно стриженых старшеклассников. Один — детдомовский. Откуда такая дорогая прическа?
— Соколов, иди сюда. Илюх, посмотри на меня, — кричит директриса. И потом в сторону: — Смотрите, какие парни классные.
Выясняется, московский барбершоп в детдом приезжал: «Ага, типа помощь детям».
Повсюду в лицах школьников Вавилон. Но свой, не чужой.
Это чувство разделяет и Анна Тер-Саакова: «Когда идешь по коридорам таких “этнически разнообразных” школ с неофициальным названием “мигрантские”, у тебя нет ощущения пугающего гетто, где все сплошь будущие террористы и экстремисты — можете добавить сюда любую страшилку. Слышишь в основном русский язык, а дети носятся и кричат точно так же, как в гимназиях».
— Они понимают, что их одноклассник-мигрант не тупой, а просто русского языка еще не выучил?
— Понимают, — сообщает директор Рюмина. — Я вылавливаю кого-нибудь из толпы, того же Илюху: «У нас новенький. Покажи ему, где что, ты сегодня за него отвечаешь». Все — контакт пошел.
— А как вы определяете, кого в какой класс отправить?
— Лотерея. Бумажек навырезаешь с фамилиями, перемешаешь, потом вытягиваешь.
Но не везде это решается столь же прогрессивным образом. В одном из колледжей Подмосковья, например, «РР» рассказали, как накануне учебного года студентов распределяют по классам. В августе преподаватели, у которых есть кураторство, получают списки своих групп. У них есть свои предпочтения касательно нерусских фамилий, а также всевозможных их соотношений. Кто-то не хочет, чтобы в одной группе были армяне и азербайджанцы: это почти всегда, по словам педагогов, приводит к конфликтам. Еще стараются, чтобы русских и нерусских было примерно одинаковое количество. Перевес тоже может привести к напряженности. Поэтому учениками иногда меняются, чтобы соблюсти в группах баланс.
Детский сад. Тихий час в разгаре. Сколько у вас мигрантов, спрашивает директриса. Воспитатели младшей группы загибают пальцы. Уточняют, считать ли метисов. Потом экспертно разъясняют, что мигрант далеко не всегда «черненький».
— Вон армяночка спит, Погосян, вся рыженькая: брови, ресницы, кудри — красавица. А вон таджик Рахмон — светло-русый.
— Вы так и говорите — «мигранты»?
— Это мы только между собой. Не при родителях. Не будешь ведь каждый раз выговаривать: «дети новых соотечественников».
Воспитатели старшей группы Елена Старченко и Екатерина Громова принимаются хвастаться какими-то ватманами и альбомами. Показалось сначала, банальные детские поделки ради мелкой моторики. Но нет — целая кросскультурная затея, прости господи.
Называется «История моей семьи и моего народа» Придумана для детей всех национальностей. Вроде ничего нового — обычное родословное древо с вставленными в крону фотографиями. На самом деле — многофункциональный проект. Это и рассказ о своем роде, и вспомогательный инструмент на уроках речевого развития, когда просят рассказать о себе, и альбом выпускника детсада. Плюс вовлекают родителей.
— Кто-то снимки приклеил, кто-то рисунки, — поясняет Елена. — Просто некоторые мигрантские семьи очень строгие, можно фотографироваться только с разрешения отца.
Армянские лица промелькнули в каком-то альбоме. Начали обсуждать, что слово «хач» означает крест, поэтому армяне не обижаются.
— А я по себе это знаю, — говорит Екатерина.
— В смысле?
— У меня муж армянин.
— Вы что тут, сговорились все?
— Так само выходит, — веселится директор Рюмина.
Нет повести печальней
Вот и новая пара. Русичка Валентина Гюлалиева и историчка Майя Геворгян.
Подтягивая русский у детей-мигрантов, Валентина Юрьевна выбирает обычно того, кто сам хочет, и чтобы из тюркской языковой группы. Дело в том, что она замужем за азербайджанцем, в ее послужном списке значатся восемь лет работы школьным учителем в Азербайджане, где она преподавала русский и литературу. А поскольку владеет азербайджанским, то легко понимает узбекский, казахский, киргизский. Проверяя тетради, она просто сажает ученика рядом с собой — так и занимаются.
— Это чтобы и себе легче было на уроках?
— Прежде всего им. Мне это не создает особых трудностей. Наверное, мы просто жалеем их, что ли. А не то что снижается успеваемость, и нужны результаты. Может, такое отношение связано с тем, что я ела их хлеб, понимаете?
У армянки Майи Размиковны дети родились в России. И у них другая проблема: родной язык забывается. В классе, которым она руководит, куча национальностей. А армянин и азербайджанец вообще сидят за одной партой. Не специально, по дружбе.
— Понимаете, все от семей идет, от разговоров кухонных, которые дети в школу несут. Есть вопросы, которые детям навязывают, — говорит Майя Геворгян.
— Случаются у вас конфликты с родителями из-за национальности?
— И такое бывало. Подозревали, что в любимчики записываю армян.
Как-то произошла вообще литературная история. Девочка по имени Земфира, азербайджанка, неважно училась. Родители посчитали, что Майя Размиковна к ней относится предвзято из-за национальности, а потому слишком строга, чересчур много замечаний делает. А еще в том же классе учился мальчик-армянин по имени Карапет, и у него успеваемость была неплохая — те же самые родители и здесь подозревали предвзятость со стороны учительницы. Вскрылось это лишь после того, как Земфира ушла из школы — ее сестра, учившаяся здесь же, как-то во время рабочего конфликта с историчкой все той и высказала в сердцах.
— Разбирались с матерью часа полтора, — вспоминает директор Рюмина. — И вышло, что виноваты дети. Кто-то что-то сказал. Другой не понял. Мать додумала. Всплыл национальный вопрос. В результате семья два года в себе носила этот гнойник, пока мы его не вскрыли.
— Но самое интересное, — говорит Валентина Юрьевна, профессионально намекая на шекспировский сюжет, — что Земфира, кажется, Карапету-то симпатизировала.
— То есть у детей это все-таки есть: настороженное отношение к чужим, инородцам. Просто вы научились контролировать?
— За этим надо следить. Не гасить, а предупреждать. И разруливать конфликты аккуратно.
Как везде
Подмосковную школу № 31 строили на два микрорайона — Изумрудный, где примерно 15% мигрантов, и Янтарный, где их еще больше. Оба на востоке от Москвы, здесь дешевле жилье, рядом Щелковское шоссе и автовокзал. Строили около двух лет, а сдали почему-то не к сентябрю, а к ноябрю. Перед новым годом классы постепенно набрались.
— Перед тем как отдать сына в школу, я пришла и спросила: «Много у вас нерусских ребят?» — рассказывает Мария Пархомец. — Мне ответили: «Как везде». В первый день он подрался трижды. Говорит, одноклассники устроили разборки и сказали, что все здесь теперь будет по их правилам.
В классе сына Марии было 30 человек, из них только четверо русских, остальные — дети мигрантов.
Программа была заточена под большинство, поэтому в пятом классе постоянно задавали повторить алфавит. В классе была одна нерусская девочка, очень умная и старательная, ее постоянно хвалили на родительских собраниях. Говорили, что она не умела ни писать, ни читать, но всех перегнала. Остальные плохо понимали язык и не переживали из-за этого. Так же и с родителями. Бывало, что на собраниях приходилось объяснять некоторым мамам, о чем говорит учитель.
В престижные гимназии и школы с углубленным изучением предметов детей-мигрантов не берут, потому что считают, что русский язык у них априори слабее, и лучше с ними не связываться тем, кто борется за высокое число олимпиадников.
— Когда я пришла в одну из подмосковных гимназий, — вспоминает Анна Тер-Саакова, — со мной были очень милы: «Мы бы с удовольствием с вами поговорили, но у нас всего два ребенка мигрантов». В соседней «обычной» школе было 20%.
Детей часто определяют в более слабые школы, где уже изначально учатся дети из «социально сложных» семей с низкой мотивацией и гораздо меньше ресурсов, чтобы помочь новичкам.
— Школьники из мигрантов учились непонятно как, а русские дети балдели от того, насколько все легко, — продолжает Мария. — Можно было поднять руку, сказать несколько слов и получить пятерку. Можно было сесть за последнюю парту, отказаться писать контрольную, получить «два» и не бояться, что это отразится на итоговой оценке.
Учителя, вспоминает она, не требовали большего от русских — иначе их обвинили бы в неравном подходе. Они не могли сказать: «Твой ответ не годится, потому что ты вообще-то русский».
Анна Тер-Саакова отмечает, что иногда на занятия для инофонов приходят и русские подростки, потому что они, по словам многих преподавателей, не меньше нуждаются в дополнительных занятиях.
— Учителя на самом деле разочарованы уровнем русского у русскоязычных детей, — говорит она. — Дети мигрантов часто мотивированы, а местные, особенно в депрессивных районах, — нет.
В общем, в какой-то момент Марии стало страшно, как ее ребенок будет сдавать ОГЭ и ЕГЭ. Когда она забирала документы, директор отреагировала так: «Блин, вы тоже уходите?!» А буквально через день ушла и директор — вместе с большой частью педагогов.
Ваакууоэлиы
Случаются истории и прямо противоположные.
— Когда я училась в седьмом классе, — рассказывает москвичка Мария Лобанова, — в нашу обычную среднюю школу на севере столицы назначили новую директрису, грузинку. Предыдущую, русскую, уволили — то ли за взятки, то ли за пьянство. По крайней мере, слухи такие ходили.
Красивая статная грузинка по-русски говорила хорошо, вспоминает Мария, но с ощутимым акцентом. Вслед за ней в школе появилась вторая смена, состоявшая исключительно из грузин.
— Они приходили в школу, когда у нас заканчивались уроки, и, как нам казалось, очень шумели. Общаться нам с ними не приходилось, да и возможности не было — нас разделяли время и языковой барьер. Жили почти как в коммуналке, по-соседски.
Затем в школе начался процесс интеграции. Например, ученики грузинских классов выступали с номерами на праздничных концертах. Всем нравилось. Родителям тоже.
А потом предметники начали из школы уходить — их место занимали учителя-грузины.
— Помню нашу преподавательницу биологии, которая говорила нам, что с грузинского на английский или немецкий ей переводить проще, чем на русский. Мы понимали, что педагог, может, и знает предмет, но слушать и усваивать было тяжело. Сколько лет прошло, а слово «вакуоли» (часть клетки, термин из биологии) до сих пор звучит у меня в голове с грузинским акцентом — «ваакууоэлиы».
Это родителям уже не очень нравилось. А еще они узнали, что выпускники первого «грузинского» года столкнулись со сложностями при поступлении в вузы — там не совсем понимали, что такое «школа с этнокультурным грузинским компонентом».
— В результате родители нашего класса решили найти для нас другую школу, с возможностью перейти туда массово. Там я и доучивалась.
Чем докажешь
Многие дети считают, что одноклассники начинают к ним лучше относиться, когда они подтягивают русский язык.
Шестиклассник белоусовской школы Идибек ниже своих сверстников сантиметров на десять. Когда он пришел на свою первую линейку, его спутали с первоклассником, отправили не в тот кабинет и вручили воздушный шарик. И еще до конца дня пытались понять, откуда он взялся, в правильную ли школу его привели и почему он не числится в списках. Мальчика отправили в класс к Ирине Белоусовой. Второй день в школе для Идибека закончился слезами: ему поставили двойку по математике, потому что он не понял, что именно его просят решить.
Но это можно считать довольно удачным «заходом в школу», потому что годом раньше Идибека просто не взяли учиться, так как не все документы семьи были в порядке. И он весь год гулял и читал книжки дома с папой.
— А в Москве вот как бывает зачастую, — говорит Анна Тер-Саакова. — В школы спускается информация, что если у ребенка нет регистрации, то он «нелегал», надо поскорее от него откреститься и отправить вон в ту дальнюю школу, но только «не к нам, пожалуйста». Но это неправомерно! Дети без регистрации имеют право получать образование, как и все. Даже если регистрация есть, то отказать все равно могут. Например, сказать, что все классы переполнены. Порой мигранты не приводят детей в «престижную» школу, поскольку знают, что их туда не пустят. Если школа выдает письменный отказ, с ним можно идти в управление образования с просьбой найти незаполненную школу, а потом, в случае отказа и там, — в суд. Но обычно произнести фразу «Дайте мне письменный отказ» мигрант неспособен. Он не знает своих прав, поэтому разворачивается и уходит. А потом пишут в слезах сообщения в центр «Такие же дети»: «Что нам теперь делать?» Бывает так, что родители, отчаявшись, на год-два оставляют ребенка дома.
Когда Идибек попал в класс Ирины Вячеславовны, он все еще плохо понимал и говорил по-русски, но его чудом определили в шестой класс, хотя пятый он просидел дома. После многочисленных дополнительных занятий Ирина Вячеславовна возит Идибека на конференции как ученика, который за год выучил язык. Это потребовало больших жертв — Идибек почти не ходил гулять, у него время от времени забирали телефон и заставляли читать. Но, несмотря на это, самым сложным в школе Идибек считает общение с одноклассниками.
— Могут побить. Но меня еще не разу не били сильно, потому что мы защищаем друг друга, — рассказывает он. — Однажды меня одноклассник ударил, стал ругаться матом, а я ничего не ответил — я не знал, что это мат. Меня отвели к директору.
— Как же ты защищаешься?
— Сначала меня раздражало, что я не мог ничего ответить на обзывания. А потом стал говорить так: «Зато вы знаете только русский язык, а я и русский, и таджикский». Еще я немного знаю английский и китайский.
Уроки закончились уже два часа назад, но дети не уходят домой. Они играют в «мафию», пытаясь по выражению лиц, по поведению определить, кто здесь мирный житель, а кто бандит. И по кругу каждый убеждает остальных, что вообще-то не опасен. Популярная подростковая игра обрастает дополнительными смыслами.
— Я мирный житель.
— Чем докажешь?
— Ну, я не делал ничего плохого…
— У нее что-то улыбка странная.
— Ее убьют первой, потому что она слишком доверчива.
Где собака зарыта
Особенность школ, где есть проблема интеграции детей мигрантов, в том, что там обычно не видят никакой проблемы. Когда Ирина Белоусова организовала «школу выходного дня» по субботам, директору понадобилось некоторые время, чтобы понять эту инициативу и оценить. Первая реакция была такой: «Вы занавеску там порвали».
Когда в классе Ирины завелись вши, медработник отказалась осматривать детей, потому что успела пройти переквалификацию и числилась уже библиотекарем. Вши возвращались еще два раза за год, и Ирина сама проверяла головы учеников.
Дети охотно рассказывают о своих «войнах» с одноклассниками, не понимая, что в школе бывает буллинг и со стороны учителей — не считывают этого и из-за языкового барьера. Предметник должен объяснить ребенку тему, а тот элементарного русского не знает. И учителю ничего не остается, как злиться.
— Сухроб однажды пришел ко мне и сказал: «Учительница назвала меня собака как-то там…» — а дальше произносит непонятное слово. Переспрашиваю: «Собака, и что дальше?». Снова — какие-то звуки. И только потом я поняла, что было «собака обоссанная». Ребенок подумал, что ему что-то хорошее сказали. Собака ведь в понимании Сухроба — это сильное, верное животное. Подобные ситуации все-таки редкость, но могут произойти с каждым учителем, который оказался один на один с проблемой и однажды от бессилия просто сорвался.
Если в классе 37% детей, которые плохо говорят, как вообще вести урок?
Поэтому во второй год Ирина стала вести дополнительные занятия по русскому для детей-инофонов и их родителей и проводить «Фестиваль культур», на котором дети из Таджикистана или Узбекистана рассказывали, чем прекрасна их страна.
Началось с того, что Сухроб попытался прочитать наизусть заданное стихотворение. У него получилось плохо, и класс требовал поставить «два». В следующий раз Сухроб пришел со стихотворением Омара Хайяма.
— Он так круто читал его на таджикском, что я предложила ему поучаствовать в конкурсе чтецов, но завуч была против. Сказала, что у нас вообще-то русская школа. Так мы решили делать «Фестивали культур». Сухроба я поставила ведущим, — рассказывает Ирина. — В какой-то момент, когда фестиваль разросся до 12 школ, все перепуталось, и таджикские дети стали делать стенд про Россию, грузинские — про Молдавию…
— Что изменилось за два года, когда вы преподавали в школе?
— Рейтинг программы «Учитель для России» сильно вырос в области. Министр образования поверил в наше дело как в передовое и согласился поддержать нас уже с проектом интеграции для детей-мигрантов. Мы создаем программу «Одинаково разные» для учителей, которые могли бы РКИ преподавать в школах и помогать детям-мигрантам социализироваться.
— Как вы выбирали школы для участия?
— Смотрели на объективные показатели: если в школе большой процент мигрантов, они становятся участниками. Программа будет трестироваться в десяти школах Калужской области, рассчитана на год, подразумевает стажировки, лагеря для детей и экскурсии. То есть мы создаем областной резерв учителей под эту задачу.
— Выходит, вам повезло, что руководство области вас понимает и дает средства?
— Да. Но тему эту по-прежнему обсуждать очень нелегко. Недавно меня звали на региональную конференцию по проблемам экстремизма и терроризма! Вот из какого контекста приходится выбираться…
***
А недавно русичка Валентина Юрьевна ездила в Сергиев Посад, в Лавру, это близко — такое было у нее душевное настроение. Вернулась шокированной:
— Нет, нашу переславскую Красную площадь, заполненную китайцами, я видела, конечно, но чтобы в Лавре! Их там тьма. Все бегают, фотографируются, это их «джиу-мяу» повсюду — никакого почтения к святыням. Так что «маленькие культурные различия» бывают разного масштаба, и те, с которыми сталкиваются наши школы, сейчас выглядят сложными, но решаемыми.
