Сторонники красных и белых у нас до сих пор не примирились — яростно спорят по поводу революции и гражданской войны. Да они и не могут примириться, если сколь-нибудь последовательно продумают свои позиции. Трагедией был Октябрь или триумфом? Заря надежды для всего человечества или провал грандиозного социального эксперимента, противоречащего ходу истории и самой человеческой природе?
Наша нынешняя элита не поощряет таких споров: для нее милее идея «преемственности» и неприемлема идея всякой «социальной розни», разжигание которой считается «экстремизмом». Одной и той же шапкой «величия» она стремится накрыть и царей, и большевиков. Ведь все они были «за Россию», способствовали сохранению и приумножению ее державной мощи.
И себя нынешняя элита видит наследницей этой линии преемственности.
В год столетия Октябрьской революции надо сказать откровенно: в этой линии преемственности был разрыв, наличие которого не замолчать и не стереть. Это разрыв преемственности длинной череды поколений элит, каждое из которых, если выражаться предельно общо, хотело различных благ цивилизации и современности в первую очередь для себя и своих детей, а доступ к таким же благам для всех остальных их интересовал в третью и четвертую очередь.
1917-й
Царская Россия кануна революции напоминала ходившие тогда пассажирские поезда с вагонами I, II, III и IV классов. Проезд в них не был дешевым для всех, но уровень комфорта в вагонах первого класса отличался от уровня комфорта в вагонах третьего и четвертого на порядки — вплоть до наличия прототипов кондиционеров (член Государственной думы Василий Шульгин, после революции покинувший Россию, в «Письмах к русским эмигрантам» писал: «Россия в отношении комфорта поездов шла далеко впереди Западной Европы»). При этом разница между стоимостью билетов разных классов была примерно в 1,5 раза. Только в первом классе за год ездили десятки и сотни тысяч, а в третьем и четвертом — десятки миллионов. Последние и оплачивали комфорт первых. Дореволюционная Россия была страной, в которой блага современности распределялись откровенно несправедливо.
Но что такое — современность? Это наследие множества революций, частью явных и кровавых, социальных и политических, частью бескровных, научных и технических, но производящих едва ли не большие изменения в жизни миллионов. Современность в «неурезанном» виде характеризуется тем, что плоды ее частных революций становятся доступными для большинства, которое этими плодами несправедливо обделено. Ради этого и совершаются социальные и политические революции.
До 1917 года российские элиты хотели иметь плоды всех частных революций современности для себя, а остальным — как придется и по остаточному принципу. Главное, чтоб Россия оставалась великой державой, способной защитить интересы своих правящих классов на международной арене.
Таковы же, в общем, были элиты и других стран. Массам мало что удавалось вырвать из их рук без упорной борьбы — даже там, где благодаря наличию развитой промышленности или колоний наемные работники метрополий могли рассчитывать на более высокий уровень жизни.
Такова же и нынешняя российская элита — преемница долгой традиции этого эгоистического присвоения плодов современности, традиции, которую переняла со временем поздняя советская номенклатура.
1917 vs 1991
Октябрьская революция была, вероятно, одной из самых последовательных революций, чьи вожди ставили своей целью приобщить к современности большинство. Значение революции 1917 года заключается в том, что она явилась разрывом этой традиции и боролась из всех сил против нее, пока революционный потенциал советского строя не выдохся. Революционеры 1917-го хотели подарить современность всем, а кого и затащить в нее волоком. Они, как и их ближайшие наследники, многое принесли в жертву этой мечте, но многого и добились. И эта революция все-таки затащила в современность поколения наших дедов и родителей. По иронии судьбы, именно потому, что мы оценили блага современности, в 1991 году мы отказались от советского строя, который начал восприниматься как препятствие для дальнейшего приобщения к этим благам.
Целью буржуазных революций являлся отъем собственности у одних элит в пользу других. Такова же была и наша специфическая революция 1990-х, которая в первую очередь сопровождалась тотальным грабежом и переделом собственности.
И так склонны воспринимать Октябрьскую революцию те, которые не могут представить иных причин для революции, кроме желания грабить.
Но революция 1917 года считала себя социалистической и ставила своей целью положить конец этой истории постоянного грабежа и передела. И воспоминание об этом всплывает особенно настойчиво сегодня, когда в очередной раз обнаруживается преемственность между дореволюционными элитам и нынешними. Только это не та преемственность, на которой нынешние правители России хотели бы заострять внимание.
Нынешний российский политический режим порожден противоречивой революцией 1990-х, главным выгодополучателем которой стало явное меньшинство, но которая писала на своих знаменах, что хочет приобщить к современности всех советских граждан — и обманула. В силу этого обмана наш политический режим не может себя оправдывать ни одной из имевших место в нашей истории революций — даже той, которая его породила.
При этом периодически говорится о необходимости достижения согласия в нашем обществе. Но в современных обществах согласие достигается на основе принятия результатов революций. Морально-политические следствия революции 1917 года правящая элита по понятным причинам с самого начала не принимала, а 1990-е
в этом смысле были пустым местом, отражая скорее моральное крушение позднего советского общества. Когда рассеялся дым «революции» 1990-х, выяснилось, что не получилось ни «социализма с человеческим лицом», ни даже «народного капитализма». По мере того, как это стало ясным, выяснилось также и то, что у пришедших к власти политических элит, так сказать, нет «своей революции», которая бы могла оправдать их власть в глазах общества. 12 июня, этот «День независимости» непонятно кого непонятно от чего, так и не стал народным праздником. Словом, место революции опустело. По отношению к революции как таковой образовалось своего рода негативное согласие. Оно заключается в том, что не нужно глубоко, всерьез и последовательно обсуждать вопросы моральной и идеологической легитимности существующего строя. Это прорывается временами в виде инициатив ограничить обсуждение каких-то тем, ввести запреты на какие-то точки зрения, принятием законов, в соответствии с которыми почти все можно объявить экстремизмом и т.д. Не имея возможности опереться на «свою» революцию, наша элита повела в этом вопросе политику «собаки на сене»: сделала все возможное, чтобы пустое место и впредь оставалось пустым.
Таким представляется мировосприятие нынешних правителей России, которые едва ли не стыдятся своей революции, но не могут сослаться и на чужую, Октябрьскую. Если она их чему-то научила, то тому, что «лимит на революции исчерпан». Иного и нельзя ждать от вполне довольных жизнью людей. Это отношение к революции они выставляют в качестве единственно возможного, стараясь всеми силами навязать его и остальным. Проще говоря, избегая тематики революции, они хотят, чтобы остальные забыли, что возможно рассуждать радикально иным образом. Но если когда и следует вспомнить, каково это — рассуждать иначе, так это в юбилейный год Октябрьской революции.
1917 vs 2017
Попробуем показать, как рассуждали революционеры-большевики в 1917 году. Революция 1917 года была против классового мира. Вожди революции вслед за Марксом смотрели на историю как на историю борьбы классов, и всякие призывы к классовому примирению рассматривали с точки зрения «кому выгодно». Они исходили из того, что всякий мир заключается на условиях победителей. Ленин прямо писал: мы отвоевали государство у богатых для бедных. Это называлось — «классовое сознание».
Поэтому, если мы попробуем рассуждать как большевики, то нам придется задуматься о том, на чьих условиях заключен тот мир, на чем зиждется то примирение, которое отстаивает нынешняя правящая элита. А когда нам говорят о согласии, примирении и преемственности, мы должны понимать, что не обязаны ни соглашаться, ни мириться, ни тем более ощущать преемственности с теми, чей социальный статус, образ жизни, доходы и пр. настолько отличаются от наших. Фактически, как говорил один британский политический деятель, они являются «расой, отличной от нас». Точно так же, когда говорят о «патриотизме» и «Великой России», нужно понимать, что вкладывает другая «раса» в понятие «любовь к родине», за чей счет эта любовь и кому эта родина в первую очередь ответит взаимностью. Вполне возможно, это окажемся не мы, а «великая Россия» — такая Россия, от чьего величия вам в лучшем случае ни холодно, ни жарко.
Нынешние правящие элиты говорят о себе как о государственниках, избегая уточнять — для кого работает это государство, чьи интересы оно защищает? Они также говорят о приверженности законности, хотя конкретно это их утверждение уже давно не вызывает ничего, кроме горькой усмешки. Большевики всегда прямо указывали на классовую природу государства, которое было для них прежде всего машиной, созданной для подавления одних классов другими. Точно так же и право для большевиков всегда являлось не более чем возведенной в закон волей господствующего класса. Они не боготворили демократию — она была для них не более чем одной из форм классовой диктатуры, а именно — диктатуры буржуазии, которая использует для своего оформления демократические формы только потому, что ей так проще и удобней. Словом, большевики учили зреть в суть, видеть за красивыми словами подлинную природу вещей. Поэтому они нимало не кривили душой, когда открыто провозглашали: вместо диктатуры буржуазии мы хотим установить диктатуру пролетариата, которая будет работать на благо всех трудящихся.
Большевики были атеистами, хотя некоторые из них одно время увлекались идеей «богостроительства». Религию они считали «опиумом для народа», одной из важнейших опор для власти правящих классов — начиная от рабовладельцев и заканчивая феодалами и буржуазией. При этом они не собирались уничтожать церковь и религию совсем, справедливо полагая, что народ их не поймет. Они поступили прагматично: отделили церковь от государства, добились ее лояльности теперь уже к новой власти и не подпускали близко ни к чему серьезному.
Сегодняшние правители России давно вступили в союз с церковью. РПЦ, как и в прежние времена, практически слилась с государством и ее высшие иерархи воспринимаются как особая разновидность государственных чиновников. На эту разновидность в значительной мере возложена задача идеологического обеспечения нынешнего политического режима, подпирание его «духовными скрепами».
И, конечно, появись большевики в наше время, ни один из них не поехал бы воевать на Донбасс. Их не впечатлили бы рассуждения насчет «русского мира».
В «Крымской весне» и во всем, что последовало бы за ней, они усмотрели бы не более чем противоречия между империалистами. Проливать кровь за одних капиталистов (олигархов) против других? Даже не смешно. Так рассуждали большевики.
То есть с точки зрения сегодняшнего законодательства они были самыми настоящими экстремистами, сеяли «социальную рознь» и «оскорбляли чувства верующих». Но …что если социальная рознь возникает безо всяких усилий по ее рассеиванию, а чувства верующих способны быть оскорбленными самым непредсказуемым образом?
После всего сказанного не трудно понять, почему для нашей нынешней элиты 7 ноября 1917 года — не праздник, почему она вначале с трогательной непосредственностью пыталась его переименовать в День примирения и согласия, потом заменила 4 ноября, а затем и вовсе сделала главным праздником страны День Победы — победы, к которой она не имеет никакого отношения. Потому что, повторим, 1917 год в действительности являлся самым настоящим «разрывом преемственности». И, более того, чрезвычайно опасным прецедентом, который бы элиты с радостью постарались вычеркнуть из нашей истории.
Взгляды автора могут не совпадать с мнением редакции
