Строго говоря, Россия не является средиземноморской страной. Она не имеет прямого выхода к Средиземному морю, ее наиболее важные стратегические и экономические интересы лежат в других регионах планеты — в Северной Атлантике, Восточной Азии. Однако Россия уже давно пытается сделать свое присутствие в Средиземноморье заметным как для местных игроков, так и для других великих держав.
Этот устойчивый интерес восходит, как минимум, к началу XVIII столетия и является результатом взаимодействия сложного набора различных геополитических, экономических, стратегических, религиозных и культурных факторов. Вовлеченность России в средиземноморские дела сохранялась на протяжении последних трех столетий, хотя, разумеется, характер этой вовлеченности и ее масштабы варьировались в широких пределах.
Сегодня Москва, возможно, представлена в Средиземноморье – и особенно в его восточной части – даже лучше, чем был представлен Советский Союз на пике своего международного могущества. Более того, Владимир Путин не без оснований может считать российское присутствие в Восточном Средиземноморье одним из самых впечатляющих и бесспорных личных внешнеполитических достижений.
И все же: насколько справедливо утверждать, что у России есть свой последовательный и всеобъемлющий стратегический подход к региону? Выработать и реализовать такой подход было бы весьма сложной задачей по ряду причин. Во-первых, Восточное Средиземноморье слишком велико и разнообразно, чтобы иметь какую-то единую модель поведения для многочисленных кризисов и конфликтов, имеющих различную природу, участников и динамику развития.
Во-вторых, возможности России в регионе — особенно в экономической сфере и в том, что касается инструментов мягкой силы — на текущий момент довольно ограничены и не позволяют Москве проводить долгосрочную стратегию, руководствуясь убедительным всеобъемлющим видением желательного будущего региона. В отличие от Советского Союза, у России нет социально-экономической модели, которую она могла бы предложить странам региона, чтобы они рассматривали ее в качестве образца для подражания.
В-третьих, подходы России к конкретным странам Восточного Средиземноморья отражают сложное взаимодействие различных политических, экономических и других групповых интересов в Москве. Конкретный баланс этих интересов может колебаться от одной страны к другой и от одного этапа российского взаимодействия с тем или иным региональным партнером к другому. В одних случаях определяющую роль в формировании российской политики могут играть дипломаты, в других случаях — военные, в третьих — группы крупного российского бизнеса и т. д.
Учитывая все эти факторы, можно сделать следующий вывод: вместо того, чтобы пытаться сконструировать для региона некую всеобъемлющую «доктрину Путина», было бы уместно рассматривать российскую политику как попытку сбалансировать ряд расходящихся принципов, целей, приоритетов и способов взаимодействия с партнерами и оппонентами в Восточном Средиземноморье. В некоторых случаях этот баланс оказывается вполне удачным и устойчивым; в других случаях происходящая разбалансировка приводит к непредвиденным осложнениям и росту политических рисков. Попробуем описать некоторые из существенных дилемм балансирования, которые неявно или явно содержит современная российская политика в регионе Восточного Средиземноморья.
Глобальные или региональные приоритеты?
Подходы Москвы к средиземноморскому региону всегда в определенной степени зависел от общих отношений России с Западом; любые значительные взлеты или падения в этих отношениях неизменно приводили к прямым и видимым последствиям для позиций России в Восточном Средиземноморье.
Например, не будет чрезмерным преувеличением утверждать, что первоначальное решение о военном участии России в сирийском конфликте осенью 2015 года имело значительное «педагогическое» измерение: после эпического провала Запада в Ливии и менее чем впечатляющих итогов интервенции США и американских союзников в Ираке Владимир Путин явно намеревался преподать Западу урок на тему о том, как нужно подходить к странам Ближнего Востока и Северной Африки. В условиях острого кризиса на Украине и вокруг нее для Кремля было очень важно продемонстрировать, что в Восточном Средиземноморье Россия способна стать не частью проблемы, а скорее, частью ее решения. Вероятно, в Москве были надежды на то, что успех в Сирии будет содействовать общему улучшению отношений России с Западом.
Как оказалось, этот первоначальный план не сработал — ни в Сирии, ни в Ливии в дальнейшем. Российское политическое и особенно военное присутствие в регионе Ближнего Востока и Северной Африки очень скоро стало еще одним осложняющим фактором в и без того непростых отношениях между Москвой и западными столицами. Поэтому баланс приоритетов Кремля постепенно сместился от попыток заключить «большую сделку» с глобальными игроками (в первую очередь, с Соединенными Штатами и Евросоюзом) к акценту на привлечение к своим планам влиятельных региональных игроков, таких как Дамаск, Анкара, Тегеран, Риад, Каир и так далее.
Это смещение приоритетов России происходило параллельно с постепенным снижением интереса США к региону и неудачными, по большей части, попытками ЕС выработать консолидированный европейский подход к Восточному Средиземноморью. Судя по всему, сегодня Москва не готова ставить под угрозу созданные ею многочисленные региональные партнерства ради неопределенных перспектив улучшения отношений с США или Евросоюзом. До сих пор такой подход был в целом продуктивным, но он может потерять свою эффективность, если Запад будет уделять больше внимания региону и инвестировать больше ресурсов и политического капитала в подрыв российских партнерских отношений (например, стимулируя Турцию стать более дисциплинированным членом НАТО).
Таким образом, исключить глобальное измерение российской политики в Восточном Средиземноморье в любом случае невозможно.
Отстаивание легитимности или содействие переменам?
Российское руководство традиционно занимает последовательно легалистский подход к политическим событиям в мире в целом и в регионе Восточного Средиземноморья в частности. Россия открыто выступала против любых попыток смены правительств в странах региона, даже если у Кремля было много претензий в отношении того или иного из них.
Как известно, Москва не приветствовала «арабскую весну» 2011 года, осудила насильственные свержения Муаммара Каддафи в Ливии и Хосни Мубарака в Египте. Многие российские аналитики полагают, что события «арабской весны» оказали глубокое влияние на мышление Владимира Путина и даже стали одним из факторов, обусловивших его решение вернуться в Кремль в 2012 году. Позже Москва поддержала Башара Асада в Сирии, утверждая, что он представляет единственную законную власть в стране. Путин был также одним из первых иностранных лидеров, безоговорочно поддержавших президента Турции Реджепа Тайипа Эрдогана во время попытки государственного переворота 15 июля 2016 года.
Однако такое настаивание на принципе легитимности не является абсолютным. Например, в июне 2013 г. Россия не осудила решение министра обороны Египта Абдула Фаттаха Ас-Сиси о смещении президента Мухаммеда Мурси А во время обострения гражданского конфликта в Ливии Кремль оказал значительную поддержку фельдмаршалу Халифе Хафтару, хотя его легитимность явно уступала легитимности возглавляемого Фаизом Сараджем Правительства национального согласия, признанного Организацией Объединенных Наций и большинством членов международного сообщества. Москва также не выразила особой обеспокоенности по поводу нелегитимной смены власти в Афганистане, когда на место законного правительства в Кабуле во главе с президентом Ашрафом Гани пришло запрещенное в России фундаменталистское исламское движение Талибан.
Складывается впечатление, что Россия применяет свой легалистский подход в первую очередь к тем региональным политическим лидерам, которые способны сохранить не только де-юре, но и де-факто контроль над территориями своих стран. Иными словами, Россия выступает не столько за легитимность как таковую в формально-юридическом смысле слова, сколько за порядок и стабильность, которые воспринимаются как важнейшие ценности и незаменимые источники легитимности того или иного политического режима.
Поддержка секуляризма или умеренного исламизма?
В Восточном Средиземноморье, как и в других частях мира, Россия традиционно предпочитает светские режимы исламистам, даже если последние приходят к власти путем открытых и демократических выборов.
Это предпочтение может отражать собственный опыт Кремля, его отношений с исламистами на Северном Кавказе и в других преимущественно мусульманских регионах Российской Федерации. Кажется, что в Москве (как, впрочем, и о многих других столицах) существует инстинктивный страх даже перед умеренным исламизмом, не говоря уже о его более фундаменталистских и радикальных воплощениях. Симптоматично, что Москва не хотела исключать египетских «Братьев-мусульман» из своего списка террористических организаций даже после того, как это движение пришло к власти в Каире, а его кандидат Мохамед Мурси стал президентом Египта. Такое же нежелание мы наблюдаем сейчас в отношении возможного официального исключения талибов в Афганистане из перечня запрещенных в России террористических организаций.
Тем не менее, есть некоторые отклонения от этого общего правила и даже явные исключения из него. Иногда Москва, похоже, больше заботится о декларативных заявлениях своих партнеров в регионе, чем об их реальной практике. Например, в Ливии Россия поддержала фельдмаршала Халифу Хафтара отчасти потому, что он позиционировал себя как последовательный борец с радикальным исламизмом (в первую очередь, в лице «Братьев-мусульман»), хотя в составе его вооруженных сил были салафитские подразделения, а сам Хафтар нередко ассоциировался с различными религиозными деятелями фундаменталистского толка.
Более того, Кремль в течение очень долгого времени поддерживает открытые линии связи с ХАМАСом в Палестине и Хезболлой в Ливане, хотя оба являются движениями исламских фундаменталистов. Да и Исламскую Республику Иран вряд ли можно квалифицировать как светское государство.
Так или иначе, можно предположить, что российское влияние в Восточном Средиземноморье в среднесрочной перспективе будет во многом зависеть от способности или неспособности Москвы достучаться до умеренных исламских групп региона, не потакая при этом наиболее экстремистским течениям исламского фундаментализма.
Присутствие или контроль?
Российское руководство в полной мере осознает тот факт, что совокупные экономические, военные и политические ресурсы, которые Россия может инвестировать в Восточном Средиземноморье, довольно ограничены в сравнении с теми, которыми располагают Соединенные Штаты и Европейский союз, а также Китай и даже страны Персидского залива. Поэтому, хотя в большинстве региональных конфликтов и кризисов Москва активно претендует на место за столом переговоров, явной цели в одностороннем порядке председательствовать на любой встрече, участником которой она является, у нее нет.
Так, в частности, обстоит дело с ближневосточным мирным процессом, где Россия остается одним из последовательных поборников формата «четверки». В той же мере это относится и к Ливии, и к Афганистану. Участие, а не контроль, дает России право голоса во многих важных региональных вопросах, не возлагая на Москву полной ответственности за все, что происходит в том или ином уголке региона. Такая политика выглядит разумной и оправданной, учитывая текущие ресурсные дефициты российской внешней политики.
Сирия выделяется как примечательное исключение из общего правила. Хотя Москва должна так или иначе координировать свою военную деятельность в этой стране с Тегераном и Анкарой в рамках многостороннего Астанинского процесса, в Сирии российское руководство, по-видимому, ориентировано на то, чтобы по возможности контролировать ход конфликта, а не просто быть одним из заинтересованных участников происходящих событий. Этот алгоритм действий Москвы уникален для региона Восточного Средиземноморья. Его долгосрочная эффективность нередко подергается сомнению: многие эксперты в России утверждают, что в практическом плане Башар Асад часто успешно манипулирует Кремлем, а не является объектом российского контроля. Трудно представить, что Россия попытается в ближайшем будущем использовать сложившуюся «сирийскую модель», выстраивая свои отношения с любым другим государством Восточного Средиземноморья.
Экономика или геополитика?
Хотя российские лидеры любят говорить о своей стране как о глобальном «поставщике безопасности», в большинстве случаев Россия хотела бы, чтобы ее взаимодействие со странами Восточного Средиземноморья было экономически оправданным. Москва, например, имеет прочные экономические связи с Турцией, что, по крайней мере частично, объясняет примечательную устойчивость российско-турецких политических отношений, несмотря на наличие множества важных вопросов, по которым Москва последовательно не соглашается с Анкарой.
Среди арабских стран региона Россия фокусируется в основном на относительно богатых партнерах — таких как Ирак, Египет и Алжир, которые могут стать ценными потребителями российской военной техники и сельскохозяйственного экспорта, или предложить выгодные возможности российским энергетическим и инфраструктурным компаниям. Можно утверждать, что участие России в Ливии имело под собой преимущественно экономические соображения: Ливия — богатая страна, способная оплачивать свой импорт и проекты развития твердой валютой.
В этом плане Сирия вновь выделяется как заметное исключение. Хотя Москва очень старается получить хотя бы какую-то существенную экономическую отдачу от своих политических и военных инвестиций в эту страну, складывается ощущение, что достичь этой цели нелегко. Особенно сейчас, когда Дамаск подвергается многочисленным экономическим санкциям США и ЕС. Эксперты оценивают общие ежегодные расходы России в Сирии на уровне $1 — 2 млрд, что, конечно же, не является непомерно высокой стоимостью для Кремля, но не дает оснований полагать, что российское участие в Сирии превратится в экономически выгодный проект в ближайшее время. Учитывая растущие социально-экономические проблемы внутри страны и то, что российская общественность все больше и больше фокусируется на внутренней повестке дня, кажется логичным, что в ближайшем будущем Россия продолжит отдавать приоритет своим экономическим интересам над геополитическими амбициями в Восточном Средиземноморье. Такой подход может сделать Москву более восприимчивой к потенциальным партнерским отношениям с внешними игроками, готовыми дополнить политическое и военное участие России экономическими и финансовыми ресурсами, которых Кремль не имеет в своем распоряжении.
Государственная или «частная» вовлеченность?
Россия хорошо известна своим государственническим подходом к международным отношениям. Руководство страны в значительной степени полагается на дипломатию саммитов, юридически обязывающие межгосударственные соглашения, интенсивное взаимодействие между бюрократами, представляющими различные министерства и другие правительственные учреждения. От негосударственных субъектов — как из частном секторе, так и из сектора гражданского общества — российские лидеры обычно ожидают следования государственным соглашениям и работы в соответствии с общей государственной политикой.
Такой подход может быть особенно эффективным в работе с авторитарными, политически централизованными режимами, пытающимися так или иначе контролировать как частный бизнес, так и институты гражданского общества на своей территории. Недостатком является то, что часто межгосударственное измерение двусторонних отношений в итоге оказывается гораздо более продвинутым, чем любое социально-гуманитарное взаимодействие, ведущееся на уровне негосударственных игроков. Интенсивные и многогранные взаимодействия между обществами не всегда адекватно дополняют активное взаимодействие между Россией и ее партнерами в Восточном Средиземноморье на высших политических уровнях. Соответственно, сотрудничество оказывается заложником личных отношений между государственными лидерами.
Однако, в последнее время Москва пытается диверсифицировать свой набор внешнеполитических инструментов, позволяя частным и полу-частным группам и организациям играть в регионе более заметную и более автономную роль. По мнению многих экспертов, в Ливии российское руководство приняло стратегическое решение передать значительную часть своих интересов в управление частным военным компаниям (так называемой «группе Вагнера»). Аналогичную схему, хотя и в меньших масштабах, Москва якобы применила на севере Сирии (в районе Дейр-эз-Зора).
Такой сдвиг, как утверждается, позволяет Кремлю дистанцироваться от определенных действий частных групп, сопряженных со значительными рисками, не теряя при этом общего контроля над операциями этих частных групп. Помимо этого, видные исламские деятели из России, наиболее заметным из которых является Рамзан Кадыров, могут сегодня делать решительные заявления о развитии событий в регионе и даже проводить свою собственную политику в таких местах, как Сирия или Афганистан. Неясным остается, впрочем, в какой степени эти заявления и политика согласованы с российским МИД или с иными федеральными ведомствами.
Работать со всеми или на одного партнера?
Одно из сравнительных преимуществ, которым Россия пользуется в Восточном Средиземноморье, – способность поддерживать конструктивные отношения с противоположными сторонами региональных конфликтов: с суннитами и шиитами, с иранцами и саудитами, с израильтянами и палестинцами, с турками и курдами, с ОАЭ и Катаром и так далее.
Работая со всеми сторонами конфликтов, Москва сохраняет свой политический инвестиционный портфель диверсифицированным и рассчитывает получить политические дивиденды от любого вероятного исхода того или иного конфликта. Кроме того, эта уникальная позиция дает Москве основания претендовать на роль «честного брокера» — по крайней мере, в некоторых ситуациях. Следует также отметить, что Кремль всегда может воспользоваться имеющимся в его распоряжении значительным потенциалом высококвалифицированных российских специалистов по региону, обладающих глубокими знаниями различных стран, этнических и религиозных групп, политических партий и движений. Это помогает Москве избежать некоторых ошибок, часто совершаемых другими нерегиональными игроками, действующими в Восточном Средиземноморье.
Позицию справедливого и беспристрастного посредника становится трудно поддерживать в условиях, когда конфликт обостряется, воюющие стороны повышают ставки и требуют от Москвы большей военной помощи или политической поддержки. Например, тесное партнерство с Башаром Асадом в Сирии, возможно, уже поставило под угрозу долгосрочные дружественные отношения России с сирийскими курдами, а российско-иранское партнерство в Сирии стало едва ли не основным осложняющим фактором в российско-израильских отношениях. Продолжение попыток занимать позиции «равной удаленности» от участников конфликта способно при определенных условиях подорвать доверие к России с обеих сторон и может вызвать жалобы и обиды на предполагаемую российскую непоследовательность, неискренность и даже политический цинизм. Однако альтернатива — твердая и безусловная поддержка одной из сторон в конфликте (например, устойчивая поддержка Башара Асада в Сирии) — имеет целый ряд своих очевидных недостатков и ограничителей.
Подводя итоги этого краткого обзора, стоит отметить, что искусство балансирования набора внешнеполитических целей, инструментов и связей с многочисленными региональными партнерами в Восточном Средиземноморье требует очень выверенного и тонко настроенного подхода к каждому отдельному направлению российской политики в регионе. До сих пор российскому руководству удавалось держать связанные с этим балансированием риски под контролем. Тем не менее, многое в региональной динамике будет связано с не зависящими непосредственно от России факторами: с меняющимся соотношением сил региональных держав, с успехами и неудачами усилий отдельных стран в своем государственном строительстве, а также с уровнем и особенностями вовлеченности в дела региона основных нерегиональных игроков — таких как США, ЕС и Китай.
Можно предположить, что следующее десятилетие российского присутствия в Восточном Средиземноморье окажется более сложным, чем минувшее, хотя трудно вообразить ситуацию, которая могла бы заставить Москву покинуть регион или радикально сократить свое присутствие в нем. Скорее всего, Россия сохранит свое положение одного из наиболее активных и влиятельных внешних игроков в регионе.
