Рассуждая о демократии, о том, какие страны демократические, а какие нет, мы часто забываем, какой путь прошла политическая система стран, которые ныне представляются витриной демократии. И по большей части мы не задумываемся над тем, почему она прошла этот путь. И, что еще более важно, многие, неосознанно следуя примеру Фукуямы, воспринимают нынешнее состояние демократии в этих самых витринах как вершину ее развития и конец ее истории. Но, как показывает сама история, состояние политических институтов той или иной страны предопределяется социально-экономическим состоянием общества в этой стране. Последние десятилетия общество как развитых, так и развивающихся стран испытывает непрерывные и очень большие изменения, а следовательно, можно ожидать эволюции и политических институтов, и представлений граждан о демократии, причем в различных социальных группах могут сформироваться различные представления о ней.
Немного предыстории
Главные признаки современной демократии, которые приводятся во всех учебниках политологии, таковы:
1. гарантии прав и свобод человека;
2. политический плюрализм;
3. наличие представительных органов власти, формируемых на основе всеобщих, свободных и справедливых выборов;
4. «разделение властей», при котором единственным законодательным органом считается парламент;
5. публичность власти.
Однако в таком виде демократия окончательно сложилась только в 50–70-е годы ХХ столетия. Хотя считается, что основы современной демократии были заложены британским Биллем о правах в конце XVII века, первоначально она распространялась только на мужчин из высших слоев общества; мужчины из низших классов получили эти права в полной мере довольно поздно. В Европе — в основном после революции 1848 года, в США — в 1870 году, с известными ограничениями, касающимися афроамериканцев. А в Великобритании — после многочисленных реформ и с существенными ограничениями в конце XIX века. Что касается женщин, то они даже в самых развитых демократиях получили избирательные права достаточно поздно. Скажем, в США это произошло только в 1920 году, в Великобритании — в 1928-м, во Франции — в 1944-м, в Швейцарии — в 1971-м.
Почему мы об этом вспомнили? Дело в том, что ограничения избирательных прав были не просто результатом эгоизма правящих классов, а снятие ограничений — не просто результатом борьбы различных слоев населения. Эти ограничения в значительной мере определялись социальной структурой общества, в которой низшие классы были настолько отчуждены от высших и от самого государства, что, во-первых, сами не претендовали на политические и гражданские права, потому что не видели в этом нужды, а во-вторых, между ними и высшими классами не могло быть никакого социального компромисса, на котором, собственно говоря, и основана современная представительная демократия. Низшие классы не были способны учитывать интересы высших классов, равно как высшие классы не могли учитывать их интересы. Допускать низшие классы к избирательным урнам высшие классы считали просто опасным для себя. Именно на этом факте основывалась марксистская точка зрения об антагонистических противоречиях между трудом и капиталом. И в те времена она отражала объективную реальность.
А женщины, изолированные от государства в четырех стенах, занятые семейными заботами, исключенные из непосредственного участия в производственной, экономической жизни, тоже до определенного времени не претендовали на политические права, по той же причине — они не видели в этом нужды. Пока не стали все активнее включаться в экономическую жизнь.
Политические права охватывали все более широкие круги населения по мере того, как рост благосостояния низших классов, не отменяя эти противоречия, сглаживал их, давая возможность поиска политических и социальных компромиссов.
История этого процесса особенно хорошо видна на примере Швеции. Поскольку эта страна не участвовала в конфликтах второй половины XIX — первой половины ХХ века, ее развитие не нарушалось никакими катаклизмами. К 1889 году, моменту создания Социал-демократической рабочей партии Швеции, политическая система страны полностью находилась под контролем буржуазии, землевладельцев и богатейших крестьян. Право голоса ограничивалось уровнем дохода и размером состояния. Подавляющее большинство рабочих были лишены права голоса. Создание Социал-демократической партии, во-первых, продемонстрировало рост политических притязаний рабочего класса в условиях резкого роста его численности и благосостояния, возникновения слоя рабочей аристократии и, во-вторых, дало правящим классам партнера в лице этой партии, которая с самого начала, в отличие от многих других социал-демократических партий того времени, проявила готовность к сотрудничеству с партиями буржуазии и землевладельцев при выполнении определенных политических и социальных условий. Как сказал один из теоретиков шведской социал-демократии, социал-демократы добивались баланса обоснованных интересов, а не революции.
Дальнейшее развитие политической и социальной системы Швеции шло по линии расширения прав рабочих, которым дали право голоса в 1909 году, и усиления влияния социал-демократии, которая с 1920 года с небольшими перерывами остается правящей партией. В результате Швеция стала витриной того социально-политического устройства, которое получило название «социальное государство».
Как пишет известный американский политолог Дэвид Харви, в 1950-е — начале 1970-х годов «“классовый компромисс” между капиталом и рабочим классом признавался, как правило, в качестве основной гарантии спокойствия в стране». Государство активно вмешивалось в промышленную политику и определяло уровень социального благополучия, создавая системы социального обеспечения (здравоохранение, образование и т. п.) и в целом планировало экономическое развитие страны. Все эти меры обеспечивали относительно высокие темпы экономического роста. Одним из условий социального компромисса в послевоенное время практически во всех странах стало ограничение экономической власти правящего класса и перераспределение влияния в пользу трудящихся. Одной из причин этого было и то, что перед взором правящих классов витали сцены нашей революции с ее радикальным решением проблемы социального неравенства.
Суть социального государства, расцвет которого во всех развитых странах пришелся на конец 1950-х — начало 1970-х годов, состоит в том, что государство гарантировало не только свободное развитие конкурентной капиталистической экономики, не только права и свободы человека, как это трактовала либеральная модель государства, но и обеспечение достойного уровня жизни для всех слоев общества, удовлетворения базовых потребностей каждого согласно существующим в обществе стандартам и место для низших классов в политической системе.
Как писал известный английский социолог и политолог Колин Крауч, после поражения нацизма и фашизма основой для политических перемен стало то, что они «происходили одновременно с серьезным экономическим ростом, который сделал возможным достижение многих демократических целей. Впервые в истории капитализма общее здоровье экономики стало зависеть от процветания массы наемных работников».
Можно сказать, что идеологически весь этот период в политике европейских стран фактически доминировала социал-демократическая идеология даже тогда, когда у власти находились правые политики. Экономической основой социальной модели государства было кейнсианство, которое настолько пронизало сознание всех политиков того времени, что даже такой консервативный политик, как Ричард Никсон, сказал: «Сегодня мы все — кейнсианцы».
Перелом
Но в начале 1970-х эта система начала давать сбои. Безработица и инфляция стремительно росли. Политика государственного регулирования и стимулирования экономики не работала. Общество ждало от политиков предложения альтернативной системы общественного устройства, которая позволила бы преодолеть этот кризис.
Традиционным, системным политикам всех направлений не удалось пойти дальше традиционных кейнсианских решений, хотя к середине 1970-х стало очевидным несоответствие этих решений насущным задачам. А, скажем, несистемные коммунисты из-за проблем, возникших у Советского Союза к тому времени, стали терять привлекательность, завоеванную Советским Союзом на фронтах Второй мировой войны, были во многом деморализованы и находились в поиске новой идеологической основы. Но события 1968 года показали, что практически во всех развитых капиталистических странах возникло новое объединение профсоюзов и новых социальных движений, которое настаивало на новом варианте компромисса между капиталом и рабочим классом, на этот раз, как заметил Харви, значительно более «социалистического толка». Например, «в Швеции существовал план постепенного выкупа доли собственников в их бизнесах и превращение страны в рабоче-собственническую демократию».
Но этому лагерю сторонников социалистических решений и централизованного планирования противостояли те, кто склонялся в пользу поддержания интересов корпораций и бизнеса и сохранения свободного рынка в его традиционном понимании. К середине 1970-х именно последние одержали верх. Их идеологической основой стал неолиберализм. Если изменения 1950-х годов можно назвать мирной революцией, то поворот конца 1970-х — мирной контрреволюцией, успехи которой в мировом масштабе были закреплены приходом к власти Маргарет Тэтчер и Рональда Рейгана.
В результате, если в послевоенное время, например в США, доля национального дохода, приходящаяся на 1% наиболее богатых граждан, упала с 16% (довоенный показатель) до 8% к концу Второй мировой войны и оставалась примерно на том же уровне в течение почти трех десятилетий, то в результате проведения неолиберальной политики в конце 1970-х доля национального дохода в распоряжении 1% наиболее богатых граждан США взлетела к концу столетия до 15% (почти достигнув предвоенного уровня). При этом соотношение средней заработной платы топ-менеджера и рабочего в американских корпорациях выросло с 30:1 (в начале 1970-х) почти до 500:1 к 2000 году.
Почему это произошло
Как замечает Харви, «основатели неолиберализма использовали идеи человеческого достоинства и индивидуальной свободы в качестве основы — как “фундаментальные ценности цивилизации”. Это был мудрый выбор, так как все эти идеи действительно кажутся людям привлекательными. Неолибералы утверждали, что эти фундаментальные ценности были поставлены под угрозу не только фашизмом, коммунизмом или любой диктатурой, но любым вмешательством государства в экономическую жизнь, когда оно пыталось подменить свободу выбора индивидуума коллективным принятием решений».
Свою роль в победе неолиберализма сыграл и эгоизм разросшегося среднего класса, в том числе из числа рабочих, который был соблазнен обещаниями неолибералов снизить налоги — чтобы не плодить, как его убеждали, бездельников — возможностями приватизации жилья и участия в приватизации госсобственности. Все, даже социалисты, захотели стать собственниками. Но эта утопия, как замечает Харви, оказалась столь же несостоятельной, как и коммунистическая.
Однако апелляция к индивидуальной свободе привела к тому, что демократия в ее неолиберальном виде свелась к единственной, по сути, форме участия в демократических процессах — участию в выборах. Зато она предоставила, как заметил Крауч, «широкую свободу для лоббистской деятельности, которой занимается в основном бизнес», а политическая власть стала избегать вмешательства в капиталистическую экономику. При этом неолиберализм не слишком интересуется широким участием граждан или ролью организаций, не связанных с бизнесом, в демократическом процессе. Удивительным образом неолиберальная доктрина приобрела худшие черты сусловского толкования марксизма. Не случайно известный британский экономист Гай Стэндинг называет ее политическим чудовищем. В России на примере наших доморощенных неолибералов особенно хорошо виден этот удивительный сплав претензий на либерализм с сусловским догматизмом.
Повсеместно и в Европе, и в США, и в других странах с развитой демократией происходила необычайная концентрация богатства и власти. Но особенно характерно это оказалось для России 1990-х, где у неолиберальной «шоковой терапии» не было сколько-нибудь серьезного политического противовеса, который все же существовал на Западе в лице не столько даже левых политических сил, сколько в левой традиции. Причем реформаторы сознательно разрушали профсоюзы и критически относились к процессу создания политических партий в России. А некоторые из них даже выступали за создание беспартийной демократии, потому что и профсоюзы, и партии, как они считали, мешали реформам. В результате в России сложилась столь вызывающая олигархическая система, что она вызывала отторжение даже у сторонников неолиберализма на Западе из-за невероятного взлета неравенства доходов и богатства.
Можно сказать, что неолиберализм изменил процесс функционирования всего мирового капитализма на протяжении последних уже почти сорока лет.
Постдемократия
Победа неолиберализма в странах традиционной демократии была закреплена благодаря процессу деиндустриализации и глобализации, в ходе развертывания которых большая часть промышленности большинства развитых капиталистических стран переместилась в Китай и страны Юго-Восточной Азии. Казалось, что в развитых странах реализуются идеи постиндустриального общества. Большинство населения этих стран перемещались в сферу услуг. Как заметил один британский политолог, вся Британия из мировой фабрики превратилась в прачечную Лондона.
Изменения в социальной структуре общества не могли не сказаться на состоянии демократии. Новые социальные слои, все эти офисные служащие, хотя и были наемными работниками, скорее отождествляли себя с правящим классом, чем с традиционным пролетариатом. Не случайно социологи предпочитали называть эту социальную страту средним классом, хотя их материальный достаток часто был ниже, чем у традиционного пролетариата. Но как показало последующее развитие, в ходе которого за последние двадцать лет уровень жизни большинства этого самого среднего класса снизился, это было иллюзорное представление, но оно способствовало укреплению идеологических позиций неолиберализма.
Все это привело к изменениям демократии, и для характеристики современного ее состояния Крауч предложил термин «постдемократия», под которой он понимает систему, где «политики все сильнее замыкались в своем собственном мире, поддерживая связь с обществом при помощи манипулятивных техник, основанных на рекламе и маркетинговых исследованиях», притом что все формы, характерные для здоровых демократий, казалось бы, оставались на своем месте, но теряли свое содержание. По мнению Крауча, это было обусловлено несколькими причинами:
«— изменениями в классовой структуре постиндустриального общества, порождающими множество профессиональных групп, которые, в отличие от промышленных рабочих, крестьян, государственных служащих и мелких предпринимателей, так и не создали собственных автономных организаций для выражения своих политических интересов;
— огромной концентрацией власти и богатства в многонациональных корпорациях, которые способны оказывать политическое влияние, не прибегая к участию в демократических процессах, хотя они и имеют огромные ресурсы, чтобы в случае необходимости попытаться манипулировать общественным мнением;
— и — под действием обеих этих сил — сближением политического класса с представителями корпораций и возникновением единой элиты, необычайно далекой от нужд простых людей, особенно принимая во внимание возрастающее в XXI веке неравенство».
После постдемократии
Но изменения социальной структуры общества в развитых странах на превращении большинства населения в работников сферы услуг не заканчиваются.
Неолиберализм, как писал Гай Стэндинг, пришел не один, он неразрывно связан с глобализацией, которая «положила начало конкурентному давлению на промышленно развитые страны со стороны новых индустриально развитых стран и Киндии [Китая и Индии] с их неограниченным ресурсом дешевой рабочей силы». Ситуация усугубляется новой промышленной революцией, которая выбрасывает на улицу все новые отряды рабочего и среднего класса.
В результате этих процессов экономика оказалась в значительной мере неподконтрольна традиционным механизмам демократического общественного контроля, которыми так гордились развитые страны.
Одной из составляющих неолиберальной политики было изменение отношения государства к рынку труда. Как пишет Стэндинг, «считалось, помимо всего прочего, что следует повысить гибкость рынка труда, а это значило переложить бремя рисков [снижения доходов, безработицы] на плечи работающих и их семей, делая их еще более уязвимыми», в частности, перед присущими капитализму кризисами, перед безработицей, возможной неработоспособностью, старостью.
Новым явлением стало возникновение нового класса, который Стэндинг предложил назвать прекариатом, и которому присущи три характерных особенности. Во-первых, отсутствие гарантий занятости. Во-вторых, отсутствие гарантий пенсий, пособий по безработице, медицинской страховки. В-третьих, сужение, а часто отсутствие гражданских, политических и экономических прав. Его появление — результат политики, проводимой под предлогом повышения экономической эффективности в условиях глобализации, когда в конкуренцию с работниками развитых стран вступили работники стран третьего мира.
Как это часто бывало в мировой истории, явление прекариата, превратившегося в массовое явление, уходит своими корнями достаточно далеко в историю. Многие герои Достоевского и Диккенса, все эти «униженные и оскорбленные», — это прекариат в его зародышевом состоянии. Новые низы общества, которые воспроизводят судьбу низших классов начала XIX века: они не нужны государству, равно как и им не нужно ни государство, ни демократия.
Вплоть до середины ХХ века расширявшийся капитализм затягивал этот пропрекариат в ряды пролетариата, но этот процесс завершился, и мы присутствуем при начале обратного процесса — вытеснения пролетариата и значительной части среднего класса в прекариат.
Таких людей становится все больше, в том числе в России. О том, что это явление, как его ни назови, актуально и для России говорит следующий факт: как признала вице-премьер Ольга Голодец, «38 миллионов россиян трудоспособного возраста работают непонятно где». Этот факт определен самым простым образом: эти люди не платят налоги. Это означает, что они работают без заключения трудового договора или вообще занимаются самообеспечением, выживают за счет огородов.
Если они работают, то они бесправны в отношениях со своими хозяевами, если не работают, то не получают никаких пособий и не имеют официального рабочего стажа, то есть лишаются права на пенсию. Они соответствуют всем признакам прекариата, только пока об этом не знают. И если они все еще пользуются услугами бесплатной медицины и бесплатного образования, то лишь благодаря тому, что государство боится подступиться к этой проблеме. Российский средний класс пока не осознает, что он во многом содержит те самые 38 млн человек за счет своих налогов. А эти люди не осознают, что их вытеснила на обочину жизни экономическая политика последних тридцати лет.
Можно сказать, что пока прекариат — это «класс в себе», то есть класс, «не осознающий своих особых, — как писали в советских учебниках, — объективно обусловленных коренных интересов, не выдвигающий своей собственной политической программы». Вот почему он кажется удобным объектом манипуляций и угнетения для политической и экономической элиты развитых стран — в отличие от традиционного рабочего класса, который давно стал классом «для себя», осознает свои интересы, защищен массой законов, навязанных им системе как минимум за два столетия своей борьбы, наличием профсоюзов и других организаций, его представляющих, и привычкой к борьбе за свои интересы.
Но в контексте нашего анализа дело не столько в угнетении со стороны правящих классов, сколько в отчуждении этих людей от государства и экономики. Гаражной экономике не нужно государство, а следовательно, не нужна демократия как часть государственного устройства. А правящим классам, ориентированным на глобализм, не нужно участие этих людей в демократии.
При этом надо заметить, что далеко не все из тех, кто занял такую социальную позицию, сделали это под влиянием только экономических факторов. Значительная часть современной молодежи отвергает общество промышленного труда, который для них является символом угнетения, и выбирает жизнь, свободную от социальных обязательств. Но тем самым попадает в еще худшую зависимость от неопределенности своего экономического положения. За псевдосвободу в молодости этим людям придется платить в старости.
В значительной мере это результат системы современного образования, которое фактически заточено на формирование перекариата. «На протяжении веков считалось, что образование освобождает от невежества и помогает развивать способности, заложенные от природы, — пишет Стэндинг. В неолиберальном обществе эта задача отошла на задний план: — Вместо того чтобы изучать культуру и историю, дети должны научиться, как стать идеальными потребителями… Людям продают все больше и больше “дипломов”, которые все меньше и меньше ценятся…». Как пишет Стэндинг, переиначивая старый советский анекдот: «Они делают вид, что обучают нас, мы делаем вид, что учимся». И продолжает: «Инфантилизация мозгов — часть этого процесса, но не для верхушки общества, а для широких масс». Но проблема не в образовании как таковом: падение уровня образования подрывает устои демократии. Во-первых, граждане, получившие облегченное образование, становятся первыми кандидатами в прекариат, который изолирован от демократических институтов своим униженным состоянием, а во-вторых, они не способны разобраться в сложностях современной жизни, что делает их заложниками политиканов, для которых политика становится соревнованием не программ, а популистских заявлений и имиджей.
Будущее демократии в современном мире
Современный мир явственно расколот на две части: «золотой миллиард» и остальной мир. Но будущее демократии удивительным образом видится одинаковым в обеих частях нашего мира.
В развивающихся странах вроде Египта, Сирии, Ирана социальная структура общества близка к социальной структуре той же Британии начала XIX века, в которой был невозможен социальный компромисс, и попытка реализовать там современные демократические институты либо приводит к власти радикальных представителей низших классов, которые совсем не собираются следовать демократическим нормам, либо к разного рода формам манипуляции демократическими институтами, как это было в Таиланде при клане Шинаватра, который, поднимая государственные закупочные цены на рис, добивался поддержки основной массы населения Таиланда — крестьян. А оплачивать эту поддержку беднейших слоев общества, как через налоги, так и через завышенные цены на продукты питания, фактически должен был средний класс городов, постоянно против этого протестовавший. Демократического выхода из этой коллизии не оказалось, пришлось прибегнуть к военному перевороту.
А социальная обстановка в демократиях «золотого миллиарда» и таких стран, как Россия, претендующих на то, чтобы туда попасть, способствует все большему отчуждению значительной части низших классов от государства, от правящих классов и даже от более или менее преуспевающих представителей своего класса. Вновь, как в начале XIX века, формируются социальные слои, чуждые самому государству и его экономико-политической системе. Мы видим, как усиливаются антисистемные партии, усиливаются и побеждают антисистемные политики: Трамп, Сандерс, Ле Пен, Корбин, Беппе Грилло. А в некоторых вроде бы развитых странах, как Венгрия и Польша, побеждают партии «глубинки», заставляя «продвинутых» горожан задуматься над гримасами такой демократии.
В развитых странах попытки откупиться от социальных низов, исключаемых из экономики и государства, принимают причудливые формы вроде предложений безусловного базового дохода. Чем больше людей будет превращаться в прекариат, тем больше вероятность, что демократическое волеизъявление граждан может превратить этот доход в реальность. Но захотят ли те, кто своей работой будет обеспечивать остальным гарантированный доход, демократии, в которой утверждаются такие решения? Пример Таиланда показывает, что могут и не захотеть. И выхода у них будет два: либо ограничение демократии теми слоями населения, которые обеспечивают существование и доход страны, либо их же диктатура. Но, с другой стороны, захочет ли прекариат — класс профессиональных безработных — мириться со своей судьбой?
История демократии возвращается, как по спирали, к своему началу. На такой почве социального отчуждения и антагонистических противоречий демократия долго существовать не сможет, и либо отчужденные возьмут власть в свои руки, как это произошло в России в 1917 году, со всеми соответствующими последствиями (причем опираясь на институты демократии, а не на восстание, как в России), либо правящие классы, поддержанные новыми слоями «рабочей» аристократии, откажутся от демократии в ее современном понимании и вернутся к ее состоянию на начало XIX века.
