10 лет условно
Дело Натальи Владимировны К. Она жила в поселке Н. Владимирской губернии, потеряла работу на текстильном комбинате, приехала в Москву заниматься проституцией. Четыре месяца прозанималась, потом зарезала своего сутенера. Сутенер, должен заметить, был преотвратительный тип, и что особенно ее огорчило — так это то, что он (по ее словам, насильно) заставлял ее вступать в отношения в такой форме, в какой она себе и представить не могла по своему воспитанию.
Кончилось тем, что, когда он спал — она утверждает, что после того, как он ее изнасиловал, хотя это не было подтверждено, — она набросилась на него с кухонным ножом. У нее в руках были нож и вилка двузубая, такая длинная. И она его сперва ткнула в затылок, он проснулся, и она начала его колоть этими предметами. Квартира была вся в крови. Был август, там мухи жужжали, как мне рассказывал опер… Потом Наталья уехала в свое село из Москвы, там ее и взяли.
Конечно, первое, что я постарался сделать, — понять, был ли аффект. Направил дело на экспертизу, ответ экспертизы: «Аффекта не было». Значит, подсудимой грозит от восьми до пятнадцати лет лишения свободы. Прокурор говорит: «Восемь лет — и вообще я никогда не слыхивала, чтобы проститутку можно было изнасиловать!» Милая женщина, прокурор, юрист третьего класса.
И я тогда спросил у присяжных заседателей: «Хотите ли вы, чтобы подсудимая вышла на свободу?» И они говорят: «Это же невозможно — убийство. И что вам за это будет?» Но я знал, как можно ее отпустить на свободу и при этом вынести обвинительный приговор.
Я подумал: а велика ли вероятность, что она повторит нечто подобное? И хорошо ли будет, если она восемь лет будет сидеть? Причем восемь лет — это минимум. И я решил: нет, она вряд ли еще раз решится на преступление.
Почему? Во-первых, кто был убитый господин? Господин был чудовищный. Во-вторых, психологическая деталь: когда Наталью К. взяли во Владимирской губернии, она сама отдала операм 400 долларов, которые принадлежали покойному. Он забрал у нее паспорт, она искала свой паспорт у него и нашла деньги. Она сказала: «Это не мои деньги, это его».
Я дал десять лет условно, прокурор довольна — лицо они сохранили. Прокурор, правда, написала протест ввиду мягкости наказания. Долго думал Верховный суд, но оставил приговор в силе.
А потом матушка этой барышни приехала и показала фотографию: та выходит замуж за милиционера. И вторая фотография: она ему сына родила. Потом приезжала и она сама в Москву, уже в положении была — дочка.
Выпустили мы ее из-под стражи в зале суда, раз условное наказание. Ну вот, дал я ей денег на билет до Владимира. И на обед.
Почему? Да вот же при царе-батюшке была традиция: если кого оправдывали, судьи по подписке собирали для него деньги, чтобы он до дома доехал, выпил, закусил. Нет, ну а куда она пойдет? Опять заниматься проституцией на вокзал, чтобы деньги собрать? Зачем это надо? Ввяжется куда-нибудь. Не надо, пусть домой едет.
И вот брак с милиционером. Никого не зарезала. А так бы восемь лет сидела, шила бы косынки. Притом женские колонии — это не сахар, мягко выражаясь, особенно для молодых барышень! Это вопрос о дополнительном наказании, которого нет в приговоре: на зоне были бы страдания, к которым закон не обвиняемую не приговаривал, — фактически пыточные мучения.
Ни один из тех, кого я освободил, не убежал, не стал рецидивистом. Суть справедливости и законности именно в этом: приговор должен уменьшить зло, а не увеличить его, помочь избежать преступлений в будущем. А не в том, чтобы замучить и запытать преступников.
Как появляются несоразмерно большие наказания
Я думаю, что российский судья не знает меры, которой он мерит. Для судьи все эти цифры — 13 лет, 10 лет — ничего и не значат. Он не может представить себя на месте тех, кто сидит десятку, понять, что это значит для человека. Помню, как мои ученицы — уже судьи, — встречали меня в Симоновском суде. Они стояли и курили возле здания суда. Радостно меня приветствовали и начали щебетать: только что одна что присудила 13 лет, другая — 11 лет… Им было весело, они просто выполнили свою работу.
Но если судья не понимает меры, которой мерит, то он должен на что-то ориентироваться. Ориентируется он на судебную практику в данном регионе. Понятно, что практика в Краснодарском крае и, скажем, в Сибири разная. В Сибири практика более жесткая. Там и оправдательных приговоров меньше.
Судья волен самовыражаться в наказании и судебном решении в пределах закона. Но судебная практика закон ужимает. И перед судьей не широкий коридор, а узкая тропинка — и он чаще всего честно по ней идет. Обычная логика какая: «Не отменили же решение вышестоящей инстанции — значит, все правильно!»
Откуда в судах обвинительный уклон
Изрядная доля наших судей, примерно треть, выросла в самой судебной системе — это карьерные судьи. Обычно это очень аккуратные и работоспособные женщины, которые все правильно сделают, по букве и согласно принятой практике, без откровенных ляпов напишут приговор — не придерешься. Их приговоры редко отменяют, и они сами идут по карьерной лестнице вверх. Еще много судей — бывшие опера, следователи и прокуроры. Прокурорам достаточно проработать год-два, и прокурорский стаж будет засчитан в судейский. И они уйдут не на прокурорскую пенсию, а на судейскую, они с удовольствием так и делают. Бывших адвокатов среди судей почти нет.
То есть в среднем судьи — это люди с определенным сознанием. Для них суд — место, где карают преступников, где государство утверждает свою власть, а не место, где торжествуют справедливость и гуманизм. И они так и работают, причем совершенно искренне.
У нас суд — придаток карательной системы. Исторически. В свое время Феликс Эдмундович Дзержинский был ведь еще и судьей. Он председательствовал в экономическом трибунале. Оказывается, в ЧК, которая имела агентуру, расследовала, предавала суду, был еще экономический трибунал в составе Дзержинского, Менжинского и еще какого-то его зама. Они рассматривали дела списками. Сохранились списки по 70 человек: «расстрелять», «расстрелять», мягкий приговор — это «заключить в лагерь до победы революции». Но таких на весь список человека три, а остальных — «расстрелять», «расстрелять», «расстрелять»…
Сколько по справедливости могло бы быть оправданий
Я помню многих своих коллег, которые гордились тем, что работают 20 лет «и еще никого не оправдали». Они приходили ко мне и говорили: «Опять ты оправдал? Ты что творишь! Я двадцать лет, а ты!..»
Оправдание — пощечина карательным структурам. Судья, который оправдал подсудимого, — человек, следовательно, конфликтный. В федеральной системе отменяется примерно 36% оправдательных приговоров. А обвинительных — 0,9%, меньше процента. Как отменят — будешь на плохом счету, не получишь квалификационного класса. «А что тут сидеть. Оправдываешь кого-то».
Вообще надо быстрее работать. Быстрее и в кооперации. Прокурор приходит согласовывать меру наказания: «Вот я буду просить то-то и то-то. А вы что думаете?»
У меня в моей судейской карьере было 7% оправдательных приговоров. Как я часто напоминаю, при Сталине было ровно столько.
А у нас обвинительных приговоров в прошлом году было 99,71%! Остается меньше трети процента. И из года в год этот показатель уменьшается.
В Западной Европе где-то 10% оправданий считается нормальным. При Сталине, как я уже сказал, — 7%. В каком-нибудь штате Калифорния суд присяжных оправдывает половину обвиняемых, но это связано со сделкой, потому что там больше 90% идут на сделку. И уже те, кто считает себя действительно невиновным или верит в свою защиту, идут туда — в суд присяжных. Но 10% — уже нормально. Если у вас нет 10%, то надо предполагать, что у вас почти все следователи либо работают без ошибок, как роботы, либо, как экстрасенсы, всегда на 100 процентов знают, кто совершил преступление.
Почему закрывают дела
Но это не так. Спросите у любого судьи — ретрограда или прогрессиста — и он вам скажет: «Уровень следствия ниже табуретки». Любой судья скажет, уверяю вас! Следствие работает плохо. Так что отсутствие оправдательных приговоров не связано с тем, что следствие выходит только с идеально проработанными доказательствами. Говорят, что не нужно обращать внимание на ничтожный процент оправдательных приговоров, потому что у нас много дел со слабой обвинительной базой просто прекращается. Судебная система действительно прекращает около 200 тысяч дел в год, но из них только пять тысяч, то есть 2,5%, прекращается по реабилитирующим основаниям: за отсутствием состава, события, за непричастностью.
Когда эти дела прекращаются, судьи здесь в общем-то ни при чем. Потому что судья (вот я еще имел право, а нынешний судья — уже нет) не может прекратить дело по реабилитирующему основанию. Он должен рассматривать! Прекратить дело он может в одном случае: если прокурор отказался от обвинения. Так что эти пять тысяч дел, закрытых по реабилитирующим основаниям, — заслуга прокурора. Он пришел на предварительное слушание, видит, что дело совершенно пустое, ничего не получится — особенно если присяжные, — и говорит: «Прекратите дело, я отказываюсь от обвинения».
И второй источник прекращений — формальные нарушения. Например, дело частного обвинения, а жалоба потерпевшего не поступила. Или дело против депутата, а Дума согласия не дала. Это не связано с внутренним убеждением судьи. Остальные 195 тысяч — это сроки давности, амнистия. Судья тут ни при чем.
Судьи, не имея возможности и традиции выносить оправдательные приговоры, тем не менее стремятся к максимально справедливому или хотя бы компромиссному приговору (не идя на конфликт со следствием), и они, конечно, далеко не каждый раз отправляют людей на нары. Например, они часто присуждают условные сроки (в 34% случаев) или сроки в размере уже отбытого наказания, иные виды наказания. Существенная часть таких приговоров могла бы в других условиях быть оправдательной.
Как выгоняют из судей
Меня дважды выгоняли из судей. Предлоги могут быть любыми. Последний раз поводом послужило то, что я написал заключение в пользу некоего осужденного в Обнинском суде Калужской губернии. И приговор-то обвинительный отменили, но председатель Калужского суда написал в нашу квалификационную коллегию о вмешательстве в правосудие.
Но чаще всего судье говорят: «Вот энное количество лет назад ты невовремя рассмотрел два дела». Или: «У всех 99% приговоров устояло, а у тебя — 97,3%. Плохо работаешь». Решается этот вопрос на квалификационной коллегии. Представление пишет председатель суда. Квалификационная коллегия в реальности не является независимой — она подобрана им же на две трети, треть — представители общественности. «Общественность» еще та: герои войн, бывшие силовики. И представитель президента, от которого очень многое зависит. Отбояриться там нельзя.
Прекратили полномочия — и все. За то, что я умалил авторитет судебной власти и что-то еще сделал плохое. Я восстановился оба раза. В первый раз меня восстановил Верховный суд, во второй раз — Высшая квалификационная коллегия судей. После второго раза я сам подал в отставку, потому что было понятно, что работать не дадут уже. Стали заходить в кабинет разные забавные люди и предлагать взятки, явно хотели спровоцировать. «Э, — сказал я, — пора!» И пошел.
Кто такие гражданские судьи и как им живется
Судьям можно посочувствовать сплошь и рядом. Очень много судей — люди порядочные. Если бы за справедливость не пороли на конюшне, все бы изменилось.
Судья — это спокойный темперамент, это созерцательность некоторая. Это работоспособность. И работа не ради внешнего эффекта: здесь копать надо, бумажки читать и быстро отписывать дела.
Мой рекорд — 243 страницы через один интервал. Американский судья, например, не пишет длинных приговоров. Он оглашает приговор, а фиксирует секретарь. Уже поэтому судья не считает себя клерком-оформителем.
Гражданские судьи в основном люди загнанные, они поднимают огромный объем дел. У нас более 16 миллионов дел, которые рассматриваются в порядке гражданского и административного производства. Это колоссальная нагрузка. Они отписывают дела, и далеко не всегда государство в них заинтересовано. То есть налицо не столько независимость судьи, сколько невмешательство в его решение. Он принимает решение по букве закона, очень быстро — и никто туда не лезет.
По шкале справедливости наша судебная система может получить — ну, три из десяти. Еще раз говорю, многие судьи рады бы быть справедливыми. У нас в судейской среде есть такая формула порядочности: порядочный тот, кто гадостей без надобности не делает.
Каково быть судьей по политическому делу
Но если в решении заинтересована власть, это совсем другое. Звонят не судье. Как правило, звонят председателю суда. Председатель-то должен понимать, как надо судить, но вообще — звонят, объясняют: «Вы понимаете, у кого на контроле дело?».
Более того, иногда звонит председатель и сам спрашивает. А дальше он распределяет дела. По закону судья назначается жребием; на самом деле у председателя есть механизмы назначить правильного судью на важное дело — всегда то один загружен, то другой, третий только что пришел, а вот есть проверенный, Иван Иванович.
Политические дела часто попадают судьям, которые на должном счету у начальства. Кроме того, судья иногда спрашивает у председателя: «А что с этим делом? Как оно?» Далеко не по каждому делу у председателя есть позиция, просто умный судья понимает, где минное поле.
Как к таким понимающим судьям относятся остальные? Завидуют. Потому что это способ сделать карьеру. А то и говорят: «Что же вы мне не доверяете? Вы бы мне доверили дельце-то».
Все сочувствуют судье Криворучко, который вынес приговор Павлу Устинову по московскому делу, позже оспоренный. По корпоративной логике судья все правильно сделал! Обидно всем: «Как его подставили!» Каждый же примеряет на себя: «Хотел ведь как правильно. Поступили с человеком нехорошо».
Кому звонили по Московскому делу
Про Московское дело не знаю, конечно, как было. Но скорость, с которой оно рассматривалось на следствии и в суде, очень нетипична. Это значит, что к делу было приковано какое-то внимание, пусть и не коррупционное, но организационное. Внимание власти. Дело пошло как литерный поезд. Как масленичный блин в желудок! Злые языки связывают это с выборами. Надо же к выборам показать, что к чему. Это, в общем, хорошо, что дело рассматривается быстро. Другое дело, что оно рассматривается жестко. Если судья видит, что к делу приковано внимание власти, он понимает, что либеральничать-то не след. Кто-то может и перестараться — но это другой вопрос.
Почему отпустили Павла Устинова
Динозавр такой большой, что иногда головной и спинной мозг приходят в рассогласование. Вот и тут нечто подобное. Вроде судьи формально все сделали правильно: отписали правильно, оформили правильно, а потом головной мозг скомандовал: «Что-то погорячились, ребята, сдаем назад». И прокуратура, которая просила пять лет лишения свободы и получила три с половиной года в порядке компромисса, вдруг сказала: «А давайте мы его освободим!» А если освобождаем, то, скорее всего, приговор в апелляции должен быть без реального лишения свободы. Так и вышло: приговор с точки зрения системы великолепный, потому что прокуратура сохранила лицо — преступника таки изобличила, но в тюрьму никто не пошел: дали год условно.
А в чем преступление, это уже вопрос неправильный с точки зрения системы. Ну позвольте: человек же был обвинен, на него документы составили, его суд первой инстанции приговорил! Обратно система не проворачивается.
Кто такие смежники и как они влияют на судью
Мне звонили из ФСБ и очень вежливо предлагали чем-то помочь, спрашивали. Например, согнать свидетелей, как они говорят. «Давайте мы вам свидетелей сгоним, чтобы не вы мучились». Рассматривалось дело подрывника, человека, который установил взрывное устройство, и, разминируя его, взорвался подполковник ФСБ… Дальше этот милый человек спросил, не нужна ли мне какая-нибудь помощь «в связи с тем, что вы автолюбитель», — сказав это, он сообщил номер моего автомобиля. И еще между делом сказал, что «дочка ваша в такой-то сад ходит — может, вам удобно будет на машине туда ездить». Все очень вежливо. Нет, не угроза, наоборот, помощь: «Что вам нужно?»
Я говорю: «Да нет, мы справимся, спасибо. И номеров мне не надо особых. Все хорошо, спасибо». Потом позвонил еще перед приговором: «Ну, — говорит, — как?» Я говорю: «Ничего, работаем. Вот свидетелей выслушали». — «А-а. Ну, хорошо, ладно, вы подумайте над нашим предложением». Этим дело и закончилось. Милый человек. Их у нас называют смежниками — ФСБ, КГБ. Смежниками или кураторами.
Почему у нас так долго сидят в СИЗО
Прежде всего, это тактика расследования. Следствие заинтересовано в оперативно-розыскной работе внутри следственных изоляторов. Значит, это пресс-хаты, это стукачество, это вербовка, это выяснение (как там у инквизиции — haereticus haereticum accuset, «еретик обвиняет еретика»).
Кроме этого, следствие перегружено, особенно дознание и особенно следствие МВД. Это ФСБ живет хорошо: следователь может вести одно дело несколько месяцев. А МВД очень интенсивно работает. И есть инерция. Если человека посадили, то примерно 98% вероятности, что продлят срок содержания под стражей. И если человек сидел, то, скорее всего, будет реальное наказание в виде лишения свободы. «Ах, попалась, птичка, стой! Не уйдешь из сети. Не расстанусь я с тобой ни за что на свете».
Почему в Америке не так
В Америке по конституции у гражданина есть право находиться до суда на свободе. Кроме случаев Murder first degree (убийство первой степени) и The treason (государственная измена). Поэтому судья, объявляя, что человек пойдет в тюрьму, говорит: «Я согласен отпустить вас, если за вас внесут такой-то залог». И тот может внести залог.
Кроме того, есть люди, которые за определенную сумму предоставляют залоги. Это предприниматели с оперативным уклоном — их называют bail bonders. Тебе предлагают: «Если хочешь на свободу, я внесу твой миллион долларов, но будь любезен 10 тысяч долларов». То есть залог огромный, но реально он обходится в 10 тысяч.
За это bail bonder нарушает твои гражданские права. Он может установить у тебя записывающую аппаратуру в квартире, следить за тобой, проверять, где ты бродишь, и так далее. Это кто-то вроде частного детектива. Это лицензия.
В чем проблема с выходом под залог
В России проблема в том, что залог очень редок. Предпочитают человека держать под стражей — он тогда легче соглашается на особый порядок. «Особый порядок» у нас сейчас составляет 71%, две трети, — это без выслушивания свидетелей. А под стражей человек мягче.
У нас были очень впечатляющие попытки внедрить такую систему. В Таганроге это пыталось сделать общество «Инвалиды за права человека». Я был их консультантом. Они договорились с местной властью — и я в этом помог, — чтобы они приходили в СИЗО, опрашивали сидельцев, читали их учетные документы, и, если они сочтут, что человек может ждать суда на свободе, то либо дадут за него поручительство, либо внесут залог. У них был небольшой грант на все это. И так они в Таганроге отпустили, кажется, 87 человек. Рецидив был только в трех случаях. Великолепный результат! Два года это продолжалось, потом сошло на нет.
Почему у нас не прижились электронные браслеты
Браслеты дороги — это технологии. Говорили, вот-вот все отправятся по домам. Потом выяснилось, что либо откаты не такие жирные, либо бюджетные ассигнования урезали, либо энтузиаст ушел из системы. Система всегда сама возвращается к устойчивому равновесию, если нет сильной воли к изменениям. Ты отклонил, пока держишь — держится, отпустил — упало.
Помню, во времена президентского правления Медведев сказал, выступая перед судьями: давайте прекратим заключать под стражу людей, если в этом нет острой необходимости. Ответили: «Да! Правильно!» — и на протяжении примерно трех месяцев кривая арестов шла вниз, то есть недоарестовали примерно 20 тысяч человек. После чего система вошла в обычное русло, потому что — ну все, сказал и забылось. Если бы еще раз сказал, еще раз наметилась бы флуктуация. А так — недожал.
Как судья Пашин жизнь спас
Эту историю мне припомнили на квалификационной коллегии. Была банда черных риелторов, и у них был водитель. Он развозил их по каким-то адресам, но понятное дело, сам-то он паяльником не пользовался. Говорил, что не знал, о чем речь, — просто хорошие клиенты, они хорошо платили, он их возил, но в их дела не вмешивался.
Он сидел довольно долго до суда, что-то около двух лет, и уже начал выкашливать легкие, потому что туберкулез в камере. Значит, лежал он там в больничке, и когда дело ко мне попало, я назначил заседание и велел сразу же отпустить человека из-под стражи. Дело происходило в пятницу, а спецчасть заканчивает в 16:00 часов работать в СИЗО, и я секретарше быстро оформил определение, поставил печать в постановление и велел ей ехать в Бутырку на такси, дал денег.
Председателю, оказывается, быстро доложили, она кричала: «Почему судья заботится о преступниках!» И я ей смиренно сказал, что вообще-то здесь действует презумпция невиновности, а даже если он и преступник, то не предусмотрено смертной казни за то, что он делал.
Потом я его осудил на три года условно. Приговор вступил в законную силу, и примерно через год пришла его матушка. Она открыла дверь и на коленях поползла ко мне. Парня спасли! Барсучье сало, еще что-то… Поместили его в какой-то лесной санаторий, спасли ему жизнь. Думаю, пресса была мной недовольна: преступников милует, нехороший человек. Но судья не должен зависеть от прессы и общественного мнения.
Почему судьи не воспринимают подсудимого как человека
Профессионально деформированные судьи, конечно, не воспринимают подсудимых как равных себе. Это вроде как «братья наши меньшие». Однажды я с вашими коллегами на радио беседовал — какое-то педофильское дело они там обсуждали — и корреспондент сказал: «Вот, мол, недочеловек, которого судья отпустил на волю! А вы, Сергей Анатольевич, как бывший судья что думаете?» И я говорю, что прежде всего думаю, что употребление термина «недочеловек» не соответствует требованиям права. Мы имеем дело с обвиняемым, вина которого не доказана, приговора еще нет, но даже если бы приговор и был, это все равно человек, такой же, как мы с вами. Был скандал, масса возмущенных слушателей звонила. Потом эти корреспонденты на мне оттоптались, когда я вышел из эфира: «Вот какие у нас судьи-то!»
В моих процессах я всех называл по именам-отчествам: и прокурора, и адвоката, и подсудимого. Пришла моя хорошая знакомая, посмотрела. «У вас, — говорит, — как на ученом совете». Спокойно обычно процесс проходил, тихо, без всяких эксцессов…
Знаете, был такой великий судья в царское время, Анатолий Федорович Кони. Под его председательством оправдали Веру Засулич. Не самое хорошее дело было, но присяжные оправдали террористку. Так вот, я студентам говорю, которые судебную этику изучают, что есть судебная этика, изложенная всего в трех словах, и придумал это Анатолий Федорович Кони. Простые три слова: «Это тоже ты».
Почему плохо работают законы по гуманизации правосудия
Прежде всего изрядная доля законов — об усилении ответственности, а вовсе не о декриминализации. Об усилении ответственности, ужесточении наказания и так далее. Потом надо понимать, что если под эти статьи есть структуры, то эти структуры должны работать. Если у вас есть управление по борьбе с экстремизмом на просторах интернета, значит, куда вы декриминализуете? Куда этих людей девать? Что они будут делать? Еще что-то такое же полезное… Ну и, наконец, все эти статьи составляют ничтожную долю в статистике осуждений.
В основном наш народ совершает мелкие, относительно корыстные преступления: это кражи, грабежи, угоны, чуть-чуть хулиганство — ну и наркота, ясное дело. Наркота, потому что это опять технология — подбрасывание наркотиков, вылавливание людей за наркотики, когда не удается доказать чего-то более серьезного. Наркотики — это такая отдушина для правоохранительных структур, поэтому они солидарно и выступают против смягчения соответствующих статей.
Про судейскую коррупцию
Здесь разная ситуация в разных регионах и разных сферах. Страна очень большая, лоскутная. Я думаю, что в делах, где вертятся большие деньги, коррупция сохраняется. В уголовных делах с подсудимых чаще всего взять нечего, поэтому тут с коррупцией не шибко.
Старые судьи менее подвержены коррупции, чем молодые, свежеиспеченные. Старые судьи, которые еще советских цеховиков приговаривали к смертной казни, к коррупции в мое время относились брезгливо: «Мы не возьмем. Мы и так расстреляем».
И, конечно, никакой судья не выходит на дорогу с протянутой рукой. Но, например, есть феномен адвокатов-почтальонов. Это адвокаты, которые выигрывают дела, занося конверты. Причем совсем не обязательно судьям, а людям, которые служат посредниками. И берут судьи в основном не за нарушение закона, а за соблюдение закона или за ускорение рассмотрения дела. Так что судейская коррупция там, где она есть, склоняется не к лихоимству, а к мздоимству.
Почему у нас такая ужасная экспертиза
В уголовном процессе западных стран состязательная экспертиза — каждая сторона приводит своего эксперта, они спорят перед судьей или перед присяжными. А у нас экспертиза государственная. Есть закон по уголовным делам о государственной судебной экспертной деятельности. Значит, большая часть экспертиз — это работа ведомственных экспертиз. Есть экспертные подразделения в ФСБ, сейчас вот в Следственном комитете, в МВД, в Минюсте, в Минздраве. Они работают, они сидят на уголовных делах, эти люди. Исходя из нужд расследования. Бывало, спрашиваешь какого-нибудь эксперта в суде: «Скажите, вот вы определили момент смерти — вы руководствовались только состоянием трупа или еще и следственными данными?» И эксперт в простоте говорит: «Ну конечно, следственными данными». То есть если надо, чтобы не было алиби, хоть пять минут, то они сделают. А если эксперт в погонах, так это вообще отдельная песня! Я помню, почерковедческая экспертиза — это МВД. Пришел молодой парень, старший лейтенант, эксперт. Прелесть ситуации в том, что последовательно было три подозреваемых, и он каждый раз сообщал, что именно этот человек написал «нехорошее письмо». Я спрашиваю: «Вы подтверждаете свое заключение, что именно подсудимый написал письмо?» Он говорит: «Подтверждаю». Потом я ему говорю: «Скажите, пожалуйста, а вы можете дать честное слово, что на этот раз все правильно?» Он уточняет: «Слово эксперта или слово человека?» Говорю: «Слово человека и офицера». Он мне: «Нет, все не так просто». И посыпалось все доказательство… Оправдали мы подсудимого по этому эпизоду.
И да, люди, которые на этом сидят, работают как на конвейере. В день один эксперт примерно от трех до пяти экспертиз прогоняет. Но самое-то страшное, мне кажется, в другом. Что судьи вместо того, чтобы самим принимать решение по своим вопросам, фактически передоверяют их экспертам, уходя от ответственности, от задачи всерьез разобраться с делом. Причем это может быть экстремизм, педофилия. Такие дела, где судья должен спросить: есть ли тут, скажем, призывы к экстремизму и в чем умысел. Вместо этого он опирается на то, что эксперт написал! А эксперт даже в самых очевидных случаях напускает туману, причем в интересах следствия. Верховный суд не так давно разъяснил, внеся поправки в Постановление Пленума по закону «Об экстремизме», что судьи не должны передоверять экспертам судебные решения. Но фактически система так и работает — суд не разбирается по существу, а беспрекословно принимает экспертизы, предоставленные одной стороной.
Суд присяжных терпят
В начале XX века от 30 до 40 тысяч дел рассматривались судом присяжных. В Америке сейчас 165 тысяч дел в год. У нас в 2017 году было аж 224 дела с присяжными на 499 подсудимых. В 2018-м суды присяжных распространили на районные суды, а районных судов у нас 2180 штук. Ну как, хоть две тысячи набралось? Нет, 518 дел — 518 подсудимых. И все! Суд присяжных терпят, но большой роли он, увы, не играет. Терпят благодаря воле президента, который сказал: «Давайте расширим область применения суда присяжных». Ну давайте расширим, было 499 дел — стало 518.
Когда президент велел расширить, Верховный суд сказал: «О, конечно!» И сразу принес законопроект о ликвидации суда присяжных. «Давайте присяжные не отдельно будут совещаться, а вместе с судьей! И будет их, для удобства, не двенадцать, а шесть, или, еще лучше, три».
Когда я еще был членом Совета по правам человека, я говорил президенту, что идет фактическая ликвидация суда присяжных, и он сильно удивился: как, почему? Удалось-таки донести это до его сведения, и он сказал на съезде судей, что суд присяжных — это самостоятельное совещание присяжных. Все сказали: «А, да, самостоятельное?» Ну вот, урезали до восьми и до шести присяжных. Но, по крайней мере, они совещаются отдельно. В прошлом голу суды присяжных вынесли 17% оправданий. В обычной судебной системе — 0,29%.
В 90-х я видел, как судьи расцветали от возможности работать в суде присяжных. Потому что те оправдают, а судья говорит: «Это все они». И ту же логику я, как ни странно, увидел в Японии. Там тоже 99,7% обвинений, и тоже прокуроры говорят: «Мы так дела выносим, что ни сучка ни задоринки», а судьи: «Мы хотим присяжных, чтобы не отвечать за оправдание». Они, мол, оправдали, а с меня что взять!
Как это все реформировать
Система наша ни лозунгами, ни правильными текстами не реформируется. В основном система понимает кадровые изменения. Она вертикальная, так что хороший человек во главе может сделать очень многое старорежимными методами: почистить систему, наладить ее. Как хирург, который должен кишочки промывать, перебирать, вскрывать брюшную полость… Нужна политическая воля. У нас всегда судебные реформы шли сверху.
Я полагаю, начать надо с мировых судей — это во власти каждого из регионов. Ни один регион России не установил выборность мировых судей. Хотя имел право. Уже сейчас это можно делать не меняя закона. Вот, кстати, под какими лозунгами надо было идти на выборы в Мосгордуму: выборность мировых судей!
Надо создать в нескольких регионах систему выборов, систему почетных мировых судей — и посмотреть, что из этого выйдет. А дальше распространять на всю Россию, если результаты будут хорошие.
Вот, считайте, половина уголовных и две трети гражданских дел у вас начали судиться нормально. А дальше надо смотреть, что делать с федеральной системой. Федеральная система может быть инстанцией кассационной, проверять законность. Это, кстати, наши суды умеют формально проверять. И суды присяжных, конечно, распространить на все типы дел.
Совет по правам человека периодически говорит президенту о необходимости реформы судебной системы. Помню, я имел удовольствие об этом сказать, когда был членом совета. И Владимир Владимирович интересно отреагировал — он сказал: «А что вы все ругаете суды? Они ритмично работают». Это понятный критерий для управленца: не доставляют хлопот, работают ритмично, решения предсказуемы.
Чего хотят студенты
Молодые люди — наша надежда. Сплошь и рядом мозги-то перекошены! Действует вот эта логика — что есть люди хорошие, правильные, чистые, а есть всякое быдло, недочеловеки, которых надо карать. А я студентам рассказываю, как легко человек при деньгах и при власти может стать зеком. И что с этим делать дальше. Каковы признаки того, что в его дело вмешались нехорошие люди. Студентам нравится, когда я показываю юридические фокусы: когда все вроде бы совсем плохо и человеку светит большой срок, а с помощью некоей юридической каверзы можно его освободить.
У студентов много иллюзий. Они с оптимизмом говорят: а вот мы сейчас докажем, что наш подзащитный невиновен! А я отвечаю: ваши шансы на то, что дело пересмотрят, потому что человек невиновен, составляет ничтожную долю процента. Но если вы найдете нарушенную юридическую формальность, ваши шансы резко возрастают — и в апелляционной, и в кассационной инстанции.
Судьи — профессиональные автоматы. То есть справедливость для судьи — это не мера наказания. Справедливость для судьи — это соблюдение формы.
Как не разочароваться в людях
Вот подсудимый рассказывает, как он резал жертву, расчленял, как в мешок клал, тащил… Спокойно рассказывает. Как к нему отнестись? Несчастный человек, надо ему посочувствовать. Как в христианстве принято таких людей называть — оскуделые натуры.
Был случай в практике — расчленение трупа соседа. Убийца, честно говоря, дебиловатый мужик, мало ему досталось содержания души, оскуделая натура, несчастная. Десять лет я ему дал тогда. И матушка его пришла ко мне: «Спаси-и-бо вам!» Я говорю: «За что же спасибо?» Она говорит: «Ну как? Только вы на него не орали, вы его по имени-отчеству называли. Он так доволен, так доволен!» Десять лет, да… И он доволен. Она подарила мне иконку, до сих пор ношу ее при себе. Хотите, покажу? Бедные люди, Господи! Вот она, иконка. Я ее ношу 23 года. Почему ношу? Ну, благословение. Это же… некоторое оправдание печального судейского промысла. Это когда ты осудил человека, а матушка все равно тебе благодарна, потому что не со зла осудил, а по совести. И не за то, что ты закон применил не во всей его строгости (пятнадцать лет можно было дать вместо десяти), а потому что по-людски отнесся. И она со мной — как с человеком, а не как с мантией.
