Трудно представить себе большую «перемену судьбы», чем та, что постигла левое движение за сто лет. Интернационал, который был восходящей политической силой в начале ХХ века, потерпел крах вместе с началом Первой мировой войны, а единый и мощный фронт европейского рабочего движения раскололся на социал-демократов и коммунистов. И те и другие имели свои моменты славы, даже разоблачение преступлений, совершенных во имя социализма в сталинском Советском Союзе, не привело к упадку левых идей. Напротив, в мире поднимались новые волны социальных реформ и революций. Перелом наступил в последние три десятилетия.
Еще в начале 1990-х левые партии и движения были значимым фактором политической жизни в подавляющем большинстве демократических государств, вели подпольную борьбу с авторитарными капиталистическими режимами, а в странах, именовавшихся коммунистическими или социалистическими, числились у власти. Насколько подобные страны отвечали своему названию — вопрос отдельный. Так или иначе, их претензии на то, чтобы воплощать в жизнь принципы социалистического порядка, признавались большей частью мировых элит, да и основной массой собственных граждан. Единственные, кто высказывал по этому поводу сомнения, были как раз активисты левых организаций, марксистские идеологи и мыслители, включая значительную часть диссидентствующей интеллигенции в странах Восточного блока. Но кто их слушал?
С распадом Советского Союза все изменилось буквально в одночасье. Коммунистические партии раньше могли критиковать политику Москвы, осуждать ее антидемократическую практику и обещать иной путь к социализму для развитых обществ Запада, но все равно они опирались на мощную историческую и политическую традицию, на опыт русской революции и результаты «строительства социализма в СССР», сколь бы критически они их ни оценивали. После переворотов 1989 года мировое коммунистическое движение идеологически как бы повисло в воздухе. Партии начали менять программы и названия, искать новых партнеров, беспомощно оправдываться перед избирателями. Социал-демократы и левые радикалы на первых порах надеялись, что их это не коснется и теперь они смогут, избавившись от конкуренции коммунистов, укрепить свои позиции. Интеллектуалы-троцкисты и функционеры реформистских партий напоминали всем, что история подтвердила правоту их оценок советского опыта (правда, оценки были, несмотря на общую критическую установку, разные), ожидая признания своих заслуг. Случилось, однако, иное. Волна катастрофы накрыла всех. Даже те левые течения, что гордились своей критикой сталинизма и героическим участием в борьбе за демократию, стали жертвами глобальной смены настроений. Но только ли в настроениях дело?
Освобожденный капитал
Разрушение советского блока означало не только смену геополитических раскладов и превращение Америки, пусть и на время, в единственного гегемона мировой системы. Новая ситуация объективно снимала с капитала ряд внешних ограничений, с которыми он вынужден был считаться на протяжении ХХ столетия.
В 1990-е годы у нас любили рассуждать о «цивилизованном капитализме» на Западе, сравнивая его с «диким», царящим у нас. Но что делает капитал «цивилизованным»? Отнюдь не буддистско-христианская работа по духовному самосовершенствованию. Давление трудящихся классов, угроза бунтов и революций оказали на правящие верхи весьма заметное «цивилизующее» воздействие. Не в последнюю очередь ту же роль по отношению к капиталистической системе выполнял и советский блок. Конфликт с «коммунистическим тоталитаризмом», необходимость мобилизовать поддержку общественных низов для защиты «западного образа жизни», «соревнование двух систем» — все это очень способствовало поиску социального компромисса, делало капитал готовым идти на уступки. В политической области происходила демократизация, ведь в начале ХХ века далеко не во всех европейских странах имелось хотя бы всеобщее избирательное право, не говоря уже о других достижениях свободного общества. Иными словами, ничто не действует на правящие классы столь цивилизующе, как угроза свержения.
Пик глобальной демократической трансформации закономерно совпал с распадом советского блока. Но именно с этого момента начинается попятное движение. Исчезла не только внешняя угроза, воплощенная в советских танках и ядерных боеголовках. Вместе с ней исчезла и сама идея системной альтернативы. Причем не только в форме авторитарного советского строя. Ведь если возможны два пути, то можно предположить и третий путь, еще какие-то варианты и комбинации. Но если капитализму альтернативы нет, если буржуазный порядок это the only show in town, все, кто рассуждает иначе, — наивные утописты, не заслуживающие серьезного отношения.
Освобожденный капитал, избавившись от внешних вызовов как на политическом, так и на идеологическом фронте, перешел в наступление на фронте социальном. Строго говоря, наступление началось еще раньше, в конце 1970-х, набирая силу по мере того, как дряхлел СССР и приходило в упадок мировое коммунистическое движение, теряла динамизм социал-демократия. Завоевания социального государства отменялись одно за другим, лозунгом дня стало «дерегулирование», идеологи свободного рынка учили публику, что общество нашего века лучше всего устроить по логике века восемнадцатого. По правилам тех самых времен, когда Адам Смит восхищенно описывал достижения мировой либеральной экономики, включавшей в себя плантационное рабство в Америке и труд крепостных крестьян в России. Не только в Восточной Европе капитализм привился в самых диких и варварских олигархических формах, не только в бывших колониальных странах ситуация изменилась к худшему, но и западноевропейский капитализм дичал на глазах.
Кризис труда
Против левых работали и другие факторы. Технологическая революция в сочетании с перемещением промышленного производства в государства с более дешевой рабочей силой обернулась радикальным изменением социальной структуры в развитых странах. Вырос средний класс, в значительной мере не имеющий связи с производством. Рост численности и влияния нового среднего класса стал возможным во многом благодаря перераспределительной политике социал-демократии, которая дала миллионам людей не только новые материальные возможности, но и дополнительные шансы через социальные программы, систему образования, через политику, открывавшую новые карьерные перспективы выходцам из низов. Но если раньше налоговое бремя, лежавшее на немногочисленных имущих классах, помогало превратить часть низов в средний класс, то теперь, получив все блага социального государства, представители ставшего большинством среднего класса уже не хотели платить высокие налоги.
В долгосрочной перспективе снижение налогов и отказ от перераспределения привел к эрозии социального государства, что больнее всего ударило именно по среднему классу, который начал беднеть. Но сказалось это не сразу. На первых же порах средний класс приветствовал снижение налогов и не слишком горевал по поводу наступления правых на социальное государство.
Технологическая революция сопровождалась самым настоящим кризисом труда. Разумеется, с приходом компьютеров и распространением информационных технологий трудовая деятельность никуда не исчезла, как и необходимость для наемных работников продавать свою рабочую силу. Но одно дело — мобилизовать в классовую организацию промышленных рабочих, приученных к «дисциплине фабрики», и совсем другое — объединить в нее программистов, банковских клерков и менеджеров по продажам. Профсоюзы теряли не только членскую базу, неэффективными становились их структуры, их методы работы. А партии, теряя связь с профсоюзами, все дальше уходили вправо, поскольку не было создано никакого другого механизма, позволявшего контролировать политические организации снизу.
Возникало ощущение, будто рабочего класса, интересы которого привыкли выражать и защищать левые, больше не существует. Правда, в то самое время, когда в Европе говорили об исчезновении пролетариата, его численность прирастала миллионами новых людей в Азии, но это не имело значения в мире, где идеологическое поле формируется европейскими интеллектуалами.
Точно так же на первых порах оставалось незамеченным и постепенное превращение низов западного среднего класса в своего рода новый постиндустриальный пролетариат. До тех пор пока эти социальные группы были не в состоянии (в отличие от индустриальных рабочих прошлого) создать собственные организации и консолидироваться, их все более критический настрой по отношению к капитализму оставался всего лишь культурным фактом, не имевшим отношения к политике.
Антикапиталистический радикализм
Идеологический триумф неолиберализма был полным. Однако жизнь, как часто бывает, сыграла с победителями злую шутку. Именно успех неолибералов выявил все пороки их политики. Пока сопротивление левых было сколько-нибудь серьезным, а на уровне институтов сохранялись следы социального государства, можно было объяснять все неудачи, провалы и противоречия «незавершенностью реформ» и противодействием «темных сил», мешающих осчастливить мир в соответствии с законами свободного рынка. Но когда сопротивление было сломлено, пришлось иметь дело с закономерными последствиями собственных реформ. Можно победить или деморализовать социалистов, объявить о конце истории. Но как бы ни были слабы позиции левых, остаются реальностью объективные противоречия капитализма, справиться с которыми гораздо труднее, чем с теми, кто об этих противоречиях говорит и пишет.
Неолиберальное двадцатилетие оказалось эпохой, когда жизненный уровень большей части населения планеты перестал расти. Несмотря на то что статистика демонстрировала прирост валового внутреннего продукта в значительном числе государств, положение трудящихся не улучшалось или даже становилось хуже. Разрастающийся социальный кризис стал затрагивать средние слои. Чтобы поддержать прежний уровень потребления, им приходилось залезать в долги. В свою очередь, правительства обнаружили, что, сокращая расходы на социальные нужды и экономические программы, они не только не справляются с бюджетным дефицитом, но, наоборот, им все труднее сводить концы с концами. И частный, и общественный долг стремительно рос, хотя, согласно теории, все должно было получаться наоборот.
Неудивительно, что конец ХХ века знаменовался подъемом стихийного антикапиталистического радикализма, в авангарде которого оказался на сей раз молодой средний класс. Движение получило от журналистов нелепое и дезориентирующее название «антиглобализм», как будто люди выступали против глобализации культурных связей или интеграции мировой экономики. На деле протест был направлен против правительств и крупных корпораций, подчинивших своим интересам государственную политику. Сами участники движения называли себя антикапиталистами или альтерглобалистами, доказывая, что, организуясь на международном уровне, они не только не являются противниками глобальных связей, но, напротив, выступают представителями «глобального гражданского общества», пытающегося ограничить власть правительств и капитала. Однако название «антиглобализм», навязанное прессой, прижилось, и с ним пришлось смириться.
За время правления неолибералов государство не стало меньше, его вмешательство не сделалось менее активным, оно лишь направлено теперь в другую сторону — подавляя и демонтируя любые структуры, оказавшиеся в противоречии с рынком. С точки зрения торжествующей идеологии рынок — явление естественное, тогда как любые отношения, связи, структуры или институты, живущие по иной логике, суть нечто искусственное и противоестественное. Но, как назло, несмотря на систематическое выкорчевывание, эти отношения и институты возрождались и воспроизводились снова и снова, как и человеческие потребности, не измеряемые денежными суммами и размерами прибыли. Государства, постоянно что-то ломавшие, отменявшие и уничтожавшие, оказались в состоянии перманентной войны с собственным обществом. Именно протест против этого перманентного наступления государства на социальную сферу стал сутью антиглобализма.
Движение не слишком утомляло себя политическим анализом и теоретическими поисками. И хотя в его рядах оказалось немало интеллектуалов с мировым именем, внимание прессы привлекали не их книги и лекции, а массовые протесты, направленные против саммитов «большой восьмерки», встреч Всемирной торговой организации, совещаний Мирового банка и Международного валютного фонда.
Антиглобалистскому движению несколько раз предсказывали скорое исчезновение и быстрое вырождение, ведь оно не имело ни жесткой идеологической доктрины, ни единого руководства, ни устойчивых структур, если только не считать кочевавшие из страны в страну всемирный и европейский социальные форумы. Однако движение продолжало демонстрировать силу вплоть до 2008 года, когда вдруг наметился резкий спад.
Растерянность левых
И снова причина упадка движения была тесно связана с его успехом. Мировой кризис, разразившийся в 2008 году, поставил под вопрос принципы неолиберализма, заставив усомниться в них даже тех, кто недавно сам их проповедовал. Но с этого момента «агитация действием», являвшаяся главной формой антиглобалистского движения, потеряла смысл.
На повестку дня встал вопрос о конкретных программах социально-экономических преобразований, о политических инструментах и методах, с помощью которых преобразования будут достигнуты. Возник парадокс: на фоне бурного роста антикапиталистических или, во всяком случае, критических настроений в массах левые активисты оказались растерянными, беспомощными и не способными извлечь выгоду из ситуации.
Пренебрежение теорией, организацией и политикой было естественной реакцией на оппортунизм социал-демократии, на крах коммунистических режимов и партий. Но теперь обнаруживалось, что аполитичные левые беспомощны.
Реальные успехи были достигнуты лишь там, где левые были организованы политически. Например, в Латинской Америке. Умеренные левые в Бразилии или Аргентине удержали власть, ничего не делая и ничего не меняя. Радикальные правительства в Венесуэле, Боливии и Эквадоре выдержали мощный натиск своих противников, но устояли, объясняя все свои трудности губительным воздействием капиталистического кризиса, за который они не несут ответственности. Однако трудностей у них становится все больше. И как бы ни восхищались романтичные молодые люди в России, на Украине и в Западной Европе подвигами латиноамериканцев, в конечном счете судьба «пылающего континента» зависит от того, как развиваются события в Старом Свете.
Между тем явную выгоду из кризиса извлекли различные неофашистские движения, к концу 2000-х превратившиеся в реальную политическую силу, претендующую на власть в таких странах, как Голландия и Австрия, пробившиеся в парламенты и муниципалитеты почти по всей Европе от Норвегии до Украины. В США респектабельная часть Республиканской партии с ужасом наблюдает, как организацию захватывают «варвары» с откровенно расистскими идеями и лозунгами, а у нас в стране либералы и левые дружно сетуют на то, что ультраправые «русские марши» собирают куда больше людей, чем оппозиционные тусовки.
Но главными победителями, ко всеобщему удивлению, оказались все же неолибералы. Поскольку никакой практической (политически осуществимой) альтернативы их курсу предложено не было, они не только остались у руля экономической политики, но и получили в связи с кризисом чрезвычайные полномочия, которые были тут же использованы для очередного наступления на остатки социального государства.
Между тем экономические мероприятия неолибералов не только не ведут к окончательной победе над кризисом, но, наоборот, затягивают его. Если в начале 2010 года казалось, что мировой экономике удастся удержаться на краю, избежав тяжелой депрессии, сопоставимой с событиями 1929–1932 годов, то сегодня с каждым днем становится все более очевидно, что впереди новые потрясения — экономические, социальные и политические. Вопрос лишь в том, какую роль во всем этом будут играть левые.
Возвращение к истокам
Кризис глобального рынка заставляет искать новые методы общественно-экономической координации. Уже сегодня элементы нетоварного хозяйства, складывающиеся в сфере информационных технологий, объективно сталкиваются с ограничениями капиталистической системы и на каждом шагу дестабилизируют ее — достаточно вспомнить безуспешные попытки крупного бизнеса навязать миру цензурный режим интеллектуальной собственности. Левые, напротив, должны опираться на такие технологические возможности, использовать их для построения новых социальных отношений всюду, где возникают соответствующие условия (общедоступный интернет, открытое программное обеспечение, бесплатная информация и связь).
Важнейшим аспектом программы современных левых становится социализация потребления — выход из тупика потребительского общества, в который загнал себя мир на исходе ХХ века. Поддерживать и повышать нынешний уровень индивидуалистического потребления, превращая его в основу экономического роста, больше невозможно, это ведет к экологической катастрофе. И дело тут не в ограниченности ресурсов, как часто думают, а в том способе, которым ресурсы используются (при подобном подходе недостаточным окажется любое количество ресурсов, даже если бы оно было во много раз большим).
Ответом на экологический кризис должно стать не воздержание и принудительное ограничение потребностей, а радикальное изменение самого способа потребления, идущее рука об руку с трансформацией способа производства. На практике индивидуалистические модели потребления так же легко могут быть заменены коллективистскими, как поездка на комфортабельном общественном транспорте может стать альтернативой многочасовому стоянию в автомобильных пробках. Но сколь бы простыми и очевидными ни казались предлагаемые решения, их реализация требует радикального изменения общества. Иными словами — общественно-политической борьбы.
Необходимость политики, организации, необходимость создания партий и коалиций, формирования, говоря языком Антонио Грамши, нового исторического блока — вот проблемы, без решения которых у левых нет будущего. И решать их должны уже не теоретики, а практики, но практики, хорошо овладевшие теорией и сами в какой-то мере «сформированные» ею.
Наступает трудное, опасное и увлекательное время, когда левым предстоит возвратиться к истокам своей идеологии, одновременно создавая новые формы организации, отвечающие потребностям нового века, изменившейся социальной базы, изрядную часть которой составляют уже не рабочие, а представители задавленного неолиберальными реформами среднего класса. В чем-то это похоже на Реформацию, которую пережило христианство в начале Нового времени. Обновление веры, провозглашенное тогда Мартином Лютером и его единомышленниками, начиналось с призыва вернуться к изначальным, фундаментальным ценностям. Вера вновь стала агрессивной и непримиримой. Именно это необходимо сейчас левым. Мутная болтовня и абстрактные утопии в качестве политического инструмента непригодны.
Левое движение нужно сегодня не только его сторонникам, оно объективно нужно современному обществу, поскольку без его ценностей, идей и проектов не может быть найдена новая модель развития, отвечающая на вопросы, поставленные кризисом неолиберализма. Проблема не в том, что у левых недостаточно сочувствующих или их идеи не принимаются массами, а в том, что у них самих не хватает интеллектуальной и политической смелости, чтобы предложить нечто выходящее за рамки привычных призывов к сопротивлению. Они привыкли проигрывать и находят в этом мазохистское удовольствие.
До тех пор пока на сцену не выйдет новое политическое поколение, ориентированное не на жалобы и критику, а на борьбу за власть, ничего не изменится. Ни для левых, ни для общества. Если перемены назрели, значит, настало время настоящей, а не игрушечной политики. А в политике побеждают те, кто энергично и четко формулирует свои цели, а потом столь же энергично их добивается.
Левые забыли уроки большевиков, предпочитая им красивый дискурс постмодернистских философов. Для либералов и прочих сторонников существующего ныне порядка это хорошая новость. Плохая же новость состоит в том, что порядок все равно рушится сам собой. И если этим не воспользуются левые, то его наследником станет та или иная разновидность фашизма.
