В декабре в Москве состоялась вторая ежегодная конференция Global Impact Conference, посвященная обсуждению глобальных вопросов устойчивого развития. В этот раз в центре внимания мероприятие стали итоги завершившейся в середине ноября в Глазго Конференция ООН по изменению климата СОР26. Для России одним из важных результатов этого значимого мероприятия стал наметившийся разворот мирового сообщества в сторону атомной энергетики. Об этом в интервью в кулуарах конференции рассказал генеральный директор «Росатома» Алексей Лихачев.
-- Как можно оценить результаты СОР26 в Глазго? Этот форум многие критикуют, говорят, что его декларации по-прежнему добровольные: кто хочет, тот и выполняет. Мол, и в этот раз не было принято никаких реальных жестких решений, политики постоянно встречаются на форумах и саммитах, что-то обсуждают, а ничего не меняется.
-- Мировое политическое пространство, на мой взгляд, находится сейчас в одном из самых сложных моментов, начиная с середины 1940-х годов. Это противостояние — пока холодное — носит пугающий характер. Так как же при таком кризисе доверия и взаимодействия мы могли договориться на площадке экологической? Не могли, конечно, и все это прекрасно понимают. Но есть и хорошие новости. Все-таки ряд решений на COP26 был артикулирован, подписан и, что важно, может быть, не юридически, но политически, стороны стали ближе после форума. Это касается и формальной стороны. Я имею в виду ряд деклараций, которые подписали большинство — более ста — стран: ту же декларацию по лесам или зеленому финансированию. Группы стран начали определяться с уровнями потребления угля, выброса метана, к которым нужно стремиться. Так что определенные результаты имеются. Никто не ждал полного консенсуса, а уж тем более решения проблемы в Глазго, проблемы, у которой в масштабах человечества пока нет решения.
-- Ранее вы говорили, что СОР26 имела историческое значение для атомной энергетики. В чем заключается принципиальное значение этого мероприятия в этом смысле?
–– Уже на этом форуме поменялось многое, я отступлю на шаг. Десятые годы нашего столетия окрашены событиями года одиннадцатого. Это Фукусима и принятые на ее фоне рядом стран решения по отказу от атомной энергетики, ее сокращению и отказу от развития. Это серьезная драматургия, в которой складываются не только элементы использования атомной энергии: это и продвижение других зеленых технологий, и серьезная борьба между транснациональными корпорациями за государственную поддержку. Но так или иначе десятые годы в мире –– это движение в сторону от атомной энергетики. Те COP, которые проходили несколько лет назад, очень четко исключали из участников процесса и атомные компании, и саму тематику в принципе. Не сказать совсем грубо, что участники, защищавшие атомную энергетику, были нерукопожатными, но они точно были выведены из первого круга.
Что принципиального случилось накануне СОР26? Мы — «Росатом» — активно этим занимались. Во-первых, мы добились согласия поставить продвижение атомной энергетики, наш бесценный (я совершенно серьезно говорю) вклад в развитие зеленой генерации, на повестку дня МАГАТЭ. МАГАТЭ перестало быть только контролирующей организацией, оно стало продвигать эту идеологию. Рафаэль Мариано Гросси, ее генеральный директор, организовал очень интересный формат –– «Венский клуб», куда вошли почти десяток лидеров атомного рынка. Это американские Westinghouse и NuScale, европейские EDF, EURENCO, Rolls-Royce, китайский CNNC, казахский «Казатомпром» и, конечно, «Росатом». Мы договорились о совместных действиях и целенаправленно вышли через национальные делегации и отдельные мероприятия на эту конференцию с позитивной повесткой. И, что важно, мы не просто получили одобрение: был сделан ряд заявлений стран, которые не мыслят карбонового перехода и развития зеленой мировой энергетики без энергетики атомной. Артикуляция этого, официальная повестка стран –– вот такая революция произошла.
-- Однако, все же никаких значимых документов в поддержку атомной энергетики по результатам СОР26 принято не было…
-- Я совершенно согласен, что этого не произошло де-юре в декларациях. В этой бочке меда еще очень много дегтя. Что самое странное происходит в мире, это неприятие Европой таксономии атомной энергетики. При том что страны мира давно все решили, за исключением Германии, где тоже все непросто. Но я не могу понять, как может ЕС, внутри которого Франция со своими 75% генерации, Балканские страны, где ее больше половины, Финляндия, Польша, которая сейчас подписалась под созданием целой атомной программы, не могут хотя бы записать атомную энергетику как средство для создания европейского энергетического баланса. Поэтому я говорю, что одна из причин политической неуспешности COP26 состоит в том, что как только мы перестаем упрощать и начинаем действительно рассчитывать правильный (я сейчас говорю только про ветрогенерацию) энергетический баланс своей страны или Евросоюза, скажем, баланс-2060, встают сложные вопросы. Мы же должны уголь заместить реальной генерацией, посчитать, сколько она стоит, сколько стоит ее создать и эксплуатировать, как она будет зависеть от цены топлива, если это газовая генерация. Мы говорим только об электроэнергетике, а кроме электроэнергетики еще есть транспорт, промышленные предприятия. А их эквивалент СО2, выбросы карбона и метана — это кто-то считал? Я думаю, что электричество дает около 30% антропогенного парникового эффекта, а процентов 60–70% — в производстве, в транспортных цепочках.
–– Если упростить и говорить в общем и целом о переходе на зеленую энергию, то страны первых эшелонов могут себе это позволить. Но если мы говорим о бедных странах, то что для них сейчас означает атомная энергетика?
–– Может быть, Россия в силу исторических многовековых традиций достаточно близка к ЕС. А вот государства, которые чуть подальше и заметно побольше нас (я имею в виду не только Китай и Индию, это и Бангладеш, и Пакистан), активно сотрудничают с другими странами, строят атомные мощности. Китай это делает опережающими темпами, Индия тоже не отстает. Конечно, есть экспортные налоги, будет углеродный налог, и они будут работать с европейскими поставщиками. Они просто не мыслят развитие своей энергосистемы без атомной энергетики. Это касается и центральноазиатских стран: все, у кого есть динамичное развитие экономики и потребления, а это и Казахстан, и Узбекистан, серьезно — на уровне элит — обсуждают не столько надо или не надо, а где и когда и какие мощности строить. Но дело в том, что атомные станции работают минимум 60, максимум 100 лет. Поэтому нам нужно смотреть именно на этом длинном жизненном горизонте все их параметры.
-- Почему ядерные технологии все еще очень востребованы человечеством?
-- Атомная станция зависит от сырья на 2–3%, поэтому, даже если уран подорожает в пять раз, потребители электроэнергии этого практически не почувствуют. Ну а что бывает, когда дорожает газ и уголь, объяснять не нужно. В этом смысле экономика атомной станции очень привлекательна. Но и мудрости, и смелости политической у руководства страны должно хватить, чтобы считать длинные горизонты. Как только руководство той или иной страны перестает мыслить в категории одного президентского срока, оно быстро принимает решение о строительстве атомной станции. Я уверен, в мире нет альтернативы развитию технического прогресса без развития атомной энергетики. Это касается и движения, и освоения дальнего космоса, радиомедицины и исследования материи, то есть определения фундаментальных законов развития природы. Картинка, в которой мы живем: протоны, электроны, нейтроны, это картинка начала прошлого века. Новая физика подразумевает гораздо более глубокие знания материи, и без ядерных технологий их получить невозможно.
–– Сейчас ведется много дискуссий насчет так называемого зеленого будущего. Когда врач назначает курс лечения, он предупреждает, что у любого медицинского действия есть побочные эффекты. Вот у зеленого будущего есть побочные эффекты или оно идеально?
–– Есть циничный анекдот на эту тему из 90-х, когда богатый человек приходит от врача и говорит, что ему нельзя ни жирное, ни горячее, ни спиртное. «А как ты будешь жить? — Пришлось заплатить две тысячи, чтобы нормально жить». В этом смысле нам не надо платить две тысячи, чтобы нам разрешили. Я бы сказал, что это огромное служение и огромный вызов для мировой элиты и руководства стран — создать эти программы устойчивого развития. Те же Штаты и Австралия не подписались под угольной декларацией на COP26, потому что скрупулезный расчет стоимости размещения генерирующих мощностей на территории стран, перекладывание этой экономической ноши на население, на предпринимателей — это большие экономические программы и крупные государственные инвестиции на десятилетия. Это тот самый побочный эффект, который как минимум можно ожидать. Должны быть фундаментально просчитанные программы на десятилетия вперед, изменение фабулы генерации, изменение принципов движения, как автомобильного, так и дизельного, в том числе морского. Это изменения принципов крупных промышленных производств, потому что они еще больше, чем электрогенерация, производят антропогенных выбросов.
В каком-то смысле этот «рецепт», рекомендации или «курс лечения», должен быть растянут на десятилетия. У него будут побочные эффекты: это нагрузка на бюджет, решение социальных вопросов тех отраслей промышленности, энергетики, которые должны сокращать свое присутствие. Люди должны быть включены в другие циклы производства, города должны быть переориентированы на другие цели и задачи. В принципе, тут нет ничего невозможного, рано или поздно это придется делать. Чем раньше мы начнем, тем более эффективно и дешево сможем это провести. Сам вызов, связанный с климатической повесткой, до конца тоже не осмыслен. Мы даже не понимаем очень многих процессов. Я вам приведу пример. «Росатом» является оператором Северного морского пути, мы строим атомные ледоколы, но ряд коллег радостно заявлял, что «Росатом» зря их пугал, говоря, что нужен большой атомный ледокольный флот: «Смотрите, как все у нас теплеет». Да, такая тенденция тоже есть, но она одна из десятка. Сибирские пожары этого года всерьез повлияли на атмосферу Арктики. Солнце просто не пробило и не растопило арктические регионы за лето. И зима в Арктике, несмотря на потепление, наступила на три недели раньше. Никто не смог предсказать, хотя вроде бы должны. Простая цепочка: жара — пожары — дым — нет ультрафиолета — не прогрелось — замерзло раньше. Сейчас мы проводим спасательную операцию по вызволению 14 судов. У каждого этого аспекта, связанного с климатом, изменениями температуры, очень много тонкостей и нюансов.
-- Одним из итогов Global Impact Conference стало объявление об учреждении международного молодежного совета Impact Team 2050. На конференции много говорилось о том, что для достижения целей устойчивого развития нужно, чтобы все поколения работали сообща. У молодых есть ощущение, что предыдущие поколения оставили им огромное количество серьезных проблем. Их доверие завоевать сейчас будет сложно. Что вы думаете об этом?
–– Да, поколение, которое делало атомный проект в 40–50-х, нам оставило одни проблемы, поколение 60–70-х — другие проблемы, включая Чернобыль. Наше поколение оставляет третьи проблемы, потому что надо было ускоренно развивать страны, догонять и перегонять. Когда мы попали в жернова санкций, надо было решать вопрос развития сельского хозяйства, цифровых технологий, потому что иначе невозможно было сохранить свой суверенитет. Каждое поколение оставляет свои проблемы, но если я сейчас начну проклинать того, кто делает атомный проект… это будет последний день, когда я работаю в принципе. Мы должны быть благодарны, что они нам дали знания и технологии. Да, при этом накапливались определенные проблемы, требующие решения. То же касается и связки нашего поколения и следующего. В большинстве своем мы нормальные и честные люди, которые служат своей Родине. Вопрос в том, верить или нет. Если не веришь, то разговор бессмысленный, если веришь, надо вместе решать проблемы, потому что поколение двадцатилетних тоже не решит их все, после него тоже что-то останется, и следующее поколение может предъявить претензии, почему планета не такая чистая. Это вопрос фабулы и подхода. Если при поколенческой разнице с точки зрения быта и уклада мы понимаем, что мы одна семья, то у нас и задачи, и беды общие. Мы стараемся сделать все, чтобы оставить как можно меньше негативного наследия следующему поколению, оно должно подхватить эту эстафету и дальше ее передавать.
–– Мы говорим «устойчивое развитие», «зеленое будущее». Многие корпорации сейчас внедряют ESG-практики, потому что это хорошо для имиджа. Что значит вести по-настоящему устойчивый бизнес?
–– Я сейчас, может быть, вызову некое раздражение у авторов семнадцати целей устойчивого развития, а это всемирный канон у рейтинговых организаций, которые проверяют нас на устойчивость, у активистов этого движения. Я совершенно из другой категории, для меня устойчивое развитие –– это когда в организации, корпорации или городе человек ставится в центр всего. Для меня квинтэссенция –– выстроить всю деятельность вокруг человека. Если какие-то мои KPI по экономике или какие-то еще должны нанести вред человеку, значит, это неправильные KPI.
