Все мы стали свидетелями, как за несколько лет мир перешел в состояние, близкое к хаосу. Как правило, все эти события -- начиная с атаки на башни-близнецы и заканчивая французскими погромами и французскими же волнениями студентов -- трактуются как усиление террористических угроз и/или противостояние цивилизаций. Но столь разные и столь мощные события заставляют предположить, что на самом деле речь идет о каких-то глубинных социальных сдвигах. Об этом мы поговорили с координатором программы "Русские чтения" Института общественного проектирования профессором социологии американского Северо-Западного университета Георгием Дерлугьяном.

Экологический кризис

-- Складывается впечатление, что вспышка терроризма и социальная дестабилизация в западных странах -- звенья одной цепи. Люди по всему миру чем-то недовольны, чего-то хотят, и это проявляется через рост напряженности. Есть ли тренды, которые, на ваш взгляд, определяют сегодня новые, возможно, еще не осознанные устремления людей?

-- Согласен, обсуждение террористических угроз -- типичная подменная риторика, когда нет орудия для анализа того, что происходит. Проблема в том, что тот тренд, который определяет эти события, настолько мощный, что людям трудно его осознавать. По сравнению с ним мы как муравей на склоне горы. Мы становимся свидетелями конца того, что началось десять тысяч лет назад. Тогда человечество, которое было микроскопическим, стало жить в деревнях. Люди стали строить дома, которые стояли рядом на определенной территории, и внутри этого сообщества сложился саморегулирующийся социальный механизм, в котором человек рождался, жил и умирал. Это целостная среда, которой многим так не хватает в сегодняшнем большом городе.

Почему вообще возникла деревня? С одной стороны, это следствие того, что мы групповой вид, для выживания которого необходима кооперация. Судя по выкладкам наших антропологов (а мои коллеги занимаются эволюцией мозга за последние пять-шесть миллионов лет), мы были видом, предназначенным на отбраковку, -- то ли радиационное какое-то влияние, то ли вирусное привело к тому, что homo sapiens задержался в своем развитии. У нас детская мышечная масса, нам для хождения надо защищать стопу, мы не можем быстро бегать. И в этих условиях единственное наше приспособление, которое можно использовать, это не просто мозг, а очень затянувшийся период созревания. Но из-за необходимости так долго заботиться о ребенке нам требуется групповая кооперация внутри группы. Так вот, деревня -- это хорошо устроенный механизм кооперации. Это социально очень комфортное для сохранения вида сообщество. Сейчас доказано, что если у охотников-собирателей рождалось где-то по ребенку раз в четыре года, потому что больше не могли бы прокормить, то в деревне можно было позволить себе по ребенку в год.

-- Любопытно, вроде всегда считалось, что быстрый рост численности населения пришелся на период распространения городской цивилизации -- в связи с более продвинутой медициной и прочим.

-- Что вы! До очень недавних пор город был убийцей человека. Впрочем, и оседлость поначалу сильно уступала по качеству жизни охоте. Вообще, на мой взгляд, все эти переходы от охоты к деревне и от деревни к городу не надо воспринимать как ступень прогресса. Это вынужденная мера. По-видимому, по мере того как человек делался все более эффективным охотником, численность возрастала и стало просто мало еды. Переход к сельскому хозяйству был вынужденным и очень тяжелым. Скелеты первых земледельцев анемичные из-за того, что люди перешли на неестественную для себя растительную пищу, а через две тысячи лет они придумали заменители мяса -- молочные и кисломолочные продукты.

Вообще все развитие человечества -- это циклы от одной экологической катастрофы до другой. Как все происходит? Люди находят новую территорию, начинают ее осваивать. Вначале они, конечно, берут лучшее. Беглые крестьяне, которые распахивали Поволжье, очень рисковали -- их могли забрать в татарское рабство, зато урожай у них был впятеро выше, чем в Вятской губернии. Сколько детей можно прокормить! Но детям-то тоже нужны наделы, и приходится распахивать менее плодородную почву. И так далее. В конце концов распаханным оказывается практически все.

-- А город почему появился? В результате демографической катастрофы на селе?

-- Да, сейчас довольно четко показано, что города растут быстро, когда происходит демографическая катастрофа на селе. Не от хорошей жизни -- идут на заработки. Но сам город появляется как структура власти. То есть еще до всяких катастроф над деревней возникает надстройка, которая кормится исключительно деревней. Деревня платит налоги, кормит города и поставляет рабочую силу.

Массовый капитализм

-- Вы сказали, что заканчивается тренд, который длился десять тысяч лет. Теперь что, деревня умирает?

-- Деревня не умирает. Деревня переработана. Где-то в XIX веке процесс начался на Западе, а сейчас в это вовлечен весь мир. Почему вдруг стал актуален Карл Маркс? Потому что Маркс и многие другие социальные критики того времени описывали тот колоссальный социальный раздрай, который случился в Западной Европе в связи с быстрым развитием индустриальной цивилизации. Не капитализма, а именно индустриализма. Капитализм первые лет триста своего развития существовал среди мастодонтов. Были империи -- Османская империя, Испанская империя, которым капиталисты ссужали деньги. И было два вида капиталистов. Финансисты, которые играли на ГКО своего времени, давая деньги королям. И торговцы предметами роскоши. И то и другое было крайне рискованно и прибыльно. Но с капитализмом мастодонтов в течение XVIII века произошла та же история, что и с крестьянами -- их "распахали". Тогда, как вы помните, началась серия буржуазных революций: французская и первая американская.

-- То есть революции тоже своего рода следствие экологической катастрофы?

-- Это было в чем-то похоже на недавние события на Украине, по поводу которых один мой знакомый сказал, что оранжевая революция -- это восстание миллионеров против миллиардеров. К моменту французской революции аристократия сама уже была буржуазией, но с огромными привилегиями. Грубо говоря, миллион можно было заработать самому, построив кирпичный заводик. А вот чтобы стать миллиардером, надо, чтобы тебе тесть отписал.

-- То есть миллионерам потребовались государство и власть для того, чтобы зарабатывать дальше, так что ли?

-- Ну представьте себе, вы виноторговец в Бордо. Вы принадлежите к третьему сословию, а рядом с вами барон, который торгует вином из своего поместья, который давно понял, что с крестьян он не может получить никакого оброка, потому что крестьяне уже один раз сожгли его поместье, и поэтому он переключился на производство вина. Он не платит налогов. Он судится в суде для дворян. И конечно, с точки зрения барона, добровольно отказаться от этих конкурентных преимуществ -- полное безумие. Нужна революция.

Крестьянину было что сказать своим детям, было что им оставить, было как их контролировать. И вдруг он попадает в город, и его дочка приходит в мини-юбке, а он не знает, что ей сказать: хочется заставить ее ходить в хиджабе

Но когда новый массовый капитализм побеждает, он очень быстро начинает уничтожать все несущие конструкции. С массовым капитализмом резко возрастает потребность в более широких полномочиях государства. Резко меняются составы правительств. Типичное правительство XVIII века имело два-три министерства. Министерство войны, министерство по подготовке к войне (налоги) и министерство содержания королевского двора. Причем мы сильно переоцениваем расходы на элиты, на содержание двора. Скажем, Франция при всех помпадурских выкрутасах тратила на содержание королевского двора около пятнадцати процентов бюджета. Около тридцати-тридцати пяти процентов уходило на армию, пятьдесят были проценты по долгу.

Массовый капитализм стал требовать совершенно другого государства. В правительствах XIX века уже минимум десяток министерств. Появляется министерство транспорта и связи. Появляется министерство образования, потому что церковно-приходские школы не справляются, и надо как-то давать образование населению, заполняющему города. А образование -- это заодно и внедрение патриотического духа. Тут же изобретают национальную литературу: не по Гомеру будем учить, а по родному Шекспиру -- любите Англию, служите в ее армии, платите ей налоги. Именно деревня становится источником всех ресурсов для нового массового капитализма и обслуживающего его государства.

-- Но почему растет сам капитализм?

-- Он не может остановиться: иррациональная погоня за прибылью.

-- Но ведь это выглядит странно. Колоссальному морю деревни, с колоссальными традициями, противостоит какая-то кучка ненормальных горожан, и они побеждают?

-- Что тут странного? Деревня довольно беззащитна, за что ее и не любил Маркс.

-- Согласитесь, это просто разные биомассы, если уж говорить на языке экологии.

-- Ну, во-первых, все это происходило в условиях экологического кризиса самой деревни. А во-вторых, в условиях конкуренции государств. Государства в Европе росли на фоне постоянных войн. Государствам отчаянно требовались налоги -- поэтому они были заинтересованы в монетаризации экономики, ведь деньги перевозить и хранить легче, чем зерно. Плюс государствам требовались солдаты. Начиная где-то с XVIII века все поняли, что и выгоднее, и надежнее вместо наемников призывать в армию своих граждан, потому что, если их патриотически воодушевить, они хорошо сражаются. Конечно, первыми это придумали французы. Французы после революции шли не с криком "За короля", а с криком "За Францию, за нацию". У них было четкое представление, что Франция -- это их республика. Но что означает такая война? Это изъятие миллионов мужчин из села. И с другой стороны -- динамично развивающийся капитализм. Как результат, в XIX веке произошло то, что произошло -- выброс огромной демографической массы в города, которую тогдашняя трудозатратная промышленность более или менее могла использовать.

Восстание глобальной лимиты

-- Давайте все-таки вернемся к событиям в сегодняшней Франции. Что происходит?

-- В пятидесятые годы XX века средневековье закончилось для восьмидесяти процентов человечества. Если бы вы приехали в Египет еще в тридцатые-сороковые годы, то убедились бы: стиль жизни и технология села мало отличались от Древнего Египта. В Китае то же самое. Да, в общем, и в русской деревне в тридцатые годы избы, за исключением разве что стекол в окнах, мало чем отличались от средневекового жилища. В пятидесятые годы в эти деревни Египта, Ирака, Китая пришли телеграф, электричество, асфальтированная дорога. Там появилась современная клиника или поликлиника. Люди начали лучше жить, питаться. Возник демографический взрыв. И одновременно возник спрос на труд в городах, и масса населения идет в города.

Что это за масса? Возьмите советскую индустриализацию. Нужны миллионы мужчин и женщин, чтобы строить метрополитен и "магнитки". Было бы лучше, если бы они пришли на время своего самого продуктивного возраста, а потом ушли обратно в село. Но это не удается. Я смотрел данные социального состава Красной Пресни в 1905 году. Так вот, восемьдесят процентов живших там мужчин были пришлые, из сел, шестьдесят процентов не женаты. Жили очень бедно, никто не мог себе позволить иметь семью, поэтому снимали углы, жили по восемь-десять человек в комнате. Молодая, недовольная, взрывоопасная масса -- мужчины, не обремененные семьями. Несколько десятилетий назад эта ситуация начинает воспроизводиться по всему миру.

-- Но разве в пятидесятые Европе все еще требовался такой поток рабочей силы?

-- А пакистанцев зачем завозили? Рабочая сила требовалась где-то до семидесятых годов, причем дешевая. В общем, то, что мы видим во Франции, -- это восстание окраин, заселенных лимитой. Причем с этой приезжей лимитой не произошло того, что произошло с французской молодежью двумя поколениями раньше. Французы из деревень были ничуть не лучше арабов, но, будучи французами, они добились социального и экономического равноправия. А этим постоянно напоминают, что вы -- дети арабских лимитчиков. И кроме того, действительно, начиная с семидесятых потребность в дешевой рабочей силе исчезла, так как рабочая сила была найдена в Китае.

-- Не кажется ли вам, что сейчас возникает спрос на "новую деревню"? Люди устали от города, от работы в крупных компаниях, не дающих развернуться их личностям. Все более массовым становится желание иметь собственный бизнес. И все это требует и более дисперсной экономики, и более дисперсной структуры расселения. То есть деревня может возродиться в новой форме.

-- Согласен. Я тоже думаю, что к этому идет. Я просто хочу, чтобы вы оценили грандиозность. Тот Лондон, который описывал Диккенс, -- сегодня он существует в мировом масштабе.

-- Как этому можно противостоять?

-- Ответ на этот вопрос дал Генри Форд. Он не был социалистом, а был фашистом по своим убеждениям, но именно он первым ввел в Соединенных Штатах восьмичасовой рабочий день за пять долларов. Учтите, в то же время продавцы нью-йоркских магазинов работали за доллар в неделю. Сегодня мировой капитал вроде бы тоже заинтересован в том, чтобы раздать побольше денег, но не знает как.

Потеря ориентиров

-- Почему одновременно такой рост фундаментализма по всему миру?

-- Крестьянин очень спокойно относился к своим религиозным воззрениям -- они все совершенно ритуальны. Сам ритм крестьянской жизни задает ежегодный ритуал: Рождество, Пасха, Навруз, Курбан-Байрам -- все умирает и рождается заново. Есть мудрость веков. Этому крестьянину было что сказать своим детям, было что им оставить, было как контролировать этих детей. И вдруг он попадает в город, и его дочка приходит в мини-юбке, а он не знает, что ей сказать: хочется заставить ее ходить в хиджабе. Фундаментализм -- это проявление неуверенности людей, которые начали терять религию. Это городское движение.

-- Эта неуверенность питает агрессию?

-- Как я это объясняю на пальцах своим студентам. Вот представьте, вы чувствуете себя ничтожеством -- вы никто, вы чужие на этом празднике жизни. Вы приходите домой, побили жену, хотя, возможно, очень ее любите, а она вас. Вы пришли домой, сели на стульчик и, как это часто происходит в России с сорокалетними мужиками, просто умерли. Пришли домой -- жить невозможно -- совершили самоубийство. Вы можете напиться водки, пива, уколоться, надышаться чего-нибудь. А может случиться так, что вы вышли на улицу, а там бежит куда-то толпа и кто-то вам кричит: "Слушай, там евреев громят -- побежали с нами". Или вы пошли куда-то в мечеть, в рабочий клуб, в школу, просто на углу где-то собрались, и там какой-то ученый мужик объясняет, почему жизнь такая хреновая.

Если он говорит вам про капиталистов -- это марксист. Но у нас марксистов не осталось -- и это беда, потому что марксист после этого скажет: "Поэтому надо учиться и учиться". Марксисты же были люди эпохи просвещения, они создавали профсоюзы и партии, то есть организованные структуры, которые рассчитаны на долгосрочное действие. Марксистов не осталось. Валлерстайн еще пятнадцать лет назад писал о том, что капиталисты будут очень жалеть о том, что потеряли коммунистов как последний щит. Он оказался совершенно прав, ведь сегодня, когда мы получаем гигантскую люмпенскую массу, единственная и простейшая идеология, которую она может воспринять, -- это фундаментализм. А эта идеология не рассчитана на долгосрочное действие. Никакие коммунисты не говорили, что революция произойдет завтра и сразу настанет рай на земле. А фундаментализм рассчитан на немедленное действие -- взорвем сейчас.

-- Почему?

-- Фундаменталисты гораздо ближе к анархистам. У бен Ладена нет программы. О чем он говорит? Это просто фантастика -- у него даже есть эсхатологическая программа. То есть он не говорит, что наступит конец света, он говорит, что надо бороться за то, чтобы американцы ушли из святых земель ислама, и после этого будем править сами -- хорошие, верящие в моральные устои мужики. А женщины будут ходить в хиджабах, будут рожать детей. Плюс нефть мы будем продавать по справедливой рыночной цене. Все. То есть это такая утопия мужчины, который, возможно, был кулаком на селе, а в городе стал маргиналом. Это очень похоже на крестьянские бунты, но не локальные.

-- Но ведь крестьянские бунты всегда подавлялись. И появлялась новая возможность двигаться вперед.

-- На самом деле происходящее сегодня -- это хуже, чем классический крестьянский бунт, потому что крестьяне могли вернуться к себе в село. У городского маргинала нет и такой возможности.

Волна оптимизма

-- Хорошо, с крестьянами и люмпенами разобрались. А против чего тогда протестуют образованные люди, студенты?

-- Был момент, когда "призрак коммунизма" бродил по Европе. Потом призрак материализовался в некие партии, которые реализовали политическую программу захвата власти. Потом эти партии распались -- они дискредитировали себя полностью, поскольку достаточно долго находились у власти. И мы снова оказались в ситуации, когда "призрак бродит". Только теперь он бродит не по Европе, а по миру. Призрак разрушительного восстания. Это была реально огромная проблема: как интегрировать растревоженные массы. Интеграция состоялась. На Западе, да и в России, она состоялась сначала через революции, а затем через создание массового производства, массовых городов с массовой демократией, с массовым потреблением.

Это была антибюрократическая революция за автономию от властей новых образованных людей. Это был мощнейший протест против бюрократической структуры, которая регламентировала все сферы поведения -- от производственных до самых интимных

Очень важный момент: после 1945 года образование стало формой снятия социального напряжения и снятия давления на рынок труда. Это очень хорошо видно на примере Соединенных Штатов, где в 1945 году большинство экономистов были просто в ужасе, ожидая возвращения с фронта шести-семи миллионов мужчин, -- куда их девать? При этом государство уходит из экономики -- война закончилась. Экономисты прогнозировали, что страна вернется к Великой депрессии, если не хуже.

США вышли из положения благодаря специальной программе, в рамках которой вернувшимся солдатам выдавались ссуды либо на открытие малого бизнеса, либо на поступление в колледж. Большинство пошло в колледж. В колледжах не было такого количества мест, поэтому колледжи начали быстро расширять и создавать новые. В Соединенных Штатах до войны было тридцать восемь университетов, сейчас больше шестисот. Во Франции то же самое: до войны высшее образование имеет три процента населения, к шестидесятым годам -- пятнадцать процентов.

Это резко демократизирует образование. Вводятся конкурсные экзамены. Скажем, в Гарвард и Йель до войны принимались лишь дети тех, кто раньше учился в этих университетах. Я часто говорю своим студентам, посмотрите, какое количество у нас сегодня учится евреев, католиков. Никого бы из вас ни за что не взяли в наш университет до пятидесятых годов. В сумме демократизация и расширение системы образования к шестидесятым годам сформировали колоссальную волну оптимизма.

Во второй половине XX века произошла революция новых образованных слоев. Это гораздо больше, чем какие-то левацкие бунты. Возьмите персональный компьютер. Ведь это не пришло в голову IBM. Голова у IBM была бюрократическая, IBM работал как Госплан. IBM гнал мейнфреймы. Когда моему начальнику в Мозамбике предложили поработать за компьютером, он был оскорблен: "Не по рангу. На меня в Госплане работало четырнадцать программистов!" Да чтоб ему самому сесть за клавиатуру?! IBM обслуживала этот подход к вычислительной технике: у корпорации есть мейнфрейм, есть специальные люди в халатах. А вот собрать машину, которую можно поставить каждому на стол, могла только хиппованная отвязанная молодежь. А там уже рукой подать до Microsoft.

-- Сегодня может возникнуть некая новая образовательная волна?

-- Нет, пока она не возникает. Наоборот, идет массовое загнивание на глобальном уровне. Про новые шестидесятые мы можем только мечтать. Посмотрите, за последние двадцать с лишним лет, при всей мощи индустрии создания образов и имиджей, одной из наиболее популярных личностей является Че Гевара. Людям нужно кем-то гордиться, а кем? А они ведь действительно очень привлекательные фигуры, это поколение шестидесятых. Какой у них романтический взгляд за горизонт -- Джон Кеннеди, Че Гевара, Юрий Гагарин, ранние "битлы". Это было крайне оптимистичное время. Оптимизм и привел к восстанию 1968 года, поскольку встал вопрос: почему нам не дают реализоваться?

Это было очень интересное восстание. Направленное не против конкретной политической системы, восстание шестидесятников часто рассматривалось как страшно наивное: "Ребята, раз вы против капитализма -- тогда вы за социализм". Но они были и против социализма. Восстание, кстати, очень загадочное -- это первая, действительно глобальная волна, когда студенческие выступления происходят одновременно во всех системах: и в Праге, и в Мехико, и в Сан-Франциско, и даже в Пекине.

Главной целью восстания была не какая-то идеология, главной целью был "босс" -- застегнутый на все пуговицы бюрократический начальник. Это была антибюрократическая революция за автономию от властей новых образованных людей, которых можно называть новым пролетариатом, а можно новым средним классом. Это был мощнейший протест против бюрократической структуры, которая регламентировала все сферы поведения -- от производственных до самых интимных. Отсюда сексуальная революция и рост разводов, потому что теперь другие требования к семье. Семья перестала быть необходимой экономической ячейкой. Скажем, женщина викторианских времен просто не могла в принципе выжить в одиночку. А в 1970-е годы (в Советском Союзе раньше -- из-за демографической катастрофы, связанной с войной) женщины получили возможность выживать вне контроля своих отцов, братьев и мужей. Это освобождение, это эмансипация, если хотите. Тут же появляется девчачья мода: всякие юбочки, маечки -- покупательная способность у этих девочек появилась.

Эрик Хосбаум в своей книжке "Эпоха крайностей" здорово пишет: "Вдруг какая-нибудь секретарша в Лондоне, поднакопив чуть-чуть деньжат, могла полететь куда-нибудь в Тибет и там поскитаться по Гималаям несколько месяцев и вернуться домой. И для этого не надо было спрашивать разрешения папы". Опять же противозачаточные средства. Женщины последние десять тысяч лет находились под контролем. С тех пор как мужчины стали пахарями, женщина была под контролем мужчины, потому что мужчина распоряжался основными экономическими активами этого общества. Женщина, которая остается женщиной и которая распоряжается экономическими активами, -- это достижение последних двадцати пяти лет, и пока еще только небольшой части мира.

Из всего этого к шестидесятым сформировался некий утопичный новый класс. Люди даже не имели четко сформулированной программы, но нутром чуяли, чего они не хотят.

Революции проиграли

-- Разве сейчас мы видим не то же самое, только в большем объеме? Протест против системы становится самой системой. То есть то, что раньше, в шестидесятых, было неким асистемным элементом, теперь становится основным трендом.

-- Не вполне так. Потому что добились в общем-то обманки. По существу заявленные цели 1968 года не достигнуты. Именно тогда был дискредитирован центристский либерализм, которому мы обязаны и улучшением благосостояния, и демократизацией. На сцену вышли не только радикальные левые, но и правые -- люди, которые, казалось, уже совсем было исчезли, вроде Милтона Фридмана, фон Хайека, которые воспринимались как остатки экономистов эпохи до Великой депрессии. В их идеи уже никто не верил. Даже Никсон, которого левым никак не назовешь, еще в 1971 году произнес: "Мы же кейнсианцы".

-- Почему нельзя говорить о победе революции 1968 года?

-- Главная беда -- страшный удар по образовательной системе. Рынок обесценил большинство видов образования. Сегодня в моем университете образование стоит сорок две тысячи долларов в год. При таких расценках это уже инвестиция, огромная инвестиция для семьи. Ко мне регулярно приходят студенты и плачутся: "Что делать, я так хочу специализироваться по антропологии, а мне папа сказал, что он вообще не будет за меня платить, если я не буду заниматься финансовым учетом". Произошел колоссальный разрыв между экономическими перспективами разных типов образования. В 1968 году всем казалось, что психолог или географ -- замечательная специальность, что ты будешь востребован. Скажем, геологу платили пусть и не очень много, но на уровне остальных, и это была интересная работа. Быть геологом считалось романтично. Сегодня нет романтических специальностей.

-- Почему провалилась революция консерваторов с их ставкой на собственность, на частную инициативу? Ведь это же, по сути, был ответ на желание людей избавиться от патернализма.

-- Потому что неоконсерватизм предполагал каскадную саморегуляцию общества. Что люди увидят, как их выбор меняет жизнь, и эта модель начнет распространяться все шире. Но это очень жесткая идеология. Каждый должен нести за себя ответственность. Это требует дисциплины. Значительная часть риторики неоконсервативной революции была моралистически-медицинской: слишком разжирели -- надо сбросить вес, надо принять горькое лекарство. А результат? Промышленное производство удалось реанимировать, но лишь очагово, что привело к деиндустриализации Запада, которая у нас очень наивно принимается за постиндустриальное общество. Кое-кто сумел разбогатеть не на создании промышленности, а на уничтожении промышленности или на выводе ее в Азию, в Восточную Европу, в Мексику.

Шли поиски, типичные для кондратьевской Б-фазы. Шли отчаянные поиски новых ниш. Но оказалось, что наиболее выгодными нишами стали не инновационные в промышленности, а традиционные спекулятивные на финансовых рынках. Огромное количество капитала никак не могло получить уверенность в том, что можно вложиться в конкретное производство -- пустить корни, принять на себя социальную ответственность. Гораздо выгоднее продолжать работать по формуле "деньги в деньги" -- без промежуточной фазы товара.

Возникли огромные социальные проблемы. Даже не столько с занятостью населения, сколько с безысходностью жизни его значительной части. Рабочие места в общем-то насоздавать удалось: в сфере услуг -- McDonald's, Wal-Mart, DHL и тому подобное. Но, как оказалось, эти рабочие места даже в очень богатых странах не дают возможности для социального воспроизводства, работающие там обречены жить на самом низу.

Еще ярче это видно на уровне интеллектуалов. Ну не могут все быть банковскими служащими, однако на это есть четкая ориентация родителей: ты должен быть если не банковским служащим, то адвокатом. Даже не в медицину уже американцы отправляют детей, потому что с медициной, с ее стоимостью, возникли колоссальные проблемы. Весьма интересно поговорить об этом с детьми высокооплачиваемых медицинских работников в США, например: "А мне папа сказал в медицину не идти, потому что медицина кончается. Поэтому я иду в школу бизнеса". С этим ничего нельзя сделать: в конце девяностых годов создавались колоссальные состояния за счет перекачки от нижнего и среднего класса наверх. Средний класс везде на Западе быстро размывался. Сейчас там есть очень богатые люди и прослойка высшего среднего класса, обслуживающего очень богатых людей.

-- А кто тогда новый пролетариат?

-- Люди, сидящие на зарплате. Скажем, современные врачи все больше и больше становятся пролетариями. До недавних пор западный врач был, что называется, профессионал -- высококвалифицированный ремесленник. Но наступление огромных медицинских корпораций приводит к тому, что американский врач сегодня уже наемный работник медицинско-страховой компании, которая ему говорит: "Вот предел, до которого ты можешь долечить пациента -- ты должен держать его в неком оптимуме: не дать уж слишком разболеться, когда надо делать сложную дорогую операцию, но и не вылечивать до конца, потому как это тоже дорого и невыгодно".

Неоконсерватизм предполагал каскадную саморегуляцию общества. Люди увидят, как их выбор меняет жизнь. Но это очень жесткая идеология -- каждый должен нести за себя ответственность

Вспомним про цели 1968 года. Казалось бы, сегодня все здорово: заработал денег -- вот тебе автономия от бюрократии. Но оказалось, что все столько заработать не могут. Общество раскалывается. Кто-то становится управляющим, а кто-то опускается все ниже и ниже. Это довольно хорошо видно по массе статистических исследований. Возникли глобальные города, которые торгуют между собой. Например, есть Лондон, где сосредоточены денежные операции и вся инфраструктура, которая поддерживает культурное и социальное потребление людей, занимающихся глобальной торговлей, -- модные рестораны, бутики, галереи и очень дорогая недвижимость. Лондон очень приукрасился, то же самое произошло с Нью-Йорком. Нью-Йорк преодолел жуткий кризис семидесятых годов, когда казалось, что вот он, Апокалипсис, уже приближается. Но сегодня вы отъезжаете от Нью-Йорка или от Лондона на сто километров, куда-нибудь в Манчестер или Пенсильванию, и видите закрывшиеся фабрики и бедное население. Я одно время жил в штате Нью-Йорк среди американцев, которые существуют на свои двадцать тысяч в год, семья из четырех человек -- это немножко страшно. Это другие люди, просто какие-то марлоки из "Машины времени" Уэллса.

В тупике

-- И тут появляются мигранты-мусульмане.

-- Я своих студентов всегда спрашиваю: "Бен Ладен кто по образованию?" Инженер-дорожник. Отец его делал огромные деньги на строительстве инфраструктуры -- он был одним из доверенных олигархов саудовской нефтяной монархии. Когда американцы неделю спустя после нападения узнали, кто напал, их поразило, какой у террористов был уровень образования: "Да как же так?! Да они же пиво из банок пили!" Так и хочется сказать: ребята, вы что-нибудь про русских народников, про "Народную волю" вообще слыхали? Ведь это же классический профиль террориста. За что борется бен Ладен? За то, чтобы защитить свою общину, которая якобы -- один в один как у народников -- пронизана природным эгалитаристским духом.

Террористы -- это отчасти авангард своих обществ, столкнувшийся с Западом, который дал им от ворот поворот. Они почувствовали себя совсем лишними на этом пиршестве. Как указывают лучшие исследователи ислама, одно из колоссальных заблуждений, что исламский фундаментализм -- на Ближнем Востоке. Американцы, которые пытаются в этом регионе бить по исламскому фундаментализму, бьют мимо, ведь основной центр фундаментализма находится в Европе -- там контактная зона, где люди из авангарда мусульманского мира наиболее остро переживают свое унижение.

-- Кто такие исламские террористы, вроде разобрались. Что с ними делать? Можно ли как-то мусульман интегрировать в Запад, допустим, за счет возврата к массовому социальному проекту?

-- Это очень трудно, потому что произошла колоссальная перекачка денег наверх. Если в шестидесятые годы менеджер получал в тринадцать раз больше рядового работника, сейчас он получает в четыреста пятьдесят раз больше. Но важнее даже другое. Обратимся вновь к истории. Как великая Испанская империя, которая имела колоссальные серебряные рудники за океаном, могла проиграть какой-то крохотной Голландии? Очень просто. На самом деле корона все эти доходы давным-давно уже раздала: они все были обещаны различной провинциальной олигархии. Чтобы править -- корона должна была делиться с олигархами. В результате Мадрид не мог набрать денег, чтобы платить собственной армии.

США сегодня пришли примерно к такому же положению, когда возможность политического маневра правительства крайне ограничена именно потому, что оно находится в колоссальном долгу. Как только администрация сделает какие-то шаги, непопулярные среди инвесторов, те просто поднимут стоимость кредита, и федеральное правительство не сможет платить по собственным долгам. Вашингтон должен следовать этому курсу, а правительство уже демонтировало все те механизмы регуляции, все те предохранители и клапана, которые были встроены после Великой депрессии.

Произошла колоссальная концентрация денег и, соответственно, власти наверху. Деньги -- это ведь еще и возможность спонсировать интеллектуальные проекты, чем сейчас очень хорошо занимается американское правое крыло. Либералы всегда опирались на университеты, а с конца семидесятых бывшие либеральные интеллигенты пошли направо. Возникла новая олигархия, очень инерционная. Система, которую все считают успешной или которая по крайней мере считается удобной, не меняется. Изменения происходят от боязни провала или от осознания провала. Поэтому ничего меняться не будет до тех пор, пока что-то не рухнет.

Демократический рынок

-- Но это же опять патерналистская модель -- кто-то увидит, что все плохо, и начнет налаживать.

-- Патернализм -- это и есть ключевое слово. Когда говорят про революцию 1968 года, то это было восстание именно против патернализма. Кстати, патернализм как раз типичная консервативная стратегия. Не идеология, а именно стратегия. Консерватизм -- это проект управления обществом с точки зрения элиты, которая уже находится у власти. Ей есть что терять, она хочет сохранить положение. Когда она сталкивается с угрозой, даже потенциальной угрозой -- кому-то может не понравиться, как у нас все устроено, -- элита тут же берет на вооружение патернализм. Элита как бы говорит людям: мы будем с вами делиться -- как с детьми. Мы вас будем опекать, и вообще мы лучше знаем, как надо, потому что мы владеем информацией. Вы думаете, в Политбюро какой-нибудь товарищ Щербицкий когда-нибудь думал о мировой революции? Несмотря на всю свою коммунистическую риторику, Советский Союз был типичным патерналистским бюрократическим государством, выросшим из военизированной экономики.

Капитализм -- это очень молодая система. Ей всего триста лет. Если уж совсем считать от венецианских купцов -- пятьсот. Современному промышленному капитализму и вовсе сто пятьдесят-сто восемьдесят лет. Весь опыт современного бюрократического управления исчисляется с конца XIX века. Все ужасы бюрократического управления начинают проявляться в период колониальных войн. Концлагерь возникает во время Англо-бурской войны. И продолжается это доминирование бюрократии над обществом по 1968 год. Мы часто не отдаем себе отчета, насколько в начале истории мы находимся.

-- И что будет дальше?

Важнейший момент -- контроль общества над бюрократией. Современное общество очень сложно. У нас нет механизма саморегуляции, который был встроен в деревенский уклад жизни. Вот любят говорить, что интернет превращает мир в одну глобальную деревню. Но глобальная деревня, в которой одна сторона потребляет в сто пятьдесят раз больше другой, не может быть счастливой и мирной деревней. Вообще современное общество обязано регулироваться бюрократически. А что такое бюрократия? Это машина. Бюрократия -- не адское зло и не великое благо, это машина, с которой можно наворотить таких дел. Вот вы нажимаете кнопку -- и какая-то часть вашего населения, некая введенная статистическая категория, исчезает в концлагерях. Вы нажимаете другую кнопку -- и другая часть населения у вас приобретает, скажем, доступ к образованию. Невозможно представить себе современной системы здравоохранения или образования без бюрократии. Она не может не быть организована бюрократически.

Вопрос XXI века -- контроль над бюрократией. Контроль над бюрократией -- это демократия. С другой стороны -- не может быть демократии без бюрократии. Да, возможна небюрократическая демократия на уровне деревни в Абхазии или древнегреческого полиса, когда может деревенский сход собраться и вечевым методом решить какие-то вопросы. Но собрать население большой страны, тем более всего мира, вечевым методом нельзя. Очень жестоко придется бороться с коррупцией. Что такое коррупция? Коррупция -- это способность бюрократии выходить из-под контроля. Это возможность конвертировать в ренту свой административный капитал. Не дать чиновникам получать эту ренту -- колоссальная проблема.

XXI век будет очень прагматическим. Свободный рынок -- последняя великая утопия: давайте полностью избавимся от бюрократии, и рынок все поставит на свои места. Рынок даст автономию от госаппарата -- это очень в русле идеологии 1968 года: рынок как автономность от бюрократии, дайте нам самим принимать решения. Но оказалось, что это работает только на очень узком участке -- даже не просто в хозяйственной деятельности, а лишь когда вы действуете в наиболее выгодном сегменте рынка. Если вы можете попасть в этот наиболее выгодный сегмент -- нефтянку или биржевые спекуляции, -- можете рассчитывать на автономию. А если вы инноватор и придумали какой-нибудь удивительный воздушный шар -- ну не купит его никто, потому что население обеднело. Нет достаточно платежеспособного спроса. Поэтому, думаю, лозунгом XXI века будет не рынок или демократия, а демократический рынок. Раньше механизмы демократии предполагали доступ к перераспределению политической власти и отчасти к перераспределению экономических благ, но не экономических возможностей. Вот лозунг: обеспечение равного доступа к экономическим возможностям, которые дает рыночная экономика.