Проблемы позиционирования России в мировом сообществе появились не сегодня и не вчера. Они появились ровно 30 лет назад, собственно, с появлением России как независимого государства и получением роли правопреемника СССР. В разное время в этот период Россия чувствовала себя по-разному. Был и стресс-тест 90-х, и бум 2000-х, и ледяное спокойствие 2010-х с их весьма невысокими темпами экономического роста.
Однако фундаментальное положение России в период 30-летия всегда было одинаковым. Фактически, присоединившись (пристегнувшись) к «импортным», прежде всего западным механизмам развития, финансирования, политического балансирования, рыночной интеграции, технологиям, нам в разное время по-разному удавалось их использовать для сохранения, а в отдельные моменты и для развития страны. Были времена, когда их и не удавалось использовать, а были времена, когда эти механизмы (как после кризиса 2008 года) просто отбирали (при этом не только у России, но и у других стран, действовавших в той же модели).
Одновременно подсознательно нарастали и общегосударственные амбиции, основанные на исторической памяти о России, как о большой стране, являющейся самостоятельным полюсом развития и влияния. Первый пик таких амбиций пришелся на конец 2000-х годов, когда интенсивный экономический рост заставил поверить, что реализация растущих амбиций осуществима. Однако растущие амбиции здесь и натолкнулись на недостаток инструментов.
Оказалось, что, как упомянуто, инструменты «импортные», а их на эти самые амбиции могут и не дать. А кроме того, при наступлении кризисов владельцы инструментов используют их, прежде всего, для спасения самих себя, но никак не внешних пользователей. Таким образом, растущие амбиции входили в противоречие с недостатком инструментов. Отражением этого стало десятилетие 2010-2020, где в целом внешнеполитическая риторика стала достаточно интенсивной, а вот экономическая подоплека, кроме сельского хозяйства, не настолько.
Поэтому, как бы не развивались события этого года, фундаментальное положение России в любом случае было бы под риском: ограничение доступа к инструментам развития всегда могло бы стать ответом тех, кто не согласен с возобновлением экономических и политических амбиций России в мире. И если бы это произошло не в этом году и не в таких обстоятельствах, то могло бы произойти в следующем и в других обстоятельствах, но так же с шоком для экономики и внешнеполитического консенсуса.
Поэтому, наверное, наиболее перспективным направлением преодоления всего цивилизационного кризиса для страны являлось бы построение такой модели, где, собственно, инструменты развития находятся в ведении внутриполитических и внутриэкономических институтов. Другими словами — та самая суверенная модель.
Но в этой модели без интенсивных инвестиций и механизмов экономического воспроизводства не прожить. Однако, пока, судя по объему средств, качеству механизмов, направляемых на суверенное развитие (кроме, пожалуй, критично важных оборонных проектов и проектов в области безопасности), к реализации новой модели мы не перешли, а перешли к максимальному укреплению старой.
В то же время потребность в новой модели очевидна, дискуссии о ней идут, но пока, скорее, среди общественных деятелей, ученых, бизнесменов и отдельных политиков. Сейчас же кажется, что эту дискуссию о новой модели надо выводить на высочайший государственный уровень, и чем быстрее, тем лучше.
