Где «мудрость народная»
Что вы делали до того, как появился «Сирин»? Как вы пришли к древнерусской музыке?
Я работал в ансамбле Дмитрия Покровского, если это кому-то о чем-то говорит: я понял, что уже выросло целое поколение людей, которые не знают, что это за ансамбль. Это была бомба для своего времени, потому что Покровский впервые вынес на сцену аутентичную песню и стал исполнять народные песни в том виде, в котором они сохранились. Это настолько противостояло официальной национальной культуре, что вызвало, с одной стороны, волну возмущения, с другой стороны — дикую популярность, потому что вся интеллигенция страны ходила на наши концерты. У Покровского была такая идея: каждый в ансамбле занимается каким-то своим направлением. А я был молодой и горячий, мне все было интересно. Он спросил меня: «Хочешь заниматься старообрядцами, духовными стихами, древнерусской музыкой?» А я вообще не имел представления, что это такое, не был крещен, но мне было интересно. За 10 лет работы я накапливал знания: знакомишься с филологами, с медиевистами — специалистами по истории Средних веков, со священниками. Во-первых, так я крестился. Во-вторых, я понял, что это гигантский культурный пласт, который в советское время втаптывали — аккуратно и очень профессионально, и который оказался зарытым в земле. В 1989 году я очень много работал у Покровского, вел репетиции, вел концерты. «Когда ты уйдешь? Ты уже накопил столько материала. Теперь тебе нужно сделать свой ансамбль», — как-то сказал он мне. И я ушел. На какое-то время притормозил, а потом собрал маленький состав, девять человек. Так появился «Сирин».
Вы ездили в экспедиции, чтобы материал найти?
Нет. Вы знаете, это общее заблуждение, что люди едут в деревни и там всю «мудрость народную» собирают. Духовные стихи очень мало сохранились, потому что их не записывали в советское время. При Хрущеве шла борьба с церковью. Люди сжигали тетрадки с духовными стихами, уничтожали колесные лиры. Конечно, были и религиозные люди, которые прятали иконы, записи духовных стихов, но в основном это утрачивалось. Большинство материалов сохранилось в рукописях — у меня в ансамбле есть хорошие специалисты-медиевисты и специалисты по древнерусской музыке, по духовным стихам. Каждый забирает себе часть нагрузки. Очень много работы проходит в архивах, сейчас найти все гораздо проще, чем 30 лет назад. Многие песнопения сегодня заново открывают.
Духовные стихи собирали русские интеллигенты, дворяне, еще в середине XIX века — и Пушкин, и братья Киреевские, и филолог Петр Бессонов. Люди ездили в экспедиции, записывали тексты, создавали сборники. Большая волна возрождения духовной культуры была после отмены крепостного права, когда интеллигенция пошла в народ, — стали открывать церковно-приходские школы, библиотеки. В 90-е годы у нас вышло несколько сборников «русской духовной лирики» XVIII и XIX века, а сейчас вообще ничего не выходит.
То есть песню можно отыскать в рукописи? Как именно это происходит?
В отделе рукописей Исторического музея потрясающие материалы, очень интересная ранняя русская полифония, в Пушкинском доме в Санкт-Петербурге тоже много материалов. Например, за неделю я заказывал десяток рукописей XVII века в архиве, не зная совершенно, что в них найду. Потом брал Ладу Кондрашкину — специалиста, которая умеет читать по крюкам, — приводил ее, и так мы перерывали рукописи. В первые годы мне помогла также Татьяна Феодосьевна Владышевская, заведующая кафедрой древнерусской музыки Московской консерватории. Она нам давала материалы, объясняла, как с ними работать. Потом София Евгеньевна Никитина, филолог, ведущий специалист по духовным стихам, нам просто отдала свои записи с экспедиций — мы до сих пор это поем.
Свои песни
Духовная лирика — это какая?
Это поэзия, которая обращена к Богу и подразумевает Его присутствие в этом мире. Когда читаешь духовные тексты, начинаешь задумываться, о чем они написаны, и проникать в мир человека, который это писал и который так жил. В 25 лет я крестился. Вера — это же не просто ритуалы, это определенная картина мира. Для кого-то она вдруг вспыхивает и становится ясной, а для кого-то она выстраивается. У меня она именно выстроилась. Духовные тексты — это тексты невероятной силы, мощнейшие.
Когда вы были ребенком и подростком, вы были близки к этому?
Нет, нимало. Простая рабочая семья, дедушка и бабушка из уральской деревни, отец из деревни в Тамбовской области. Бабушка единственная ходила в церковь, за что ее все ругали: не принято было. У нас не было никакого церковного воспитания, мы жили как обычная советская семья — с телевизором, с «Огоньками», с пением частушек во дворе, с игрой в домино, с выпиванием…
А почему вы начали петь?
Я пою, сколько себя помню, потому что мама была певунья. Ей было 18 лет, когда она меня родила. Она пела в оперном кружке, в эстрадном кружке — звезда района. А поскольку ребенка девать было некуда, она везде таскала меня с собой. Я в шесть лет наизусть знал «Евгения Онегина», «Пиковую даму», все современные песни, которые были тогда популярны. Мне было сложно в детских хорах, потому что мне давали песни из трех звуков, а я мог спеть арию Татьяны. В 13 лет началась мутация, мальчишек отдавали в оркестр — ансамбль Дома детей железнодорожников. Мне дали играть на домбре, через две недели я научился играть на гитаре, а через месяц создал рок-группу. Но это было нормально для пацана 14 лет. Естественно, я познакомился со всей советской эстрадой, всю ее переиграл, перешел на западную музыку, познакомился с КСП-репертуаром, ходил в походы. Но я не помышлял стать профессиональным музыкантом. У нас был один путь — на завод, где работал твой отец… А потом вдруг в 9 классе я закончил музыкальную школу, поступил в Гнесинское училище, не с первого раза. О фольклоре ничего не знал, хотя у нас во дворе бабки пели только так! Но их никто всерьез не воспринимал, это была полугородская песня.
Я поступил на народный хор, побывал на первом уроке расшифровки, где давали слушать записи из экспедиций, подлинные песни, и нужно было переписать их на ноты. Когда я в первый раз услышал народную песню, меня пробило.
То есть вы не представляли, что народная песня может быть такой?
Да! Я именно не представлял, что она такая. Она была простая, трехголосная, но совсем не то, что мы привыкли слушать из репродукторов. У нее другая сущность, другое отношение к миру — даже не в мелодии дело. Просто ее авторы — совсем другие люди.
Почему так получается?
Песня обработана, она открыта, а фольклор закрыт. Вот вы собираетесь с группой людей, со своими тайнами, со своей любовью или нелюбовью — вы одна семья или один двор. Вы начинаете петь для себя, вы не создаете произведение искусства, ничего не декларируете — просто поете. И вот это удовольствие от совместного проживание песни — самое главное. Как только песня открывается для кого-то внешнего, она становится предметом искусства. Я начинаю эту песню кому-то передавать — значит, я должен ее адаптировать так, чтобы другому было понятно. Получается некий обобщенный образ русского народа, как раньше говорили: «Прослушайте русскую народную песню». А в деревне такого нет: они не говорят, что поют новгородские песни или белгородские. Они скажут «свои». Это их песни, они с ними живут и умирают! Эти люди поют от первого лица — они не описывают чужой образ.
А какие тайны вы узнали?
Не знаю, они же тайны! Кто мне их расскажет? Это что-то, что ты просто ощущаешь.
«Скорее бы конец света»
Хор для вас — это в первую очередь «опыт совместного проживания»?
Да, конечно. Невероятная сила объединения. Меня всегда это потрясало, я троечником не был только потому, что мне сказал папа: «Тройку получишь — на хор не пущу».
Как вы собирали свой ансамбль?
Трех человек пригласил целенаправленно, двое пришли по объявлению. Даже Сережа Старостин какое-то время с нами пел. Первый состав ансамбля у меня формировался до 1994 года, и до сих пор в «Сирине» поют четыре человека, которые 30 лет с нами. К нам сложно прийти со стороны — очень много непонятного, многому нужно учиться. Год или два ходят в учениках. Но текучки нет — поют по 10–15 лет, хотя я все равно смотрю на всех как на новичков. Вижу, например, Сашу Маноцкова и думаю, что он у меня недавно. А он мне говорит: «Ты чего, я у тебя 15 лет!» Дочка моя, после того как пришла в ансамбль, двух детей уже родила. Она возмущается: «Папа, ну сколько можно звать меня молодой?»
Почему вам кажется, что вокруг новички?
У нас очень молодая атмосфера, мы все делаем с юмором и очень легко. Очень не любим пафос.
А откуда берется молодость?
Из песен! Это очень много нам дает — мы любим радоваться. А духовное пение — это в первую очередь радость. Радость от того, что Бог есть, что мир устроен так. Радость от того, что конец света наступит… Понимаете?
Нет!
У меня была девушка в ансамбле, которая сейчас воспитывает 10 детей, жена священника. У нее потрясающее колоратурное сопрано. И вот однажды она мне говорит: «Эх, скорее бы конец света». Я ей отвечаю: «Кать, ну как же? У тебя же дети!». А она: «Вы ничего не понимаете, конец света — это же не конец жизни. Конец света — это когда будет единственный праведный суд, когда никто не откупится, никто не обманет, когда каждый получит по заслугам». Вот чего нужно ждать от жизни, а не обманываться — «как-нибудь пронесет».
Как к этой радости приходят?
Наверное, это определенный путь, у каждого свой, но отследить его сложно — я этим не занимаюсь. Я наблюдаю за тем, как новый человек проникает в смысл того, что мы делаем в «Сирине». Всегда нового человека ставлю рядом с собой на репетициях и слушаю. Наступает момент, когда я начинаю ощущать его своим — если он знает, что делает, он становится сиринцем.
Вы это понимаете по интонациям? По уверенности человека?
Ну, вы же как-то знаете, любит тебя человек или нет. Вы ведь как-то это ощущаете? Так и здесь — возникает чувство доверия.
А как ваши репетиции проходят?
По-разному. Мы занимаемся чисткой звука, чисткой интонаций, чисткой взаимоотношений. Это очень сложный процесс. Два человека не просто общую ноту тянут, а вместе пытаются создать некое созвучие. Необходимо, чтобы люди проникали друг в друга. Бывает, что это психологическая проблема. Один считает, что он прав — что поет чисто. Второй скажет: «Нет, это я пою чисто».
И как быть?
Нужно, чтобы они просто пели вместе! Мне неважно, какой звук они в итоге будут тянуть — важно, чтобы это был один звук. Очень многие духовные стихи сохранились в одноголосном варианте. Мы находим текст, находим мелодию, садимся и начинаем сочинять голоса — до тех пор, пока нам самим не становится приятно. Форма работы очень разная — иногда мы час болтаем на репетиции, и меня спрашивают: «Когда уже запоем?». А я отвечаю: «Мы запоем обязательно, но сначала нужно понять, зачем». Вообще этот вопрос — главное для человека, который выходит на сцену и начинает петь.
У нас есть программа «Сирин квартет», которую мы показываем раз в год, потому что лень репетировать. Саша Маноцков поет и играет на виолончели, я играю на колесной лире и пою, еще в квартете поют Варя Котова и Тина Георгиевская. Мы берем духовные стихи и импровизируем — получается духовный постмодерн. Мы не стараемся соответствовать никакому аутентичному образцу — это тоже важная часть концепции ансамбля. Нас иногда спрашивают: «А вы поете как в XVII веке?». Нет! Я могу найти много информации об этом, научиться приемам, но когда я выхожу на сцену — пою только я, здесь и сейчас, и отвечаю за то, что пою. Чтобы был смысл в том, что ты поешь, ты должен песню присвоить себе.
Чего стоит свобода
За 30 лет были мысли оставить хор?
Я пять раз распускал «Сирин». Когда мы только появились, мы очень быстро стали популярными. Нас постоянно приглашали на официальные концерты, но мы начали постепенно отстраняться от этой славы, потому что для нас независимость все-таки прежде всего. Мы никому не принадлежим официально — это содружество свободных музыкантов. Когда мы появились, я рассуждал так: у нас есть фора года полтора-два, а потом все увидят, какая это «золотая жила», сколько здесь материала, и тоже начнут петь. Проходят три года — ни одного ансамбля! Мы много ездили по разным странам, и в какой-то момент все превратилось в рутину, уже не хотелось друг на друга смотреть. Я сказал: «Ребят, давайте разойдемся, мы уже выполнили свою задачу». Все сказали: да. Но в это время для нас Владимир Мартынов написал «Плач Иеремии» — и пришлось снова собраться. Раньше мы репетировали пять раз в неделю по шесть часов — создавали язык, на котором поем. Сейчас уже трудно представить, что его не было.
То есть хотелось разогнать ансамбль от усталости?
Да, в том числе. Когда я создавал «Сирин», мне было 30, сейчас 60. Несколько раз я пытался говорить: «Всем спасибо, все свободны», — потому что у меня есть ребята, которые прожили жизнь в ансамбле. Если его не будет, как они начнут зарабатывать? Ну, на клиросе могут петь, преподавать — но другой работы у них нет. Я говорю им: «Ребята, пока не поздно! Я не хочу отвечать за то, что я вам испортил жизнь».
Когда «Сирин» мгновенно стал популярным, кто вас приглашал выступать?
Нас приглашали на правительственные концерты, на какие-то конгрессы, на собрания патриархии. А атмосфера там… Особенно хорошо запомнилось время начала перестройки — 1991, 1992 годы. Заходишь за кулисы, а там столы, где выставлены водка и бутерброды с красной икрой. И вы представьте, приходят люди, напиваются и не слушают уже, что происходит на сцене.
Почему звали именно вас?
Ну как же? Потому что были популярны! Можно было сказать: «А это вот русский народный хор, который сейчас споет для вас духовные стихи». Когда патриархом был Алексий II, он нас очень любил, и мы к нему хорошо относились. Однажды мы должны были приветствовать патриарха и петь пять минут в начале концерта. Нам сказали: «Вы выступите, потом войдет патриарх, вы ему споете "Многая лета" и уйдете». Мы выходим на сцену, и выясняется, что патриарх задерживается. В результате мы пели чуть больше часа. И всему залу было, конечно, неважно, что в этот час происходит на сцене. Важно, что в зал вот-вот зайдет патриарх и их всех увидит. Трудно передать, каково это — это как минимум очень неприятно. Это не то, что должно быть. Когда Губенко был министром культуры, он предлагал «Сирину» статус государственного ансамбля. Я подумал и отказался. Нам не нужно ни перед кем отчитываться, не нужно выполнять никакую чужую программу — мы делаем что хотим.
Это жертва для вас? Бывает ли, что ансамблю приходится выживать?
Конечно, есть такое. У всех в ансамбле есть своя работа — кто-то преподает, кто-то ведет мастер-классы по пению. Обычно у нас два-три концерта в месяц. В октябре мы вернулись из Сеула. В Кракове в августе мы пели в Центральном соборе, люди стояли на улице — был битком набит храм, концерт шел два часа. Но бывают периоды, когда выступлений меньше — свобода всегда чего-то стоит.
«Молитву спой!»
Как создавались «Душеполезные песни на каждый день» — ваша программа с Леонидом Федоровым, Сергеем Старостиным и Владимиром Волковым?
Когда мы в Питере сидели со Старостиным и Федоровым, у меня появилась мысль — сделать совместный концерт. Когда мы поем вместе, Леня — Введенского, Сережка — баллады про любовь, а я — песни про смерть, песни начинают друг о друга биться и таким образом выбивать новые смыслы. И человек вдруг в тех же самых песнях слышит совсем другое. Мы один раз так сделали, и понравилось. Мы практически никогда их не репетируем.
И вы записали альбом?
Да, один альбом в 2006 году — и хотим записать второй, но нам некогда. Потому что мы встречаемся вместе раз в год, на концертах «Душеполезных песен на каждый день»! Название остается, но каждый раз мы все-таки стараемся петь новые духовные стихи.
Почему песни «душеполезные»?
Может быть, послушал ты — и стало хорошо, или задумался — и не сделал чего-то плохого. Была смешная история. У Григория Остера есть коротенькое стихотворение: «Просыпаясь, первым делом обещай не начинать ничего того, что будешь продолжать сегодня ты. Перед сном проси прощенья и не делать обещай ничего того, что делал ты сегодня целый день». Я как-то взял и под гитару это спел в шутку на концерте — пару раз. И забыли. И вдруг на одном из концертов в зале раздается громкий голос: «Молитву спой!». Я спрашиваю: какую молитву? У нас нет никаких молитв в этом концерте! «Ну, про то, как просыпаешься и молишься, и засыпаешь — молишься», — кричат мне в ответ. И мы поняли, что Остер, сам того не осознавая, написал молитву.
Вы участвуете в постановке «Рождественский Вертеп» Павла Карманова. Как аутентичный фольклор соотносится с современным авторским материалом?
К таким постановкам мы относимся очень осторожно, потому что не так много композиторов, с которыми мы совпадаем. Чтобы писать материал, который соприкасается с аутентичным фольклором и древнерусской музыкой, нужно понимать не просто форму этих жанров, а что-то главное, что в них заложено. Павел Карманов услышал «Вертеп» в нашем исполнении — это одна из форм народного празднования Рождества: разыгрывается история рождения Христа, избиения младенцев царем Иродом, бегства в Египет и его смерти. У нас своя постановка «Вертепа» — мы поем колядки, специальные рождественские песнопения. Карманов попросил разрешения написать музыку, и он не просто придумал симфонический аккомпанемент к колядкам и драматическим событиям — у него получился отдельный концепт. Получилась многослойная история, в которой существуют и современная музыка Карманова, и ансамбль «Сирин», который поет свой «Вертеп» в неизменном виде.
О чем вы думаете, когда выходите на сцену?
Единственное, о чем важно помнить — это воспитал во мне еще Покровский, — что человек на сцене не имеет права быть равнодушным. Выйти и спеть несколько нот «ни о чем» — нельзя, это как раз душегубительно.
У вас бывают концерты, которыми вы остаетесь недовольны?
Конечно. Это связано именно с внутренним равнодушием. У нас был директор, который мерил концерты по количеству мурашек. Если не пробежали, значит, концерт плохой. Что такое пение? Это измененное состояние сознания и тела. И это изменение должно быть ради чего-то. Иногда и у нас бывают мурашки — но мы-то привыкли. Скажем, когда мы поем «Аппокалипсис» Мартынова, аж вздыбливает. А иногда тихие мурашки появляются — потому что именно сейчас срезонировала какая-то часть вашей души. В общем, это не мурашки общего пользования!
«Рождественский Вертеп» Павла Карманова с участием ансамбля древнерусской духовной музыки «Сирин», симфонического ансамбля «Персимфанс», группы «Вежливый отказ» и других музыкантов пройдет 10 января в Концертном зале «Зарядье».
