Во втором часу пополудни, в самую жару, случилось мне оказаться у памятника Пушкину. И цветов у постамента, и народу было ещё немного. Справа несколько десятков человек собралось вокруг небольших подмостков, откуда сменявшиеся молодые люди читали в микрофон по несколько строчек из самых разных — в том числе совсем не хрестоматийных — творений юбиляра. Судя по акцентам и цвету лиц, видных над головами слушателей, читали, кроме своих, и иностранные студенты. Читали кто хуже, кто лучше, но все трогательно совпадали в главном: голоса звенели от счастья. Я прекрасно понимаю этих ребят: и у самого так. По случаю годовщины поэта многие обитатели соцсетей вывесили его стихи, и трудно было не заметить, как взгляд на неожиданно сверкнувшую в ленте пушкинскую строчку отзывается острым всплеском счастья — даже если сама эта строчка ничуть не радостна. Один мой давний знакомый, например, вывесил «Не дай мне Бог сойти с ума», но и от этого сгустка отчаяния пыхнуло счастьем. От немыслимой точности каждого слова. От бездонного совершенства мысли. От безошибочно ощутимого всепроникающего родства.

В последнее время всё чаще слышны сетования на то, что юбиляра всё меньше и всё хуже знают, что привычные похвалы ему следует понимать всё менее буквально, что эпоха всеохватности, всеобщности Пушкина в русском мире закончилась. Наверно, в таких утверждениях много правды, но это не повод слишком уж огорчаться. Буквальной-то всеохватности никогда и не было, не в ней и дело. Когда Одоевский писал своё знаменитое «Солнце нашей Поэзии закатилось! …всякое Русское сердце знает всю цену этой невозвратимой потери, и всякое Русское сердце будет растерзано»… — он был безусловно прав, хотя простая справка о тиражах, которыми тогда, да и много позже издавались сочинения юбиляра, такого обобщения вроде бы допускать не должна. Но как ни важен вопрос, до какой части наших детишек вовремя дойдёт «Сказка о царе Салтане» и какая часть подростков вовремя прочтёт «Капитанскую дочку», это вопрос далеко не единственный. Пока нас, любящих Пушкина как живое чудо, а не как изготовленный руками идол, много — пока абсолютное совершенство его творений не кажется (или мало кому кажется) чем-то требующим доказательства — ничего ещё не потеряно. Мы по-прежнему вправе повторять за Ильиным, что «Пушкин есть чудеснейшее, целостное и победное цветение русскости», и надеяться на то, что русская культура не перестанет стремиться к Пушкину — с бо́льшим успехом, чем сейчас.

Конечно, для этого полезно бы его и понимать получше, чем сейчас. Времена, когда Пушкина следовало понимать исключительно как тираноборца и антиклерикала, сошли на нет три десятилетия назад; времена, когда Пушкина настоятельно рекомендовалось понимать противоположным способом, тоже не затянулись. Обозначилась свобода интерпретаций, каковой свободой люди и принялись посильно пользоваться. В Пушкина, с его вселенской широтой взгляда и абсолютной прозрачностью тона, можно «вчитать» почти всё что угодно, вот и делаются попытки — в юбилейные дни, естественно, особенно частые — сделать поэта предтечей, а то и адептом самых разных нынешних политических течений. Характерно, что все эти попытки более или менее удаются; больше скажу: в таком изложении — вперемежку со звонкими пушкинскими цитатами — любая политика становится если и не блистательной, то как минимум куда более презентабельной, чем сама по себе. И это естественно: креативщика-то припрягают какого! Текущим не чета. Но пиар-обработка хрестоматийных текстов — дело слишком нехитрое, а более глубоко Пушкин почти не прочитан.