** Статья написана на основе лекции автора в екатеринбургском Ельцин Центре.
Современное правозащитное сообщество — не только российское, но и международное — все еще живет в повестке XIX века. В мире до сих пор не решены такие проблемы, как рабство, применение пыток. Понятно, что международная система прав человека родилась после Второй мировой войны, это плод усилий Организации Объединенных Наций и Совета Европы. Но сами вопросы либерализации общественной жизни возникли еще в середине XIX века. Недавно открыл книгу известного теоретика анархизма позапрошлого столетия Петра Кропоткина. Он пишет о свободе печати и свободе собраний. Прошло почти двести лет, а эти темы сохраняют свою актуальность.
Но что считать правами человека? Во-первых, это те вещи, по поводу которых есть международное право. Человек стал субъектом международного права. До 1945 года это был абсурд, судебная тяжба велась между государствами или квазигосударственными структурами. А сегодня человек может пожаловаться на государство — свое или чужое, которое его обидело.
Во-вторых, права человека должны касаться всего населения, а не только граждан какой-либо страны. Например, право на медицинское обеспечение или право на пенсию — они для всех? На туристов, мигрантов распространяются? Если нет, тогда это не права человека. Права человека — это то, что должно быть у всех абсолютно, включая нелегальных мигрантов. Их нельзя убивать, пытать, содержать в рабстве, лишать свободы и справедливого правосудия. Как ни странно, они имеют даже право выйти на митинг. По поводу отстаивания своих прав. Почему? Если у них этих прав не будет, всех остальных тоже не будет. Просто потому, что все остальные права обеспечиваются этими. Чтобы у меня было право на пенсию, я должен хотя бы иметь возможность выйти на митинг.
Права человека не должны зависеть от того, кто в настоящее время находится у власти — левые или правые. Одни политики говорят, что у нас должны быть большие социальные выплаты и, соответственно, высокие налоги. Другие наоборот, выступают за снижение налогов и сокращение социальных расходов. Так вот, кто бы ни пришел к власти, набор прав человека должен быть неизменным, а социальные гарантии могут изменяться. В этом смысле я считаю, что в Советском Союзе не было никаких социальных прав, как не было и гражданско-политических. Были социальные привилегии за лояльность к государству. Как только ты прекращал быть лояльным, привилегии исчезали и ты не мог защитить свои права ни в суде, ни на митинге, потому что права человека были обрезаны донельзя.
Наконец, третье: права человека не должны зависеть от того, в каком государстве ты живешь — бедном или богатом.
Мачете против универсальности
Самый важный вызов всей системе прав человека современности — нарушение принципа универсальности. И человечество не знает, что с этим делать. Например, когда мы говорим, что есть калечащие женщин омерзительные операции, которые должны быть запрещены, нам отвечают: «А это наша национальная традиция». Мы по-прежнему находимся в постколониальном дискурсе: пусть живут как хотят, а мы не вмешиваемся. Едят друг друга, калечат женщин, убивают людей с нестандартной гендерной ориентацией.
А нам какое дело? Мы построили свой мир золотого миллиарда и еще второй — серебряного. А бронза и медь пусть живут сами по себе, лишь бы не лезли к нам со своими стандартами.
Но соблюдение прав человека в концепции ООН, в отличие от предшествовавшей ей Лиги Наций, было объявлено делом всех государств. Нарушение прав человека и геноцид — это не внутреннее дело отдельной страны. И мне кажется, что эта прекрасная идея рухнула в великолепных девяностых, во время ужасающего геноцида в Руанде. В 1994 году там было убито миллион человек — представителей народа тутси. Причем убийства происходили не ракетами, не танками и не пулеметами, а мачете. Достаточно было несколько бригад хорошо вооруженных голубых касок ООН, чтобы все это остановить. Но международное сообщество ничего не сделало. А сейчас происходит геноцид в Мьянме, где прекрасные и до невероятности мирные буддисты убивают мусульман рохинджа. Международное сообщество стоит и смотрит. Преодолеть этот постколониальный дискурс крайне сложно: с одной стороны, мы не должны навязывать миру огнем и мечом идею прав человека, потому что это еще страшнее. А с другой, должны ли мы говорить «ну и пускай живут как хотят, это не наше дело»? Тогда это не Всеобщая декларация прав человека.
Для себя я нашел ответ: стараюсь утверждать универсальность прав человека не огнем и мечом, а просвещением.
У нас оправдательных приговоров по уголовным делам 0,25%. Для России это абсолютный рекорд, начиная с середины XIX века. О чем это говорит? О прекрасной работе следственных органов, когда из четырехсот дел только одно разваливается в суде, а 399 идеальны? Я сразу чувствую запах «царицы доказательств» под названием «признание». У любого человека, особенно семнадцати-, восемнадцатилетнего, за ночь в полицейском отделении можно вытащить все и даже не применяя бутылки из-под шампанского, просто правильно поговорив. Достаточно просто поднести электрошокер к гениталиям, не включая его. И признание будет написано.
Для меня это означает, что суды работают совсем плохо. Они не выполняют своей главной функции — функции сомнения. Суд нужен, чтобы сомневаться, а не чтобы штамповать решения следствия. Но почему суды плохо работают? Потому что плохая власть и плохие законы? Нет. Потому что мы с вами ждем ровно такого следствия и ровно таких судов. Когда я прихожу на юридический факультет, задаю студентам вопрос: «что такое справедливый суд?». Половина людей начинают перечислять признаки: гласность, доступность, равенство сторон, состязательность. А другая половина будущих юристов говорят: это когда виновный наказан, а невинный оправдан. Вот это есть справедливый суд! То есть результат, а не процедура, на которую нам наплевать, хоть пытки. Все та же дилемма Жеглова и Шарапова: должен ли вор сидеть в тюрьме, даже в нарушение закона. Ведь это все сидит в нашей голове. Это не про то, что у нас права плохо в законах прописаны и конституция плохая. Это мы такие. В большинстве случаев мы не хотим использовать свои права и вообще об этом думать. С моей точки зрения, среди нашего населения лишь 1% граждан, а 99% — подданные. Это никак не связано с политическими пристрастиями, это ни «за», ни «против» нынешней власти. Это про ответственность за все, что происходит в стране.
Если у нас нет граждан, то не будет функционировать не только система прав человека, но и вообще вся система права как договоренности равных, в том числе система судов. В этом случае суд перестает быть методом разрешения конфликтов, останется просто механическим инструментом, работающим как заведенная мясорубка. У нас давно многие государственные институты превратились в механические инструменты, которых мы не контролируем. Для нас они слишком сложные, мы не хотим за них отвечать, ежедневно выстраивать механизмы гражданского контроля. Это кто-то должен делать за нас, пусть это сделает новая власть. Мы лучше выйдем три раза на площадь, чтобы власть рухнула, а вместо нее пришла такая же, но только более добрая и справедливая.
Когда-то много лет назад, чтобы защитить нашу жизнь, свободу и собственность от соседа или прохожего, мы изобрели государство с судами и полицией, вручили ему монополию на применение силы. Но в какой-то момент обнаружилось, что кто-то должен нас защитить и от государства, когда оно хочет отнять нашу жизнь, свободу и собственность. Вот для этого была создана концепция прав человека, чтобы у нас была возможность пожаловаться на государство. Я говорю упрощенно, но важно понять, что права человека не касаются прекрасной и волшебной жизни, они не для того, чтобы мы хорошо жили, а чтобы нам не гореть в печах Освенцима. Это minimum minimorum, который, как ни странно, можно объяснить даже так называемым странам третьего мира. Думаю, что многие обычные люди в этих странах понимают, что жизнь и свобода человека — это большая ценность. Поэтому, наверное, мы можем договориться об очень маленьком числе прав (десять-пятнадцать), которые когда-нибудь станут универсальными.
Цифровой вызов
Чем больше мы расширяем список прав, тем меньше шансов у человечества договориться. Мы придумали второе, третье, четвертое, пятое поколение прав человека, но тем самым отдаляем возможность делать все их универсальными. Многие бедные страны говорят: «Мы вообще не можем это тянуть. Зачем вы от нас это требуете?» Им отвечают: «Нет, все права одинаковые, так что, пожалуйста, берите на себя все обязанности». — «Ну, раз мы не можем дать каждому дом, то и пытать будем. А какая нам разница, нарушать это или нарушать то?»
Расширение списочного состава прав человека и расширение контекста убивает принцип универсальности. Для начала нам нужно отладить эффективные международные механизмы для маленького количества фундаментальных прав. Тем более что в наступающую цифровую эпоху возникают новые глобальные вызовы старым правам человека и нам нужно за этим успевать.
Например, в мире уже три года ведется кампания, практически неизвестная в русскоязычном пространстве. К ней присоединились сотни ученых, в том числе больше двадцати нобелевских лауреатов. Это кампания за запрещение автономного летального оружия, «роботов-убийц». Сегодня искусственный интеллект и робототехника развиваются такими быстрыми темпами, что возможность ведения войны при помощи автономного оружия, включая роботов, становится все более вероятной. Причем это вопрос ближайших лет, а вовсе не десятилетий, как считалось ранее. Так что уже сейчас необходимо задуматься над тем, каким образом технологии могут повлиять на судьбу человечества.
И думать об этом должны в первую очередь руководители государств, где технологии развиваются максимально активно (Китай, США, Израиль). Сюда можно еще добавить угрозу попадания технологий такого рода в руки террористов и автократов, которые без всяких угрызений совести будут направлять смертоносные инструменты против обычных людей. Даже если этого удастся избежать, остается еще угроза взлома систем, причем вовсе ненулевая. Хакеры неоднократно доказывали то, что взломать можно практически все, как бы хорошо это ни было защищено. Уже сейчас существуют разработки смертоносного оружия, работающего в автономном или полуавтономном режиме.
В русскоязычном пространстве мы также намерены начать кампанию за запрещение «роботов-убийц», ведь такое оружие вообще может изменить характер войны.
Войны будут происходить, как полицейские операции, вместе с дронами. И в этом случае война в Центральной Африке ничем не будет отличаться от подавления бунта в крупных городах. То есть мы переходим в новую эпоху, когда армия не будет отличаться от полиции, а операции будут примерно одного и того же масштаба. Но обратите внимание: здесь речь не идет о новых цифровых правах. Это все то же право на жизнь, право не быть убитым государством, которому может показаться, что я иду не со шваброй, а с пулеметом.
Другой пример — внедрение тотальной системы распознавания лиц, которая работает круглосуточно семь дней в неделю. Это затрагивает другое фундаментальное право — на неприкосновенность частной жизни. Такая система внедряется в Китае. То же самое предлагает сделать в Москве Сергей Собянин. А как иначе? Борьба с терроризмом. Уже сейчас на нас нацелены камеры в подъездах, в метро, на улицах.
И в случае совершения преступления можно просмотреть видеозапись. Но идея состоит в объединении работы всех камер в единую систему, в создании алгоритма слежки за людьми. Официально прослеживают только тех, кто находится в розыске. Однако есть и не совсем легальные списки тех, кто потенциально может совершить какие-то противоправные действия. Там наверняка есть многие независимые журналисты, блогеры, правозащитники, политические оппозиционеры.
Вопрос не в том, что мне есть что скрывать. Просто я не хочу, чтобы за мной круглосуточно следили. Я могу любить государство и бесконечно ему доверять, но кроме большого брата развелась целая свора малых братьев, которые тоже за нами непрерывно следят. Например, Uber (мобильное приложение одноименной частной американской компании для поиска, вызова и оплаты такси) отслеживает ваши перемещения еще две минуты после вашего выхода из машины, чтобы узнать точный адрес прибытия. И многие другие алгоритмы устроены так же. Если вы произнесете вслух определенные слова, поисковик Google выдаст вам в смартфоне рекламу соответствующих товаров, хотя вы там еще ничего не искали.
Проблема еще и в том, что эти данные ничего не стоит хакнуть. Система, устроенная на уровне такого крупного города, как Москва, не настолько защищена, чтобы не попасть в руки третьим лицам. И боюсь, что у многих этих третьих лиц намерения окажутся еще хуже, чем у нашего прекрасного государства. А, например, жители Сан-Франциско потребовали запрета цифровой системы слежения и городские власти отказались от таких мер безопасности во имя свободы. Разумеется, там есть видеокамеры, но они не соединены в единую сеть. Собянин же сказал, что у каждого московского полицейского будут еще и очки с функцией дополненной реальности: он будет смотреть на людей и тут же идентифицировать личность, потому что вся система распознавания лиц для двадцатимиллионного города вводится на раз. Современные алгоритмы и мощности процессоров это, к сожалению, давно позволяют.
Когда у нас судили участников феминистской группы Pussy Riot, одна из психологических экспертиз по поводу Надежды Толоконниковой выдала следующее: «Личностное расстройство в форме активной гражданской позиции». Мне тоже есть дело до многих вопросов, которые, возможно, никогда не коснутся ни меня, ни моих друзей и близких и вообще находятся на других континентах.
Я живу даже не в Москве и не в Питере, а в провинциальном Воронеже. Лично меня, например, ни в чем не ущемит, если посреди Екатеринбурга снесут сквер.
И если войска закупят дроны и будут убивать африканцев в Центральной Африке. Но мне почему-то есть до этого дело.
