На днях мне являлся лик – нашего глубинного русского народа, и встреча эта была почти небезопасной. Прочтя в новостях о том, что в России запретили во дворах лебедей, вырезанных из покрышек, я нашла в Гугле фото этих резиновых лебедей и выложила его в соцсеть, сопроводив вполне поэтичным и поэтому берущим за душу текстом. Вот тут лик и показался мне в опасной близи… Я его, конечно, узнала, он являлся мне во время путешествий по России. Я смутно видела его в разговорах с тружениками, заводчанами, с людьми, прожившими всю жизнь на селе. А когда меня заносило в места, где обстоятельства ставили человека перед выбором – «направо пойдешь – подвиг проявишь, налево пойдешь – потеряешь сходство с предком-народом-победителем» – то и лик виделся мне отчетливей. Но время шло, обстоятельства менялись, менялась жизнь, повышались цены на морковку, хлеб и сахар, приняли пенсионную реформу, и все покрывалось спокойными водами бытия, а народ себя особо не проявлял, и в памяти моей начали стираться его глубинные, милые и суровые черты. Но лебеди из покрышек расставили все по своим местам.
Если коротко, то в своем тексте я писала о том, что лебеди эти наводят на меня тихий ужас. Они для меня – символ нищеты, и мне кажется, что если человека с детства знакомить с образцами высокого искусства, то он, конечно, не потребует установить статую Микеланджело у себя под окнами в кустах, но и лебедя из покрышки на это место не притащит.
Дальше я пустилась в воспоминания трехгодичной давности – о том, как ездила по псковским деревням. Я ехала тогда к девочке, которая дала интервью одному заезжему журналисту и пожаловалась на то, что ее семья живет на четыреста пятьдесят рублей в месяц. На месте я выяснила, что все не совсем так. Семья – одинокая мама и дочь – действительно получает от государства только эти деньги, но еще рядом с деревней есть болото, и туда ходят все местные собирать ягоду. Ягоду продают и на образовавшиеся деньги покупают запас продуктов на зиму. Я даже пустилась в литературщину, сравнивая собственные представления о красоте с представлениями девочки из этого села. К примеру, оказавшись на болоте, я б любовалась переливами его мха и тины, ведь я не знаю, что такое сделать нечаянный шаг и быть затянутым этим тепло-дышащем илистым ртом. Я бы говорила – «До чего хорошо встает небо над этой земляничной падью!» – ведь мне, в отличие от местных женщин, не приходилось, опаляемой солнцем с этого неба, гнуть спину с утра и до вечера на этой пади, собирая землянику, и не имея альтернативы – не соберешь, будешь зимой во многом себя ограничивать.
Дальше я ловко подвела к тому, что вот вам и разница: для меня природа – красота, для нее – источник пропитания, добытого тяжелым трудом. Вот потому я и вижу лебедя уродливым, а она – красивым. И в той непроглядности и неприглядности, в какой живут эти люди, им тоже хочется красивого. И они создают его из тех материалов, которые им доступны. Украшают окна, вместо наличников, пластиковыми бутылками, стены домов – цветными крышечками от этих бутылок. И это форменное уродство рождается из тяги к красоте, выросшей в нищете. Вот эта мысль была красивой и финальной. Оставалось только добавить, что, исходя из всего перечисленного, лебедей все равно как-то жалко, раз мы уже знаем, что они – естественная тяга души к красоте. Я и добавила, но вот тут-то лик народный и оскалился. Опустим то, что я вовсе не ожидала увидеть его в соцсети вообще, и перейдем сразу к сути.
«Лебедей отняли, а взамен ничего людям не предложили!» – полетели в меня комментарии. «Как вы надоели, запрещатели проклятые, у-у-у!». «Руки прочь от лебедей!». «Забрали у русской души единственно доступную ей красоту. Да только сначала эту душу обидели, окончательно убили в ней вкус, а теперь давайте – лебедей у нее заберем!», «Бедные люди. За что? Кому лебеди мешали?», «Люди в деревнях хотят сделать красивым участок, расцветить свою серую жизнь, поставить клумбу, лебедя, нарезать цветов из пластика. Вам не нравится. А тому, кто делал, нравится!». «А золотые унитазы проворовавшихся чиновников, значит, лучше? Красивее, да?».
Почему запретили поделки во дворах из шин – вполне понятно. Они, вкопанными в землю, выделяют токсины, и эти токсины загрязняют почву и попадают в грунтовые воды. Повод – вполне логичный. Но вот реакция на запрет, а я имею в виду исключительно ее силу и внезапность, логичной мне не показалось. Я считала, что в последние годы у нас было немало других, более серьезных поводов для проявления народного гнева. И мне казалось, что лебеди из покрышек такой реакции не заслуживают. Поэтому я с удивлением наблюдала за тем, как на моих глазах из стандартных пользователей соцсети, сидящих на ипотеке, нормально устроенных в больших городах, не чуждых смузи-философии и передвигающихся на самокатах по тротуарам к психологам, проступал этот самый народный лик. И не просто народный, а глубинно-народный. И я начала приходить к выводу, что, несмотря на образ жизни и принадлежность к мегаполисам, народное начало слишком в нас живо, и ничем его не переедешь – даже самой страшной шиной с шипами.
К вечеру в народной агрессии начали проступать симптомы национальной идентичности. «А дерьмо на площади в Москве лучше?» – спросил меня народ, и гнев снова исказил его прекрасные черты. «Значит, лебедей во дворах нельзя, а Большую Глину-4 как бы можно? Дерьмо – по вашему искусство? Шедевр?». «Молчите! Дерьмо – это друго-о-о-е!» – пробасил народ, и рот его лика в моем богатом воображении теперь скривился в лукавой усмешке.
Вообще, вот этот лукавый юморок я наблюдала придя к этой Глине, чтобы лицезреть ее воочию. «Сфотографируй меня возле дерьма! В инстаграм положу» – слышались хохотки. «К дерьму – очередь! Ждите!», «Ой, а я думал, это лазером статую Петра Первого расплавили!». Сейчас говорят, что появление работы швейцарского художника Урса Фишера ознаменовалось скандалом – неотесанный, недообразованный народ недопонял прекрасного, не угадал в железном комке, наложенном слоями, зачатка высокого искусства, из которого вот-вот родится то ли поверженный исполин, то ли сломленный бурями кудрявый поэт. Но очевидно, что в отношении к Глине отразилась наша национальная идентичность – Глину почти не требовали убрать, с ней почти смирились, и на ней почти успокоились – она явно прочертила разницу между нашим русским и их европейским прогрессивным.
Но, прочтя эту порцию комментариев, я уже не могла не объединить в воображении одно с другим – Глину и русскую деревню. Я представила себе, как выходит наш русский мужик как-то по утру из дома, а на центральном месте его деревни стоит Глина. Вот бы он в отличие от москвича обрадовался! Вот бы растеклось его лицо в счастливой улыбке! А ночью бы он встал и по-тихому умыкнул это глину. А потом продал бы ее в «цветметалл» или понаделал из нее всякого полезного. Хотя первое вероятней второго. Он бы ее продал, купил бутылку водки, выпил бы и пил бы еще беспробудно несколько недель. Глина-то – большая, надолго бы хватило. И он был пил себе и пил, не желая видеть той реальности, в которой он, его труд и его способность делать что-то полезное стремительно перестают быть востребованными, а его самого затягивают воды нищеты. И он погружается в них, захлебывается, но порой очень внезапно (а внезапность – тоже наша национальная черта) из этих вод выныривает его суровой, разгневанный или обиженный лик, проявленный в словах и лицах горожан. Ведь горожане, хоть уже и закамуфлированные под прогресс, в большинстве своем – плоть от плоти этого народа. И реакция на лебедей четко дала это понять.
Прошла ночь… За это время народная агрессия сменилась тоской. «Эти лебеди – часть моего детства, оно прошло в глухой деревне, даже названия от нее не осталось, а лебедь в памяти жив. Я помню его! Я помню красивый изгиб его крыла» – прилетели мне сообщения. «Лебеди – это так простодушно и хорошо». «Не троньте лебедей, а? Я же помню, как в детстве прыгал по покрышкам. Они – мягкие, такие удобные для детских ног». «А если мои дедушка и бабушка делали таких, то почему тогда это некрасиво?».
На этих словах даже я – автор жестокого текста об «уродливых лебедях» – чуть не расплакалась. И жалко мне стало до жути и этих лебедей, и сам глубинный народ, для которого лебедь, вырезанный из покрышки и выкрашенный в белый – ни что иное как символ мечты. Вера в то, что он – весь такой использованный, лишенный достойного его труда, лишенный достойной его красоты, со всеми своими не пригодившимися сильными народными руками – всегда может, р-раз, и перевоплотиться из гадкого ненужного утенка в красивую важную птицу. И пойти белой лебедью по водам бытия.
