На первый взгляд сугубо бухгалтерский термин «ревизия» успел обрасти сегодня эмоционально окрашенными смыслами. Достаточно взглянуть, как перелицовывалась память о Великой победе за прошедшие 75 лет в нашей стране и во всем мире, чтобы сразу же почувствовать тот моральный знак, который покоится на этом понятии. Но при детальном рассмотрении, при отстранении от эмоции ревизия де-факто оказывается явлением куда более сложным и не столь однозначным, как хотелось бы нашему моральному сознанию.
Еще в середине тридцатых годов известный советский писатель Юрий Олеша уловил эти опосредованные изменения оптики ревизионизма. Достаточно привести два предложения, которые он сам рассматривает в качестве примеров в своем, пожалуй, наиболее известном произведении «Ни дня без строчки» — и перед нами развернется эволюционная дуга ревизионизма в советской культуре, предугаданная сатириком.
Вот первый пассаж, написанный как бы современным автору канцеляритом в годы культа личности: «В американской литературе X[емингуэй]. — наиболее значительный представитель т. н. “потерянного поколения”, части мелкобуржуазной интеллигенции, пораженной шоком империалистической войны…». А вот парафраз канцелярита будущего, относящийся уже к шестидесятым годам: «После 1-й Мировой войны X. создал романы, в которых выражен глубокий протест против войны, тонко переданы настроения т. н. потерянного поколения, разочарование в буржуазной действительности… X. сочувственно отразил борьбу испанского народа против фашизма…».
Мы посмеиваемся над этим изменением конъюнктурных стилей в описании творчества «мелкобуржуазного» Хемингуэя, над этой как будто бы нечаянной ревизией — ведь подлинный художник способен так точно чувствовать дух времени! И через эти «ежедневные» строчки мы слышим смех над многими другими советскими источниками, пронизанными угодничеством и дискурсивными практиками борьбы с несуществующим врагом. Но что есть трансформация конъюнктуры, как не изменение среды текстов, их фактов и событий и регулярная переоценка — или прямо скажем, ревизия — итогов этих событий?
И сегодня в нашу информационную повестку, кажется, навсегда вошли такие заштатные темы, как пересмотр итогов Второй мировой, ее новые незаслуженно забытые «герои», тождество Сталина и Гитлера. Западные СМИ регулярно и с большой любовью уравнивают СССР с Третьим рейхом и пытаются возложить на Советский Союз такую же ответственность за начало последнего глобального конфликта. Все это за последние тридцать лет стало актуализированным и плотным.
Эта волна, достигшая своего пика вместе с небезызвестной декларацией Европарламента, была предсказуемо воспринята Россией чрезвычайно болезненно. Слово «фальсификация», как и словосочетание «историческая правда», вновь глубоко вошли в поствоенную текстологию новой России, причем с подачи (а иногда и с непосредственным участием) людей, облеченных властью.
Но такие «войны памяти», как известно, ведутся при помощи весьма избирательной демонстрации архивных документов, и потому надежда на хоть сколько-нибудь устойчивый консенсус, основанный на спокойных и вдумчивых научных подходах, едва ли возможен. Тем более что в эти дискуссии ринулись политики всех возрастов и рангов.
Странный XXI век вновь возвел на олимп геополитических технологий исторический ревизионизм, который, оказавшись в поле осуществления власти, утрачивает свое нормальное «хозяйственное» измерение. Он становится бедствием для историков, осмелившихся отказаться от «погон» и солидного вознаграждения ради конструирования «правильного» содержания национальной памяти.
Ведь политизированный ревизионизм занимается только тем, что конвертирует сложное пространство исторических пластов в элегантные «пресс-релизы», которые затем рассылаются по профильным ведомствам публицистами, способными каждый год выводить на свет божий очередной «нон-фикшн», но не корпеть десятилетиями над скучными монографиями. И основная функция этих «пресс-релизов» — легитимировать свое настоящее путем переинтерпретации прошлого.
А прошлое каждой страны скрывает в себе немало грязного и неприятного, и потому это прошлое, как главная угроза сегодняшнему правящему классу, должно подвергнуться точечной корректировке. Ревизия делает прошлое безопасным, как бы оскопляя его, а будущее — открытым, попутно выдавая лицензию на правильную интерпретацию всей национальной истории власти, которая использует этот нематериальный актив в своих нуждах. Но каковы те условия, которые требуют ревизии прошлого? И какие механизмы запускают этот глобальный пересмотр истории?
История ревизий Истории
Стоит сразу сказать, что ревизионизм как явление, понимаемое в самом широком смысле этого слова, присущ истории и, если шире, всей западной цивилизации. Историческое сознание не способно описывать действительность проживаемого, не внося в него свои субъективные искажения. Находясь между молотом «идеалистической» догмы и наковальней «реальности», человек вынужден постоянно пересматривать свое видение и оценки прошлого, корректируя и определенным образом сшивая факты друг с другом по мере внутренней осознанности и трезвости взгляда. Потому что нет такой истории, которая не проживалась бы личностно, а это значит, что повествование об истории и ее рефлексия подобны исповедальной литературе, где ревизионизм сквозит на каждой странице.
Более того, сама коллективная память, которая отражается в культуре, чрезвычайно избирательно оперирует фактами прошлого, отделяя те, что следует помнить, от тех, которые нужно забыть и не припоминать, замечает доктор философских наук, профессор ВГИКа Николай Хренов: «Тем и отличается историческое Событие от факта. Событие — это продукт сакрального конструирования, обеспечивающий идентичность людей, причастных к нему. Факт — лишь некоторая эмпирическая единица, которая может стать частью своего События, а может быть вытеснена из памяти навсегда. Память чрезвычайно зависима от культуры, и именно последняя как бы диктует первой, что нужно помнить, а что — забывать».
«Нужно понимать, что, как писал Виктор Шкловский, в истории остаемся не мы, в истории остаются легенды о нас, — замечает Григорий Тульчинский, доктор философских наук, профессор НИУ ВШЭ. — В истории всегда происходит некоторый отбор фактов, их пересказ в новых условиях, контекстах, и поэтому ревизия неотделима от памяти. Более того, любая память мифологична, потому что она строится на каких-то образах. И эти мифы затем принимаются и входят в этническую, национальную идентичность. Как фундаментальные метафоры, они придают смысл происходящему. Миф — это больше чем реальность, потому что только он делает реальность реальной и понятной».
И потому глобальные ревизионистские тенденции фиксируются еще и в тот момент, когда происходит сдвиг в больших культурных процессах, когда происходит окончательное крушение цивилизации, обеспечивавшей до этого единообразие воспроизводства исторического знания, суммы некоторых Событий, рождавших Миф, благодаря которому наконец сшивалось полотно идентичности.
Так, если двигаться от истоков европейской цивилизации, то мы увидим, что одними из первых ревизионистов античности, почувствовавших наступающую революцию в области понимания, кто такой человек, и первых научных изысканий в области гуманитарных дисциплин, были софисты — известные учителя древности.
За немалую плату они готовы были наставлять всякого свободного гражданина в его политической карьере. И помимо того, что они демократизировали знание, обеспечив доступ к нему людей не только исключительно «белой кости», софисты начали рационализировать и пересматривать самое священное для многих граждан своего полиса — миф и сопряженное с ним мифологическое сознание.
Уже Протагор говорил: «О богах я не имею возможности утверждать ни того, что они есть, ни того, что их нет». Другой софист, Продик, прямо полагал что боги — это просто экстракт всего хорошего и полезного. «Древние придумали богов в силу превосходства, избыточности, которые от них проистекали: солнце, луна, источники всех сил, которые влияют на нашу жизнь, как, например, Нил на жизнь египтян», — писал он.
Конечно, этот жест расколдовывания, как сказал бы Макс Вебер, направленный на миф и религию, был воспринят многими гражданами афинского полиса болезненно, и такая реакция вполне естественна для любой ревизионистской процедуры: пересмотр того, что священно здесь и сейчас, почти всегда переживается человеком с драматизмом, как личная угроза.
Первое историософское произведение в европейской культуре — труд блаженного Августина «О Граде божьем» — также появляется в тот момент, когда дает трещину устройство современной этому епископу цивилизации — Римской империи. Богослов пишет этот огромный трактат под впечатлением, которое на него произвело взятие и разорение Рима вестготами в 410 году, и в нем он, осуществив масштабную ревизию прошлого, впервые формулирует христианский взгляд на историю — линейную, а не циклическую, какую знала античность (отсюда впоследствии будет черпать свои интеллектуальные ресурсы и Гегель в своем историцизме). Здесь человечество движется уже по некоторому отрезку — из точки Сотворения мира в точку Страшного суда под жестким контролем Божественного провидения.
То же мы можем зафиксировать и в эпоху Возрождения, когда ученые-гуманисты впервые создают миф о темном и невежественном Средневековье, которое лишило Европу света и красоты античного интеллектуализма, и которые они — ученые-гуманисты — сумели Европе вернуть. Цивилизационный разлом, который высвечивал этот ренессансный ревизионизм, очерчивал приближающийся конец христианского мира и средневекового миросозерцания и наступающее новое время.
Окончательный же конец Средних веков, как полагают многие современные историки, наступил лишь в XVIII веке вместе с возникновением государства Модерна. И тогда уже философы-просветители на многие годы закрепили в обывательском сознании образ затхлого и невежественного Средневековья, зафиксировав этим ревизионизмом финальную смену культурной формации. Фактически можно сказать, что вся западная культура, в отличие, например, от восточной, по своей сути ревизионистская. Она регулярно взламывает традиционные модели памяти и наполняет ее новым содержанием, под стать наступающей эпохе.
История как рента
В то же время изобретение ревизионистских механизмов исключительно для того, чтобы обеспечивать определенную политику, использование определенным образом отфильтрованной истории на потребу аккламации существующей власти — явление сравнительно недавнее.
Конечно, было бы наивным полагать, что властители древности никак не использовали историю для своих политический целей. Скажем, сама функция летописей заключалась в том, чтобы зафиксировать и ретранслировать в будущее государственные акты, их содержание и значимость. Такой же функцией обладало и обращение к генеалогии в Западной и Восточной Европе, ведь именно через генеалогические линии происходило обоснование дипломатических притязаний и политического статуса. Однако формирование легитимного и единого образа прошлого становится необходимостью в тот момент, когда происходит возникновение и эволюция национальных государств XIX века.
Например, в России первый официальный учебник истории как инструмент для формирования такого «упорядоченного сверху» образа прошлого появляется как раз в этот период. Смысл этого учебника заключался в том, чтобы сообщить молодому читателю то, что он должен помнить из прошлого своей нации и почему именно такое прошлое является его личным прошлым. Строго говоря, любой исторический учебник — это продукт ревизии прошлого, осуществленной сверху.
«Учебник истории не может быть понят без учета того, что он является предметом идейно-политических забот государства, — отмечает исследователь В. М. Бухарев. — Бюрократические учреждения прямо или косвенно формируют такой корпус пособий, который способствует легитимации наследуемой системой исторической традиции. Утверждает официально выверенную культурно-национальную идентификацию обывателей». Из известных примеров он воспоминает, что уже «Учебник по истории СССР» 1936 года курировался лично Сталиным, а учебник «История СССР», вышедший в 1962 году, создавался под неусыпным контролем отдела школ ЦК КПСС.
Примечательно и то, что «изобретение традиции», как замечает британский историк Эрик Хобсбаум, также произошло как раз в момент первой индустриальной революции. Модернизация чревата революцией. Она потребовала в качестве залога и необходимого баланса конструирование общенациональной традиции, на которую государство могло бы опереться в условиях, когда старые локальные традиции сокрушались со скоростью парового молота.
С помощью такой традиции — общей для всех без исключения — государство скрепляло новое общественное пространство. Это же «изобретение традиции» привело и к открытию истории в качестве неистощимого ресурса, который можно было направить в энергию социального взаимодействия. Начинается процесс организации документальной базы — единых архивов и массового исторического образования. Выстраиваются масштабные историософские конструкции развития всего человечества (отсюда — «историцизм», который мы уже упоминали выше). Складываются первые технологии идеологической пропаганды.
Вот простой и красноречивый факт, позволяющий понять и характер, и масштаб этой набирающей обороты государственной политики в области ревизии прошлого: во Франции при Наполеоне I исторические сочинения прямо курировало министерство внутренних дел и полиции.
Другой пример подобной интеграции государства в историю можно найти в Советской России. Присущий раннесоветской культуре футуризм привел к тому, что историю поначалу решили просто демонтировать — Революция, подобно первому дню творения, навсегда отменила прошлое, открыв человечеству путь в светлое будущее Великой Утопии. Затем, уже в годы сталинской диктатуры, СССР облачается в имперскую тогу, и российское прошлое вновь вводится в учебные программы — конечно, под жестким партийным контролем, который при помощи тотальной ревизии начинает насаждать новые идеалы социалистического патриотизма.
Так историческое прошлое «нации» присваивается правящей элитой в качестве права ренты. Доступ к истории и к ее интерпретации получает только тот, кто готов «приумножить» капитал этого исторического прошлого, кто готов освоить эту государственную инвестицию ей на благо. Задача, которая стоит перед исследователем, — сформировать исключительно правильный ансамбль национальных символов, подкрепляя или низвергая мифы минувшего на потребу власти и мобилизации общественного сознания.
Как справедливо замечает Иммануил Валлерстайн, «рента = прошлому, и рента = политической власти». Ревизионизм был апроприирован государством, ширящимся и укрепляющимся в своем могуществе весь XIX и XX века и потому постоянно заботящимся о том, чтобы история прочитывалась как эмоциональное свидетельство его несокрушимости и величия народа, ему подчиняющегося. Иными словами, новая историческая ревизия оказалась призвана бесконечно продуцировать патриотизм в качестве возвышенной жажды фатальности — послужить «Его Величеству», «Вождю» или «Родине» даже до смерти, ибо таковы были «наши предки», ибо такова «наша славная история», ибо таков долг.
«Практическое значение исторических исследований заключается в том, что они — и только они — дают государству, народу, армии и т. д. образ самого себя. Изучение истории есть основа политического воспитания и образования. Государственный деятель есть историк-практик» — так, используя слова историка Иоганна Дройзена, можно охарактеризовать тот пафос, который приобретает история в эпоху Модерна.
Не история, а память
Тем не менее все описанные выше механизмы государственной политики в области истории были лишь предзнаменованием того, чему мы стали свидетелями в последние годы. Именно к концу 80-х годов двадцатого столетия, вместе с гибелью Советского Союза, окончательно складывается то, что мы сегодня называем исторической политикой, когда к истории начинают относиться с легкостью еще не омраченного жизненным опытом юноши.
В одну точку здесь сходятся сразу несколько нитей, описанных нами выше: слом старого миропорядка, эволюция государственной политики в области истории и глобальный сдвиг в культуре, который описывается сегодня как крушение проекта Модерна. Всплеск исторического ревизионизма со всей ясностью высветил контуры этой трансформации.
Теперь содержание исторической памяти — это то, с чем можно просто играть. Это даже не грубая фальсификация, а качественно новый, порой не лишенный и некоторой элегантности, способный оттенять мельчайшие детали прошлого себе на потребу ревизионизм, который приобретает сегодня статус едва ли не единственного способа работы с содержанием памяти. И помимо того, что триггером для него стало крушение старого миропорядка, огромную роль в его триумфальном шествии сыграли изменения в методологии исторического анализа как такового.
«Когда мы говорим о постмодернистском методе, который сейчас является доминирующим, то мы сталкиваемся с непредсказуемостью прошлого, — считает Татьяна Агейчева, кандидат исторических наук, доцент кафедры источниковедения исторического факультета МГУ имени М. В. Ломоносова. — Объективная история здесь не имеет никакого значения. История творится человеком здесь и сейчас, и потому она с необходимостью субъективируется. Речь уже идет о множестве самых разных вариантов истории, которые воспроизводятся разными субъектами. Фактически история как некоторый единый, рационально упорядоченный процесс разбивается на множество несвязанных фрагментов».
Для сравнения: если вернуться к историческим школам XIX века (а частично и первой половины XX века), то здесь перед историком как специалистом стояла нетривиальная задача: создать объективную картину прошлого, реконструировав ее из имеющих под рукой фактов. Считалось, что исторический процесс совершенно прозрачен профессиональному Наблюдателю, что он может отражать эту реальность, не привнося в нее ничего от себя. При всей наивности подобной онтологии истории все самые важные консультации государство тем не менее проводило именно с профессиональными историками. Конец же XX века окончательно расстался с этой идеей, превратив историка в своеобразного политического менеджера.
«Вместе с распространением вульгарно понятой доктрины социального конструктивизма важнее становится не сама история, а именно память, и, как следствие, главными фигурами становятся уже не историки, а узкие эксперты-исполнители, — замечает философ Андрей Тесля. — Ведь именно в наше время государство начинает бороться за то, чтобы вспоминалось что-то конкретное. Мы это особенно хорошо наблюдаем в Восточной Европе. Например, создается Институт национальной памяти. Для чего? Не для того, чтобы преднамеренно лгать. Нет, все намного хитрее. Перед ним ставится совершенно конкретная задача — например, выявить все преступления советского режима против поляков. И когда вы заранее задаете именно такой фокус, то совершенно очевидно и то, что вы получите на выходе. Вас же не интересует реконструкция всей польской повседневности той эпохи, вы просто отключаете контекст. Все, что вы должны сделать, — выявить и описать эти преступления».
И тут ревизионизм еще и подпитывается страхом, которым наполнено прошлое для всякого государства. Именно поэтому ревизионизм так концентрирован сегодня на итогах Второй мировой войны. Пока Нюрнбергский процесс, который обеспечивал для всех стран — и победителей, и побежденных — право на новую жизнь под знаком триумфа над абсолютным злом в виде фашизма, между странами существовал консенсус, который страховал от ревизионизма. Но как только прежний миропорядок рухнул, а Нюрнбергский процесс стал не так актуален, старая консенсусная модель победы над абсолютным злом в виде фашизма оказалась отброшенной, и с прошлым вновь потребовалось вести какую-то работу.
«Ревизионизм — это ведь еще и свойство психологического порядка, — подчеркивает Татьяна Агейчева. — Ревизионизм начинается тогда, когда запускается глобальный процесс перестройки мира. И тогда пришедшие к власти должны как бы стереть то прошлое, которое им мешает, потому что оно может очернить их властный статус, потому что оно может угрожать их политическим амбициям». За последние годы мы увидели целую россыпь примеров подобного затушевывания всего плохого и невзрачного из своего прошлого.
Так, сама модель памяти Второй мировой войны в странах Восточной Европы и Прибалтики отстраивается сегодня от формулы «Мы вспоминаем о том, как мы были жертвой». Такая поза сразу индульгирует все возможные попытки осудить эти страны в каких-либо содеянных злодеяниях, потому что, даже несмотря на эти преступления, жертва не может быть осуждена — подобный акт будет рассмотрен как аморальный по своей сути. Хотя по факту уличение в victim blaming (англ. «обвинение жертвы») здесь не срабатывает, как минимум потому, что поляки сами активно пособничали нацизму.
То же мы видим и в Хорватии, где политики предлагают поставить памятник жертвам коммунизма, и в Словении, где начался процесс реабилитации главного коллаборациониста страны — генерала Леона Рупника, и в Черногории, где партизанское восстание 13 июля 1941 года против итальянской оккупации было связано с черногорскими националистами, которые также прославились как коллаборационисты.
«Окончательная реабилитация пособников нацизма — это вопрос времени, — считает Модест Колеров, кандидат исторических наук, профессор НИУ ВШЭ. — Потому что как только разрушился биполярный мир, как только Советского Союза не стало, возникшие на его осколках государства начали всячески подчеркивать свою суверенность путем ревизии “своей” истории. Более того, по всем странам бывшего СССР мы увидели, как к власти пришли именно националисты и шовинисты, для которых вопрос ревизии — это вопрос выживания, и поэтому “их герои” должны выглядеть не как преступники, которые сотрудничали с Гитлером, а как патриоты своей страны».
Так игры с исторической памятью и окончательное проникновение политических механизмов в историю превратили саму историческую науку в маргинальность. Всплеск ревизионизма, высветивший крушение советской цивилизации, обеспечивающей до этого трансляцию единообразного Мифа о войне, свидетельствует о продолжающейся ломке миропорядка. И в ней прямо на наших глазах формируются новые герои и новые легенды о них, чтобы затем в школах, музеях и на страницах легкой публицистики заставить всех нас вновь пересмотреть прошлое и принять его ровно в том виде, в котором государство стремится закрепить его в качестве легитимного, даже «родного».
Сущность историка-практика и его деятельность здесь, увы, выводится за скобки, и сегодня история как наука осуществляется на полях, за демаркационной линией повестки. И за эту линию, таким же образом, сатирический демиург своего текста Юрий Олеша выводит несуществующего литературоведа тридцатых годов, отдавая никому не нужного «соломенного» Хемингуэя на откуп пропагандистам. Только повестка и миф этой повестки наделяются сакральными смыслами, позволяющими Событию и (или) Личности войти в коллективную память.
Ревизионистские войны памяти, в особенности когда речь заходит о памяти Великой победы, суть не что иное, как игры не наигравшихся в войну детей. Эта тотальная ревизионистская игра, постоянно сменяющая самое себя, ведет к тому, что все мифы идентичности будут стерты, а новые исторические напластования отчеканят вместо них иные, соответствующие наступающей эпохе, которая уже вряд ли поймет ритуалы, символы и ценностные жесты нынешней.
