О том, что такое категория открытости в образовании, как изменяются подходы к образовательному процессу в России, и каковы новые шансы и новые риски сферы образования в эпоху глобализации, журнал «Эксперт-Сибирь» поговорил с Натальей Ласкиной — кандидатом филологических наук и директором образовательного проекта «Открытая кафедра».
Проработав в Новосибирском государственном педагогическом университете и других вузах с 1999 до 2016 года, в 2015 году Наталья с группой единомышленников филологов-литературоведов запустила в Новосибирске гуманитарный образовательный проект нового типа.
— Наталья Олеговна, на днях «Открытая кафедра» отпраздновала новоселье и подтвердила планы на свое дальнейшее развитие. Расскажите об опыте этих первых двух лет работы. Что изменилось для преподавателей проекта и для слушателей ваших открытых курсов?
— Как независимый проект «Открытая кафедра» работает с октября 2015 года. Это название сохранилось с момента работы нашей команды в педуниверситете (большая часть наших преподавателей и сейчас являются его сотрудниками), и первые такие открытые встречи и обсуждения со студентами проходили буквально на кафедре литературы во «внеурочное время».
Мы считаем свой проект образовательным, и наша цель вырастить его в самостоятельный образовательный центр, связанный с эстетическими предметами, художественной культурой, литературой, кино. Что мы постепенно и делаем. Но главный критерий — открытости, живого контакта преподавателя и студента — конечно, сохраняется.
— У вас есть план на ближайшие годы? Каким вы видите проект через 5–10 лет?
— Желания делать проект огромным, уходить в другие предметы и области, нет. В России есть эта страсть к гигантомании. Но проблема в том, что как только ты выходишь на масштабы университета, тут же приходят люди, которые начинают это все контролировать. Наше преимущество сейчас в том, что в своей сфере мы действительно знаем лучших специалистов в России, кто чего-то стоит. С другими областями — сложнее.
Нынешняя тенденция такова, что сегодня только по диплому кандидата наук сложно что-то понять. Если лет 20 назад я бы наивно утверждала, что обладатель ВАКовского диплома точно может написать работу, не воруя и честно, сегодня этого уже нельзя сказать наверняка. И в филологических науках такое тоже уже происходит.
Мы работаем как коммерческая организация, предоставляющая образовательные услуги. Планируем запустить процесс лицензирования, чтобы иметь возможность выдавать свидетельства о получении дополнительного образования нашим слушателям. Хотя в последнее время к дипломам и корочкам отношение становится все менее серьезным. Работодатели понимают, что сам по себе диплом в чистом виде ни о чем не говорит.
— Как вы выбираете тему для курсов и кто ваши слушатели?
— Мы идем путем традиционных западных университетов. Это когда у вуза есть состав преподавателей, которых ему удалось заполучить, и преподаватели разрабатывают курсы, которые соответствуют их научным интересам и знаниям. Такого подхода в России практически нет, за исключением, может быть, Вышки (НИУ Высшая школа экономики. — Ред.). В Новосибирске такое невозможно. Есть курс истории литературы, например, и студенты не имеют представления, преподает ли им часть про Пушкина пушкинист или просто аспирант, опирающийся на госстандарт. Мы же наоборот — исходим из того, что специалист в своей теме делится тем, что он накопил, наработал за годы.
Пока большую часть времени ставим эксперименты сами на себе — работаем своим маленьким составом, по своим темам. Но планируем расширяться. В феврале, например, Юрий Шатин (профессор кафедры русской литературы и теории литературы Новосибирского государственного педагогического университета (НГПУ), автор курсов «Введение в семиотику», «Риторика: теория и технология агональных коммуникаций». — Ред.) читал у нас курс по семиотике культуры. То есть, наш формат — это не университетский шаблон, а то, что можно получить живьем, «из первых рук», здесь, в Новосибирске.
Часть нашей аудитории составляют студенты, которые поняли, что они чего-то недополучают в вузе, а хотели бы. Часть — школьные учителя, для которых мы делаем специальные тренинги и воркшопы. И третья группа — это взрослые состоявшиеся люди и профессионалы в своих областях, которые ищут дополнительного знания, общения на интересующие темы.
Получается, мы балансируем между образованием и интеллектуальным досугом. У нас есть более жесткие образовательные форматы в виде лекций и более свободные: прийти, чтобы посмотреть и обсудить кино. Средний курс — 12 часов по три академических часа за раз, включающие лекции и обсуждения. Живьем и в небольшой аудитории условия для диалога создаются гораздо более комфортные, чем в классической поточной аудитории в вузе и тем более в онлайн-курсах.
— Есть ощущение, что с каждым днем появляется все больше различных курсов, в открытом доступе можно найти записи лекций по самым разным дисциплинам, тут и там появляются разного масштаба просветительские и образовательные проекты. Можно ли говорить о том, что идет некое глобальное движение в сторону так называемого «открытого образования»?
— Пока это все скорее свидетельствует о глобальном кризисе образования. Это распространенная сегодня иллюзия, что всего очень много, век Интернета и все в доступе. Но на самом деле, если вы захотите получить какие-то систематические знания, необходимые для какой-то профессии, вы обнаружите, что это не так просто — не только онлайн, но и в университетах. Проблема именно в том, что способность и навык фильтровать информацию — это то, чего нет у студента и то, за чем он, по большому счету, должен идти в вуз. Ведь большая часть того, что дает образование — это именно навык фильтрации, обучение способности учиться. И это главное, что делают профессора, помимо трансляции своих идей — на что у них крайне мало времени в условиях современного системного образования.
— С развитием технологий организация общественной и духовной жизни человека, и образования в том числе, неминуемо претерпевает изменения. А что произошло с вузами за последние десять-пятнадцать лет?
— Со стороны преподавателей чудовищно изменились условия труда. В худшую сторону. Грубо говоря, преподаватель, который 10 лет назад должен был читать 5–6 курсов для определенного уровня заработной платы, сегодня за эти же деньги должен читать 15–16 курсов, что уже невозможно при качественном подходе. Что еще хуже — осмысленная работа все больше вытесняется бессмысленной. То есть, на несколько часов лекций, ради которых ты, в общем-то, когда-то шел работать преподавателем, потому что тебе это интересно, нужно написать еще тонну бессмысленных бумаг, формат которых придумали люди, которые ничего не понимают ни в предмете, ни в образовании в целом. Добавим к этому стандарты самого вуза, который хочет отличиться, потому что конкуренция, и получим на выходе эффект, когда 80 процентов рабочего времени преподавателя начинает заполняться не наукой, не контактом со студентами, а заполнением табличек и различных форм отчетности для галочки.
А со стороны студента главная проблема в том, что ему не с чем сравнивать. Он не знает, как был устроен образовательный процесс десять лет назад, как это бывает в других странах, как это может быть по-другому. Поэтому он в принципе не понимает, что с ним не так. И самое главное, что изменилось — предельно сократилось количество живых контактов студентов с преподавателями.
— Получается, что вся сегодняшняя работа вузов над попаданием в рейтинги, запуск в стране глобального проекта «Проект 5–100», миллиарды, тратящиеся на «повышение конкурентоспособности» российских университетов на мировом образовательном рынке, — бессмысленный маркетинг?
— К сожалению, эти миллиарды тратятся не на научные разработки и процесс обучения, а на таблицы и способы войти в какие-то рейтинги. Нет ощущения, что в России есть цель создать работающую систему высшего образования. И никакого альтернативного образования у нас тоже нет. Да, в последние годы стало больше независимых проектов, просветительских идей. Но связано это именно с тем, что стало больше преподавателей, которые хотят что-то делать, оставаясь в профессии, но уже не могут позволить себе этого в вузе.
— Сегодня многие вузы и другие образовательные проекты записывают, оцифровывают лекции, курсы. И это официальная часть движения российского образования к «открытости». На ваш взгляд, смогут ли в будущем онлайн-курсы заменить полноценное системное образование в учебном заведении?
— Просто записи лекций никому не интересны. Другое дело, когда образовательные онлайн-проекты сделаны именно курсами — с инфографикой, обратной связью, интерактивом. Есть целые программы, платформы для интересной организации курса, кое-что на Coursera, например (Coursera — проект в сфере массового онлайн-образования, основанный профессорами информатики Стэнфордского университа. — Ред.). За онлайн-форматом, безусловно, большое будущее, но это отдельная специфическая работа. Мы делаем ставку на другой формат.
Пока по многопользовательским онлайн-курсам статистика не очень утешительная. Заканчивают их единицы — менее 10 процентов. Главная же сложность онлайн-образования не в том, чтобы лекцию послушать, а в том, чтобы что-то для себя извлечь: научиться это применять, сделать свой проект, пройти весь этот процесс до конца. Есть люди, которые это могут, но таких единицы и это точно не молодые студенты, которые вряд ли способны собрать полноценную программу из курсов для себя, потому что они еще не имеют представления о том, что им нужно вообще.
— Есть ли примеры таких независимых образовательных проектов в России, которые вам симпатичны?
— Есть культурно-просветительский центр АРХЭ в Москве, который работает хоть и на площадках университета, но как независимый образовательный проект. Они начинали как гуманитарный проект, сейчас у них курсы по многим предметам, но они делают только лекции, в отличие от нас, например. Есть московский культурный центр «Пунктум» — небольшой, но именно на него мы больше всего ориентировались. Он как раз ориентирован на общение, на теологические формы, на короткие, но все-таки курсы в камерной обстановке. Есть в Петербурге «Открытый философский факультет», который впечатляющую программу с лекциями философов сделал… Примеры есть, но их очень мало, и в основном они в Москве.
В Новосибирске довольно успешно в формате лекций и дискуссий работает Новосибирский открытый университет. Они выбрали свой вектор и сейчас двигаются в сторону площадки для дискуссий на гражданские темы. Как и многие другие просветительские проекты, они работают по принципу волонтерства. Но системный образовательный проект на бесплатном труде преподавателей не выстроить. Это работа, это труд, который должен оплачиваться, если это не разовая просветительская акция, а системная работа.
— А если смотреть шире — много ли в мире образовательных проектов — государственных или частных — которые вызывают зависть, на которые можно равняться?
— Я разрываюсь всегда между двумя чувствами. С одной стороны, университетский кризис — это мировой процесс. С другой стороны, когда сталкиваешься в реальности с европейскими университетами, то кроме зависти ничего не испытываешь. Потому как то, что они описывают как кризис, для России — недостижимая стабильность. Во Франции и Германии, например, сохраняется уважение к образованию, в том числе гуманитарному, гораздо более высокого уровня и государственная поддержка, поэтому кризис их коснулся в меньшей степени. Нам же имеет смысл больше смотреть на американские варианты, где разброс форматов образования и проблем, связанных с этим, гораздо больше и скорее ближе к нам. Хотя и там, как правило, любые проекты находят финансирование. Частью финансирования занимается государство, а частью, и очень большой, в том числе вузов, занимаются спонсоры, капитал. Это чисто американская традиция. Никакая американская или европейская система образования не переживала таких глобальных изменений в такие сроки, и так насильственно как российская. Проблемы образования схожи, на всех давят похожим образом, но просто там буфер сопротивления больше.
— Насколько, на ваш взгляд, реальна перспектива меценатства, поддержки образования бизнесом в России?
— Сегодня у нас существуют стипендии, поддерживающие отдельных студентов или отдельные проекты в той же системе государственного образования, но это не создает какие-то новые образовательные учреждения и не является повсеместной практикой. Это позволяет некоторым получить образование, но российскому студенту легче получить стипендию на обучение в европейском вузе. Поддержка своего учебного заведения его успешными выпускниками — это такая американская традиция. Для этого нужен устойчивый класс богатых людей, которые уверены в своем будущем и в том, что их капитал завтра не отберут и которые готовы его вкладывать в стране в такие долгосрочные проекты, как образование. Потому что университет не построить за год. В сегодняшней ситуации в ближайшей перспективе в нашей стране такое развитие событий маловероятно.
— Образование должно быть платным?
— Я сторонник непопулярного мнения, что образование всех уровней должно быть бесплатным для обучающихся. И что высшее образование в частности должно быть общедоступным и финансироваться государством. Само понятие «образование» сегодня активно меняется, слово «университет» сейчас значит не то, что 300 лет назад. И не надо пугаться такой девальвации, ничего ужасного в этом нет. Я считаю, что чем большему количеству людей будет доступно высшее образование, тем лучше. Естественно, средний уровень содержания образовательного процесса будет снижаться с увеличением доступности. Но для большой страны лучше, чтобы три тысячи человек обучились в общедоступном вузе, чем три — в элитарном. Если ставить целью создание элитарного образования и оставить только идеальные вузы — в Сибири не будет ни одного. Мы проиграем навсегда.
И не факт, что хорошему сапожнику не нужно высшее образование. Потому что пять лет в вузе дают возможность увидеть, что мир большой и есть много всего. Понять, что ты хочешь стать сапожником, наконец. И тогда если вдруг сапожника заменит робот, ему будет проще найти себя в этом мире.
— Кстати, про роботов. Изменится ли место гуманитария с развитием технологий в мире больших данных? Какие профессии и специальности будут востребованы, и как это повлияет на системное образование в целом?
— Собственно «биг дата» — это гуманитарное решение. То, чем занимаются разработчики в этой связи — это вопрос коммуникации и языков. Поиски решений в мире больших данных — это ведь не совсем техническая часть, они затрагивают и социологию, историю, антропологию. Новые способы обработки данных для гуманитарных наук только плюс. И возможностей овладеть самостоятельно знаниями, безусловно, больше. Но, повторюсь: нужен навык, знания, куда обращаться, что искать и зачем. Грубо говоря, для того, чтобы изучить историю литературы, придется потратить в разы больше времени, чем если бы вы пошли на лекции в университет.
Даже если предположить, что развитие алгоритмов поиска, трансформация информационных потоков под человека уйдут далеко вперед — само по себе получение информации имеет мало отношения к науке. Да, я жду с нетерпением, что исчезнут границы и какие-то не оцифрованные до сих пор архивы станут доступны не только ограниченному числу людей, которым география позволяет. Но гуманитарные науки как никакие другие не смогут обойтись без человека, даже если предположить, что все вдруг станет в доступе и будет систематизировано, анализировать ведь все равно придется человеку.
— Думаю, что разработчики технологий в сфере больших данных с вами бы поспорили…
— Возможно, но совершенно точно читать книги и получать от них удовольствие за вас робот не будет.
Как раз специалисты в области образования и человеческих ресурсов будут востребованы все больше. Развитие технологий будет требовать диверсификации образования. Перспектива в том, что оно все меньше будет привязано к конкретной профессии. Исчезнет иллюзорная идея о том, что всем надо получать образование для того, чтобы получить вот эту вот конкретную работу и выполнять ее всю свою оставшуюся жизнь. Люди будут учиться всю жизнь, и менять сферу деятельности много раз. Иначе и быть не может. Социальная сфера, установление контактов между разными культурами — это главная проблема на ближайшие десятилетия и это чисто гуманитарная отрасль. С развитием технологий и цивилизации будет увеличиваться сфера свободного времени. И что-то с ним надо будет делать.
— Это должно радовать?
— Как сказать. Тяжелей всего придется людям, которые заточены на работу по схеме. Многие работодатели уже сейчас, принимая на работу, смотрят не на диплом, а пытаются выяснить, что перед ними за человек, что ему интересно, чтобы понять, какие задачи он может решать. Соответственно можно считать, что и подходы в образовании, HR-сфере тоже изменятся. И уже меняются.
