Я не знаю точно, кто эти двенадцать офицеров на фотографии, стоящей у меня на полке. Для звена вроде много, для эскадрильи мало. Видимо, всё-таки эскадрилья, по понятным причинам недоукомплектованная. Мой отец стоит в третьем ряду. На гимнастёрке у него ещё ничего нет — ни орденов, ни нашивок, даже гвардейского значка ещё не дали. Стало быть, он только-только прибыл в полк — самое начало лета сорок четвёртого. До этого он почти два года перегонял машины с авиазавода, инструкторствовал в лётной школе в голодном Куйбышеве и писал рапорты, просился на фронт. Наконец отпустили. Из всех людей на карточке у него одного на лице счастливая улыбка, остальные серьёзнее.
Прямо перед ним сидит Василий Михайлович Пономарёв, будущий его комэска и друг на всю жизнь; для меня же в первые мои двадцать лет — дядя Вася, потом — просто Вася и тоже, смею утверждать, друг. У него пока только Красное Знамя и Отечественная война II степени — медалей эти люди, ясное дело, не носят. Звезда Героя и иконостас в два ряда появятся у него позже, а нашивок за ранения, кажется, так и не будет. Во всяком случае, не сбивали его ни разу — он был лётчик от Бога, великий лётчик. Только по числу боевых вылетов полагалось бы ему быть дважды Героем, но вторую звезду начальство зажало, да и первую-то дали с большим опозданием (ср. «Уловку-22» — в этом смысле мы от союзников мало отличались).
Штурмовиков с сотнями боевых вылетов было немного, ещё меньше, чем истребителей. Ил-2, «летающий танк», был, конечно, замечательной машиной, был, возможно, и вправду самым полезным самолётом Второй мировой, но долгожительству среди лётного состава не способствовал: брюхо у него было бронированное, плоскости же и хвостовое оперение — нет. А работал он на малых высотах и летал небыстро, вот и били их в ужасающих количествах, и с земли и с воздуха. Стрелков-радистов убивали ещё чаще, чем лётчиков: тех сзади прикрывала броневая перегородка, а спереди — мотор; стрелка же, сидящего спиной к той же самой перегородке, с лица не защищало практически ничто. У моего отца убило двоих стрелков, а третий спас ему жизнь.
Мой отец не был великим лётчиком, и сбивали его не раз. Но он был очень везучим человеком: он выжил. В последний раз, в марте сорок пятого года, он выжил чудом. Он не дотянул подбитую машину до аэродрома — она рухнула на нейтральной полосе. Стрелка при ударе о землю выкинуло из самолёта, и он с переломанными костями застрял на дереве. Когда стемнело, пришли наши. Сняли стрелка с дерева, поволокли было к своим, а он в крик: без командира не пойду. Ему говорят: о чём ты? Посмотри, кабина всмятку, он мёртвый давно! А стрелок ни в какую: пока не вытащите командира, не пойду. А немцы-то в ста метрах… Отца вытащили, и он оказался ещё жив. Ранен, контужен, отравлен бензиновыми парами, потом два года по госпиталям, но ведь выжил!
Они — и отец, и Василий Михалыч, и другие фронтовики, бывавшие у нас в доме, — мало говорили о войне как таковой. Друг другу им рассказывать было нечего: фраза-другая — и все вспомнили; не побывавшим же на фронте пришлось бы рассказывать слишком многое, а на длинные повествования они были не мастера. Но что такое была их война, я всё-таки знаю: считанных мимолётных рассказов о боях мне хватило. Кто только в кино видел, как фронтовые лётчики показывают воздушный бой ладонями, те понятия не имеют, что это такое.
Больше говорили о том, что и им, и слушателям казалось забавным. Вспоминали об однополчанине, которого от незрелых яблок прохватил неостановимый понос. Летать-то надо — так он выдрал из кабины кресло и летал, сидя со спущенными штанами на ведре. Рассказывали о драках, случавшихся в полку. Например, о том, как отцу вручили орден Ленина, а на следующий день свежеобмытую награду торжественно отобрали — за то, что отец в пылу обмывания съездил по роже зампотылу. Конечно, я, как почтительный сын, верю, что зампотылу схлопотал за дело, — и свидетели подтверждали, — но очень похоже, что и не по делу там много чего творилось разудалого. Эти молодые ребята жили страшной жизнью, уже и не жизнью почти. Они (как не раз говорил отец, а Вася кивал головой) вскоре научались видеть на лицах готовящихся к вылету товарищей, кто сегодня не вернётся. Что же вы думаете, Ахилл с Агамемноном под Троей — по вечерам держались паиньками?
Один умный человек сказал: «Илиада» учит нас тому, что обязанность наша — тут, на земле, каждодневно создавать себе ад. Отцу и его однополчанам, как и многим миллионам фронтовиков, каждодневный ад предоставлялся готовым. Их дело было выстоять, и они своё дело сделали. Может, они и без фронта были бы такими — не знаю; но знаю, что и в старости в отце и в Василии Михалыче были такие бездны выдержки и уверенного достоинства, каких теперь непонятно где искать.
Из тех фронтовиков, что бывали у нас Девятого, первым — кажется, ещё в семидесятых — умер Володя Драбкин, штурман дальней авиации, летом сорок первого в самой первой группе летавший бомбить Берлин. Потом довольно долго все были живы, а в девяностых похороны пошли как-то подряд. Пять лет назад умер Василий Михалыч, два года назад — отец, и с тех пор среди людей, каждый год собирающихся за нашим столом в День Победы, фронтовиков уже нет. Да и вообще их у меня осталось двое: Зинаида Ивановна, вдова Васи и сама фронтовик, и Пётр Иосифович, артиллерист. И всё.
Пока отец был жив, Девятого мая первый тост был — стоя — за Победу, второй — стоя — за павших, третий — стоя — за победителей. Покуда жив я, Девятого мая в нашем доме всё будет точно так же. Надеюсь, что так будет и потом.
Колонка впервые опубликована в № 16 за 2005 год.
