Санкции против российской экономики и отдельных отечественных компаний и предпринимателей, которые больше напоминают не политические, а торговые войны, делают актуальным вопрос о переменах в экономической политике страны. Эффективность избранной четверть века назад неолиберальной модели и раньше вызывала сомнения. Но теперь, в мире стремительной деглобализации, эта модель становится в принципе нежизнеспособной. О том, исходя из каких рациональных соображений можно сейчас строить экономическую и, шире, социально-экономическую политику, мы поговорили с секретарем Общественной палаты Российской Федерации Валерием Фадеевым.

— Прежде чем строить новый цивилизационный проект для России, нужно в первую очередь задуматься о новой приемлемой экономической модели для русской цивилизации?

— Нет, я так не думаю. Экономическая политика вторична. У нас уже была попытка выстроить радикальную экономическую политику в девяностые годы, со сломом предыдущей системы. И основание для нее, которое тогда использовалось, было насквозь гнилым. Народ в конце восьмидесятых занимал крайне наивную позицию. Интеллектуалы, как позднее выяснилось, обманывали себя и обманывали народ. Те, кто организовывал переход к новой экономической системе, тоже обманывались или обманывали. Слишком много было наивного и глупого. Только сейчас, когда началось жесткое противостояние России и Запада, у большинства окончательно открылись глаза.

Тогда, в начале девяностых, мы наивно ждали, что нам принесут факел свободы, а принесли жупел лжелиберализма. Оторванный от ценностного основания и от религиозного основания, либерализм вырождается в чистый эгоизм. Либерализм ведь неплох, либерализм дал возможность многим западным странам энергично развиваться. Но если мы посмотрим на либерализм в Британии в семнадцатом, восемнадцатом и девятнадцатом веках или на экономический либерализм в США, то мы увидим, что этот либерализм имел очень прочную религиозную основу. Он был сопряжен с высокой нравственностью, с высокой моралью. Это не означает, что бизнесмены не обманывали друг друга. Но они, тем не менее, были очень религиозными людьми. И у них были цели, связанные с моральными ценностями и обязательствами. Адам Смит, когда писал о невидимой руке рынка, конечно же, не мог представить, что его соображения будут предельно оторваны от каких-либо нравственных оснований, когда все вырождается в дикую наживу, борьбу всех против всех и, в конечном счете, в огромное неравенство и деградацию социально-политической системы.

— Любая идеология, оторванная от морально-ценностного религиозного основания, вырождается в эгоизм? Коммунизм тоже?

— Коммунизм, несомненно, имел не религиозную, но очень мощную квазирелигиозную нравственную основу. Именно поэтому Советский Союз довольно долгое время был столь успешен. Именно поэтому сейчас создан фактически народный миф о Советском Союзе, в котором негативные стороны почти стерты. Даже молодежь, которая не жила при советской власти, дает ей положительную оценку.

— Но за последние тридцать лет в российском обществе как раз наблюдается всплеск религиозности. Люди ходят на службы, храмы, мечети, синагоги строятся и восстанавливаются. Почему это не привело к формированию неких морально-нравственных норм, которые дополнили бы или сбалансировали принятый на вооружение лжелиберализм?

— У нас большая часть элиты оторвана от народа и от народных чаяний. Она по-прежнему оперирует крайне искаженными представлениями о том, как должна быть устроена политическая и экономическая система. И разрыв между представлениями народа о том, как должна быть устроена жизнь, и представлениями элиты увеличивается. Драма заключается в том, что у нас не народ архаичен, у нас элита архаична.

Значительная часть элиты в девяностые считала, что народ надо переделать. Как тогда многие любили говорить, надо изменить цивилизационное ядро народа, цивилизационный код. Большевики уже пытались: это привело к колоссальным жертвам, а код изменить так и не удалось. Русский народ или, шире, российский народ империи, все равно оставался собой. Изменить код — значит убить народ. И в этом смысле представления некоторых наших лжелибералов предельно агрессивны и, я бы даже сказал, имеют нацистский характер. Хотя они называют себя прогрессивными людьми. Но это абсолютно контрпрогрессивно, это откат в какое-то темное, мрачное средневековье.

Экономика и мораль

— Тем не менее за последние четверть века русский народ сильно изменился.

— Наивность исчезла сразу, как только рухнул Советский Союз. Уровень жизни упал в два-три раза, и сразу пришла трезвость. Я вам напомню, что перед стартом избирательной кампании в конце 1995 года рейтинг Ельцина был несколько процентов. Это было десятилетие выживания. Затем последовало десятилетие отхода от этой травмы. Люди получили возможность что-то купить, куда-то поехать. Появился довольно большой средний класс, появилась современная жизнь. И травма, в общем, была в значительной степени преодолена.

— А потом началось десятилетие застоя, решения для выхода из которого до сих пор не найдено. Почему?

— Экономическая политика может быть успешной только тогда, когда она имеет прочные моральные основания. Можно приводить примеры успешного развития стран: США, Германия, Япония после Второй мировой войны, современный Китай — везде политика опирается на моральные основания. Экономическая политика — это не набор каких-то схем из учебников по экономике, это гораздо более сложные вещи. И, конечно, она должна учитывать тот самый культурный код, который хотели выкорчевать и поменять в девяностые годы. Только опираясь на это цивилизационное ядро, на фундаментальные ценности, можно построить продуктивную экономическую политику.

— Четыре года назад у нас появился сильный ценностный ресурс — патриотическая консолидация общества в связи с возвращением Крыма.

— Казалось бы, это же риски! Люди ж не дураки, люди понимают, что это риски, люди видят, что это привело к серьезному напряжению отношений России и Запада. И тем не менее Путин набирает семьдесят шесть процентов на выборах, даже спустя четыре года после Крыма, потому что затронут важнейший архетип нашего народа — земля, территория. Страна раскинулась от Атлантического океана до Тихого. Это произошло почти мистическим образом. Зачем русские люди несколько сотен лет назад шли на десять тысяч километров к Тихому океану? Это загадка. Но это присутствует внутри живущих сейчас. Они считают: да, это правильно! Это не разум, это даже не инстинкты, это нечто более важное. Более того, если происходит такая реакция, это означает, что народ есть.

— Но элита как будто не заметила это новое ценностное основание.

— Есть проблема в слое интеллектуальной элиты. И в этом отношении состояние общества во многом хуже, чем даже в советское время. Потому что интеллектуальный слой не предлагает решений. Он истощился. Он слабо поддерживается государством. Он во многом не преодолел травму девяностых. Очень слабые интеллектуальные дискуссии в обществе по самым разным проблемам. Экономическая дискуссия из рук вон слаба — это вообще не дискуссия. Бюрократия вообще не предлагает какой-то интеллектуальной дискуссии. Отсюда проблема со средним бизнесом, в котором очень много серьезных людей. Они готовы разговаривать и предлагать, но их не слышат и не видят и видеть не хотят. Это тоже одна из проблем. Средний бизнес ведь ближе к простым людям, чем к бюрократии.

Ответственность бизнеса

— Должен ли крупный российский бизнес привлекаться к обсуждению морально-ценностных оснований экономической политики? На Западе крупный бизнес часто сам придерживается политики солидарности — отписывает наследство на благотворительность, создает фонды для развития науки или социальной среды. У нас такая политика называется социальной ответственностью бизнеса. Чего мы можем требовать от крупного капитала?

— Доминирующая точка зрения в девяностые, сейчас — в меньшей степени — заключается в том, что бизнес должен платить налоги, а государство должно решать социальные задачи. Это как раз отрыв от каких бы то ни было нравственных оснований. В девяностые говорили о повышении эффективности, ради которой с баланса предприятий надо было сбрасывать социальную сферу, детские сады, санатории. А ради чего повышать эффективность? Чтобы люди лишились нормальной жизни?

Абстрактная эффективность не может быть критерием для принятия политических и экономических решений. Нет никакой абстрактной эффективности, за этим стоят миллионы людей и их судьбы. Есть примеры, когда бизнес очень активно взаимодействуют с властью. Когда бизнес осознанно берет на себя социальную ответственность. Не просто праздник какой-то провести, людей накормить, а реальную ответственность. В одном регионе, знаю, бизнес лесопосадками занимается, за дорогами следит. Это масштабно. И это большие деньги.

Но и у власти, и у бизнеса должно быть одинаковое понимание целей, что они делают и ради чего они это делают. Эффективность предприятий, конечно, должна быть, это само собой разумеется. Но эффективная хозяйственная жизнь должна быть и для чего-то другого. Цель, в сущности, проста. Каждый человек, где бы он ни жил, должен иметь возможность заработать себе на кусок хлеба, вырастить и устроить своих детей. Эти дети должны иметь возможность выстроить карьерный рост. Вот и все, ничего больше. А все остальное — абстракция.

— То есть нельзя упрощать договор между компанией и регионом: я тебе детский сад построю, а ты мне месторождение отпишешь. Должна быть совместная программа развития территории ради людей, которые на ней живут и трудятся.

— Вот я был недавно в Кузбассе. Угольные компании наступают на поселки — угольные пласты прямо под домами. Есть нормативы: на каком минимальном расстоянии должен находиться карьер от поселка. Все нарушается. Они подходят все ближе, начинают перерезать дороги. Жители вынуждены ездить в объезд. Если десятки тысяч людей не получают ничего от угольных компаний, теряют свою жизнь, теряют свои поселки и вынуждены уезжать, какая же здесь ответственность?

Проблема неравенства

— Если смотреть на предвыборную социологию, мы увидим, во-первых, экономический аспект, прежде всего запрос на повышение уровня жизни, а затем мощное и однозначное требование справедливости, которое можно назвать левым поворотом. Может ли тема справедливости стать одним из оснований новой экономической политики?

— А при чем здесь левый или правый поворот? Если говорить об экономической политике, то надо отталкиваться от самого острого. Одна из острейших проблем — неравенство. Не только у нас, неравенство растет во всем мире. И в Европе растет неравенство, а там были выстроены социальные, местами почти социалистические государства после Второй мировой войны. Томас Пикетти доказал, что период минимального неравенства совпал с периодом максимально быстрого экономического роста и достижения невиданного массового благосостояния в истории человечества. Теперь неравенство растет, а благосостояние сокращается.

Если содержательно рассуждать об этой проблеме, то можно выйти на экономические решения. Возьмем региональное неравенство. У нас максимальная цифра бюджетной обеспеченности под сто пятьдесят тысяч на человека в год в Москве. Москва, Ханты-Мансийск, Сахалин, еще несколько регионов. А вот среднерусское регионы — тысяч тридцать на человека в год. Есть регионы, где еще меньше. Я не призываю раскулачить Москву. Но надо же задуматься, почему так происходит, почему в Москве учитель может заработать до ста тысяч рублей, а в Липецке максимум тысяч тридцать. До Липецка четыреста километров, а чем учитель Липецка отличается от столичного? У нас же пенсии по стране одинаковые! Значит, кто-то принял решение, что пенсионеры везде одинаковые, а учителя разные?

Было принято решение: планирование от достигнутого. Можно математически показать, что планирование от достигнутого приведет к увеличению разрыва между регионами. Означает ли это, что надо немедленно начать забирать у богатых регионов и отдавать бедным? Такая попытка была, какой-то один процент, что ли, в прошлом году начали перераспределять. Богатые регионы сразу возмутились. По-видимому, правильное решение заключается в том, что надо развивать отстающие регионы, чтобы там появлялось больше рабочих мест, продуктивное производство, больше зарплаты, больше налоги. Есть ли такая политика? Нет, у нас нет политики размещения производительных сил.

У нас нет политики расселения. Сильные регионы вытягивают население из близлежащих бедных. И это считается само собой разумеющимся. Я хочу заметить, что советская экономическая география полвека назад была самой передовой в мире, все западные страны учились у Советского Союза и применяли эти принципы в своих капиталистических экономических системах. Не брезговали. А мы говорим: нет, политика расселения — это не наша политика. Пусть живут как хотят. Но когда они живут как хотят, то даже в каком-нибудь Чудовском районе Ленинградской области нет работы, и мужчины ездят вахтовым методом работать в Петербург охранниками. Мы строим скоростные магистрали. Но без развития промышленности скоростные магистрали лишь увеличивают радиус привлекательности крупных городов. Раньше люди за сто километров приезжали в Москву, теперь за двести-триста. Понимаете? Так же и жизненные траектории. Если человек родился в небольшом городке, у него гораздо меньше шансов продвинуться, чем было в советское время.

С чего начать дискуссию

— Мы многое критикуем в нашей реальности, но ведь не так все плохо?

— Да, на это мало кто обращает внимание, но в целом жизнь нормализуется. Этому есть очевидные социологические доказательства. Достаточно посмотреть на графики самоубийств или смертности от алкогольных отравлений: взлет в девяностые, пик в начале двухтысячных, а потом неуклонное снижение. У нас сегодня гибнет на пожарах удельно на сто тысяч человек в пять раз больше людей, чем в США, и в десять раз больше, чем в Германии. Но пятнадцать лет назад гибло в два с половиной раза больше, чем сейчас. То же самое происходит с жертвами в дорожно-транспортных происшествиях — здесь тоже снижение.

Почему был взлет в девяностые? Потому что разрушились все структуры жизни, потому что миллионы людей потеряли смысл жизни, перспективу. Снижение числа самоубийств и смертности от алкоголя — абсолютное доказательство нормализации жизни. И хотя за последние годы реальные доходы населения процентов на пятнадцать снизились, каких-то радикальных, серьезных ухудшений социальных показателей пока нет. Это значит, что народ преодолел травму девяностых. Он спокоен. Да, есть много волнений по поводу свалок или вот серьезное социальное напряжение в связи с трагедией в Кемерове, но в целом у народа есть ощущение спокойствия, он не боится ни санкций, ни особых осложнений отношений с Западом. На это и надо опираться: у народа появилась нравственная сила. Он снова становится собой.

— Бюрократия, чиновники — они разные. Есть ведь и позитивные примеры?

— Есть. Простой пример — благоустройство городов. Волна пошла, массовое движение, когда люди активно включаются в решение этих задач. Они перестают быть задачами чисто бюрократическими. Создаются рабочие группы, проектные центры, люди активно в этом участвуют. Заметим, что в девяностые, даже десять-пятнадцать лет назад, люди в этом не участвовали.

Другой показатель — подъем волонтерского движения. Сотни тысяч, а возможно, и миллионы людей участвуют в волонтерских проектах. Такого тоже раньше не было. И это тоже признак нормализации жизни.

Я надеюсь, что процессы в глубинах народа начнут влиять на власть, на бюрократию. Так, как это происходит в некоторых городах и в некоторых регионах. Если в конце восьмидесятых элита роковым образом повлияла на народ, который позволил разрушить великую страну, то сейчас, наверное, может произойти обратный процесс. Когда народ каким-то образом — вы спросите как, я не знаю, для начала, скажем, мистическим способом — повлияет на элиту, и элита будет более адекватна желаниям народа.