Начало мая прошло в Екатеринбурге под знаком Иоселиани. Организатором визита классика советского, грузинского, французского и мирового кино выступил кинотеатр «Пионер» (Москва), прием оказал «Ельцин Центр».
Листопад
В Екатеринбург режиссер привез первую работу французского периода — «Фаворит Луны» (1984) и последний фильм «Зимняя песня» (2015). Сам ничего не выбирал, но против выбора организаторов не возражает:
— Мне выбирать не из чего. Вы выбираете, когда у вас есть что-то, за что вы краснеете, что показывать неловко. А я подписываюсь под любым сделанным мной безоб разием. Любой фильм можно смотреть. Я вкалываю до последнего над каждым, и никогда их не пересматриваю. Работаю, раз когда-то взялся. Ничего другого я делать не умею…
На первых порах Иоселиани тщетно пытался стать советским режиссером. За ироничный, связанный с традицией немого кино «Апрель» (1961) был «назначен» главным грузинским формалистом и «перевоспитывался» на сталелитейном заводе:
— Я снял короткометражку про цветы, невинный фильм. Его запретили. Снял фильм «Апрель». Запретили. Потом снял короткометражку про чугун. Ее запретили. После этого перед словом «режиссер», как мне сказали, можно было убрать слово «советский».
Дальше снимал мало, а после «Пасторали» (1976) снимать не давали шесть лет:
— При этом никакой антисоветчины в моем кино и других фильмах того времени не было. Они были асоветскими: в них не было никаких признаков того, что существовало на самом деле. А когда отпала необходимость в пропаганде советского образа жизни, то и кинематограф отпал за отсутствием необходимости. Ему просто перекрыли воздух. И я поехал во Францию — работать. Ностальгии не было: когда вы едете в командировку, вы же ностальгии не испытываете…
Свободные во всем, включая цвет, сюжет и визуальный ряд, «Фавориты Луны» стали первой картиной нового Иоселиани.
А он действительно вернулся, чем вызвал недовольство руководителей Госкино СССР:
— Им хотелось, чтобы я остался. Тогда можно было бы назвать меня предателем. Вторая причина их раздражения — на моем месте каждый из них уехал бы. Когда я вошел в кабинет председателя Госкино Филиппа Ермаша, мы обменялись любезностями: он спросил, не разучился ли я говорить по-русски, а я — научился ли разговаривать он…
Но, как говорил мастер в одном из интервью, вернуться никуда нельзя. Время проходит, и вы попадаете в совершенно иную ситуацию.
Фаворит Луны
В Екатеринбурге Иоселиани был более 40 лет назад, когда привозил запрещенную «Пастораль». С той поры город изменился. Режиссер назвал его «раненым под крыло»:
— Был милейший город. Спокойный, гостеприимный — очень ясный. Сегодня обескураживает хаотичное, непланируемое строительство, оно выглядит как грибковое образование. Каждый захватывает территории и здания, что-то разрушает, уничтожает, строит, а потом все остается на произвол судьбы.
Это нормальный для нашей эпохи хаос, спокоен мэтр. Так, после 1917-го начисто опустел Санкт-Петербург:
— Коренные жители разъехались, остались матросы и солдатики. Далее война, блокада и жуткий голод. Поэтому Петербурга тоже не осталось. Но он построен как-то навеки, в нем камни живее горожан. Старая Москва, Арбат просто стерты с лица Земли после войны. Окуджавовское «Арбат, ты моя религия» как-то не клеится к тому, что там сегодня происходит. В Париж я ехал, зная о нем чудные вещи. Например, был там аристократический институт клошаров — серьезные люди, избравшие путь отторжения от общества. А заменил его институт бомжей — выброшенных за пределы социума людей. В былые времена клошары, если угодно, царствовали в Париже, были мерилом достоинства, гордости, правил поведения, совести и полной свободы. А сейчас бомж вынужденно живет на улице, боится, что его ночью зарежут. Раньше не было столь доступного комфорта быта, все жили в кафе, на улице, все друг друга знали и все друг с другом здоровались. Удивительная солидарность присутствовала между людьми. Сейчас жизнь разобщена, все замкнулись, закрылись в своих квартирах. Париж стал туристическим городом. Он не живет сам по себе. Он для туристов, которые приедут, поглазеют, потратят денежку. Исчезла belle epoque, исчезло сообщество художников. На Монмартре портреты прохожих пишут китайцы и японцы. А с архитектурой ничего не произошло.
Единственная крепость, которая существует в каждой стране, — язык. Для Иоселиани — грузинский:
— Я не могу сказать, что большевизм или царизм принесли в Грузию что-то ценное. Но тогда были русская литература, русские школы, преподавание русского языка в грузинских школах. И люди могли читать: в России существовала дивная школа переводчиков, начиная с Жуковского и Гнедича, вся мировая литература очень высокого класса дошла до нас в переводах высокого же качества. А сегодня в Грузии молодые люди ударились в английский. Трагедия в том, что дверь в библиотеку захлопнули. Как теперь молодому человеку сказать: «Края небес коснулась перстами пурпурными Эос»? Что он поймет? Это все потеряно. Читать молодые грузины в оригинале Джойса и Киплинга все равно никогда не будут. Да, будут говорить. Но говорить и сказать — не одно и то же.
Зимняя песня
То, что сегодня происходит на экране и в кинозалах, — явление печальное и от искусства очень далекое, считает Отар Давидович. И с подлинно грузинской оптимистичной иронией рассказывает, почему нам никогда не догнать и не перегнать Америку:
— Мы очень старались, и не только по производству молока и оружия, но и в кино. Сняли картины про войну, очень дорогостоящие, но перегнать все равно не получается. Дело в том, что американцы рассматривают это как ремесло, как производство товара. Они испортили вкус зрителя на долгие годы, если не навсегда. Думающий, жаждущий духовной пищи зритель ушел из нашего зала. Залы полны жующих арахис. Схема американского кино с непременным хэппи-эндом настолько въелась в создание людей, что не дай бог картина плохо кончится — все, возмущение. Это мировая язва, с ней ничего не поделать. Молодые люди что-то пытаются, но сама система производства кинематографической продукции, работающая только на рынок, исключает их из своего внимания. Есть только одиночки и герои, вызывающие у меня восторг и уважение…
Хотя догнать и перегнать Голливуд у нас все равно не получится. Потому что сохранилась совесть — совсем бессовестным нашему режиссеру стать трудно. Все определяет духовная необходимость художника быть добросовестным. И ему хочется, чтобы публика, к которой он обращается, тоже демонстрировала в наличии совесть, хотя бы в небольшой степени.
