Первая волна молодых чиновников-технократов отправилась из Москвы в регионы на повышение квалификации и обретение хозяйственного опыта в 2016–2017 годах. По-разному сложилась их судьба. Максим Решетников из правительства Москвы транзитом через Пермский край добрался до кресла министра экономического развития. А карьера Дмитрия Овсянникова не сложилась: после недолгого севастопольского губернаторства он вернулся в родное Министерство промышленности, попал в неприятный скандал в Ижевском аэропорту, снят с должности и исключен из «Единой России». Из той первой волны в регионах остались главы Новгородской области Андрей Никитин (экс-руководитель АСИ), Кировской области Игорь Васильев (экс-руководитель Росреестра) и Республики Бурятия Алексей Цыденов, ранее занимавший должность заместителя министра транспорта. Алексей Самбуевич любезно согласился ответить на вопросы «Эксперта». Беседа состоялась накануне Нового года.

— О чем думает чиновник, которого после многолетней работы в Москве, в министерстве, отправляют «на повышение» в Бурятию?

— Это был первый «технократический» призыв губернаторов. Сначала, конечно, было ощущение легкого шока. И, честно сказать, первой реакцией было желание отказаться. Но в итоге работать оказалось интересно.

Я до того никогда с политикой не сталкивался, никогда так с людьми не работал. До сих пор иду, учусь, шишки набиваю. В бизнесе, или на производстве, или даже в министерстве результат измеряешь тоннами, километрами, миллионами, ощутимыми результатами. А тут важно, понравилось — не понравилось людям. Ты можешь что-то построить на миллиард и случайно задавить котенка. И это крест на всем, что ты до этого делал.

— Да и потраченный миллиард нужно правильно «подать».

— Ты работаешь не с результатом, а с мироощущением людей. Строишь детский сад, вроде классно все. Люди в очередь становятся. Но кто-то скажет: мол, строят потому, что в этом подъезде живет депутат, а у него есть дети. И все, даже те, кто идет в этот детский сад, они уже несчастливы.

Ты хочешь от людей получить даже не благодарность, а чтобы люди немножко стали более довольными жизнью, чтобы как-то у них посветлело в глазах, появилось больше радости. А они чувствуют себя обманутыми, потому что это не для них, а «для того козла». Хотя ты знаешь, что у него и детей-то нет, не важно, все уже перевернулось.

— Эти эмоции можно контролировать?

— Сложно. На работе, на производстве ты контактируешь с человеком, грубо говоря, с восьми утра до пяти вечера. Нравишься ты ему, не нравишься, но вы всегда обсуждаете конкретную задачу: выкопал — не выкопал, получилось — не получилось, сделал — не сделал.

А я сейчас работаю с человеком, грубо говоря, с пяти вечера до восьми утра. Пока он на работе, он про тебя не думает. А когда выходит с работы, вот тут он сталкивается с тобой, с твоими решениями, твоими результатами, то есть с публичной властью. Плохой автобус, хороший автобус. Дороги плохие или гладкие. Далеко до садика идти или близко. Есть в магазине продукты или нет, дорогие они или недорогие. Пришел домой, дома тепло или холодно. На это сложно повлиять. Тут нельзя приказать.

— И у этой истории нет конца, в смысле, никогда нельзя дойти до какой-то точки и наконец-то понравиться людям.

— Да, это абсолютно бесконечный процесс. Даже если хорошо все сделал, это работает несколько дней, не недели, не месяцы! И потом нужно опять показывать результат, потому что человек опять вышел с работы и столкнулся с новой действительностью.

Две стороны одной республики

— Ваши первые впечатления после того, как вы приехали в Бурятию в ранге врио? Это в двухстах километрах от Петровска-Забайкальского, где вы родились. Доводилось бывать в Бурятии?

— Я до этого в Улан-Удэ был только проездом. Я помню первый свой приезд. Утро. Зима. Все в дыму от печей отопления. Деревянный дымный город. Но летом он совсем другой, красивый.

Я сразу начал с публичных встреч с людьми, просто арендовал актовый зал в Доме культуры, выходил на сцену, говорит: «Какие вопросы?» И в таком режиме общался с жителями просто напрямую.

— Это эффект психотерапии? Просто поговорить? Ведь решить разом невозможно все, что просят люди.

— Мне надо было понять, получить обратную связь. И накануне выборов донести до людей, что я хочу изменить в их жизни.

Опять же, повторю, это определенная неопытность. Я собирал как будто производственное совещание. Сейчас мы тут пообщаемся… Но все равно настроения людей и проблемы стали понятны.

В исторических районах республики люди относятся к земле как к дому. Они на этой земле себя чувствуют хозяевами. «Тоонто» по-бурятски «родина». Говорят, тоонто — это родина, там, где мать закопала твою пуповину.

Активно развиваются ТОСы. Территориальное общественное самоуправление.

— Это развито в Бурятии, да? Далеко не во всех регионах «взлетело».

— Мы первые в России по охвату ТОСами. У нас 1800 ТОСов, тридцать процентов населения в них. Люди круглый год что-то делают. Причем делают значительные вещи. Библиотеки строят, храмы. Небольшие, но свои. Мосты делают, причем крупные, до восьмидесяти метров.

— На свои деньги?

— На свои. Но есть и гранты определенные. Но что такое тосовский грант? Это они сначала весь год что-то делают, а потом проводят конкурс. Первый приз — 200 тысяч. Второй — 150 и третий — 100 тысяч рублей. Ты можешь выиграть, можешь не выиграть. Но они понимают, что делают для себя. Водокачки делают, детские площадки, памятники ветеранам.

— Интересно. ТОСы — это как замена муниципалитетам, которые не в состоянии сами пробить проекты?

— У муниципалитетов вопрос не том, хотят они или не хотят, а в том, есть ли у них ресурсы. В ТОСах получается на один рубль грантов семь рублей люди приносят.

И когда я в этих районах побывал, посмотрел, я прям выдохнул. Причем это не только районы, где живут буряты. Там и старообрядческие села.

Перспективное и традиционное

— Как возникла стратегия развития региона?

— Прежде всего надо было понять, какие реальные есть возможности и какие ресурсы. Потихоньку понимаешь, что перспективно, а что, скажем так, традиционно. Как сельское хозяйство. Пусть оно малоэффективное, низкоурожайное. Но это жизненный уклад большого количества людей, который не изменить.

Мы зерновые собираем 14 центнеров с гектара. На Алтае собирают 30 и плачут: неурожайно. А у нас 14 — счастье. Зарабатываем немного, но у крупных фермеров на джип хватает.

— А ведь было климатическое несчастье — засуха в течение десяти лет.

— Закончилась. Уже два года водяной период. Байкал побил все нормативы.

Сейчас, в принципе, вся пригодная земля вспахана. Я осознанно искал статистику. В Советском Союзе же было классное сельское хозяйство, сейчас почему не можем справиться? За 1987 год, самый богатый год, в переводе на современные деньги, я пересчитывал, объем дотаций из федерального бюджета был 16 миллиардов рублей. Вот и вся эффективность сельского хозяйства. Если сейчас нам дать 16 миллиардов, да мы тоже будем камни пахать, свинью пшеницей кормить. И мясо будет, и зерно будет. Бестолковое экономически, но оно будет.

— Среди перспективных отраслей для развития наверняка промышленность, машиностроение. Занимает огромную часть региональной экономики. Причем в прошлый ковидный год Бурятия оказалась лидером среди дальневосточных регионов по росту промпроизводства — на семь процентов.

— Флагман машиностроения у нас Улан-Удэнский авиазавод. Он единственный в Советском Союзе был и сейчас в России, который собирает и самолеты, и вертолеты. Собирал всю линейку самолетов, кроме «Ту». «Яки», «МиГи», «Сушки». Вертолеты «Ми», «Ка». Главный экспортер по вертолетной продукции в России. Лидер мирового уровня.

— Ему помощь не нужна, я так понимаю. Он прекрасно сам справляется.

— Нет, ему тоже нужна помощь. Протекционизм очень большой. Мы все делегации иностранные встречаем. Китайцы, индусы, тайванцы, филиппинцы — всех встречаем с караваем. Все уезжают довольные и покупают продукцию. И это главное.

Новая модель Ми-171А2 в Китае в прошлом году выиграла международный конкурс. Нужен был транспортный вертолет, чтобы взял три с половиной тонны воды и поднял на четыре тысячи метров. Участвовали французы, американцы, прочие — никто не справился. Наш справился. Я уж не говорю по цене, по качественным характеристикам.

Наши сделали единственный в мире арктический вертолет. Как вертолеты в холодных условиях используются? Если он постоял несколько часов, к нему отдельно подгоняют машину-подогрев, греют картер, греют машину, то есть завести в мороз вертолет — это шесть часов работы. И еще риск эксплуатации: пластиковые элементы, картер, изоляция замерзают, ломкими становятся. Если масло вязкое от мороза, возникают вопросы безопасности. Наши сделали особенный вертолет, все обрезиненное, там нет пластика. Все ответственные элементы с внутренними системами подогрева. Всё заводится с кнопки. Он стоит на морозе минус пятьдесят — сели, кнопку нажали, подождали пятнадцать минут, нажали вторую кнопку — он завелся, полетел.

Плюс у нас сейчас контракт на Индию по Ка-226. Делаем новый вертолет VRT500, это легкомоторный пятиместный вертолет, причем соосный, то есть два винта. Их преимущество по сравнению с обычными в том, что в мире все маленькие вертолеты с одним винтом. Они зависят от ветра. А в городе свободного полета нет, только по определенному маршруту ты заходишь на посадку, поэтому подстроиться под ветер не можешь. А когда винты расположены соосно, тебе все равно, с какой стороны ветер. Для городского применения такая машина, получается, эксклюзивная. Мы сделали военный вертолет на базе Ми-8, получился летающий танк. За счет большой грузоподъемности на него навесили столько вооружения, он с броневой защитой.

То есть у завода очень большой задел, там сейчас самое современное оборудование закупили, есть станок — таких всего пять в мире.

— Это понятно. Другое дело — заходить в детали. Губернатор продает вертолеты поштучно.

— Я Рослесхозу продаю наши вертолеты, я МЧС продаю наши вертолеты, я губернаторам продаю наши вертолеты,

— А с другими производствами так же?

— Абсолютно. Наш Локомотивовагоноремонтный завод самый крупный в сети «Российских железных дорог», он не производит локомотивы, но он делает тяжелые виды ремонтов. То есть капитальный ремонт с полной разборкой. И у нас в Улан-Удэ сейчас локомотивы от Владивостока до Воронежа ремонтируются.

И я отдельно к руководству РЖД и Минтранспорта обращался, чтобы заказы на наш завод шли. Мы выстроили производственную программу, и они в прошлом году побили рекорд. Советский рекорд был 65 секций в месяц, а они вышли на 90. 

— Понятное дело, что руководство регионов всегда относится к своим промышленным флагманам по-особому, но разве принято так влезать внутрь продаж?

— Ну а как? У нас два завода, которые делают Ми-8, казанский и наш. А два завода сейчас не нужны, и вопрос стоял, на каком заводе сохранять производство. Вот я дошел до самого верха, бился за свой завод. В итоге решили в нашу пользу.

— Это понятно. Другое дело — заходить в детали. Губернатор продает вертолеты поштучно.

— Я Рослесхозу продаю наши вертолеты, я МЧС продаю наши вертолеты, я губернаторам продаю наши вертолеты, я Минобороны продаю наши вертолеты. Вот была «Армия-2020», я начальство физически взял за руку, развернул: пойдем к нашим машинам.

— А с другими производствами так же?

— Абсолютно. Наш Локомотивовагоноремонтный завод самый крупный в сети «Российских железных дорог», он не производит локомотивы, но он делает тяжелые виды ремонтов. То есть капитальный ремонт с полной разборкой, грубо говоря, из хлама собирают новый тепловоз, новый электровоз. И у нас в Улан-Удэ сейчас локомотивы от Владивостока до Воронежа ремонтируются.

И я отдельно с начальством РЖД и Минтранспорта договаривался о том, чтобы заказы на наш завод шли. Мы выстроили производственную программу, и они в прошлом году побили рекорд. Советский рекорд был 65 секций в месяц, а они вышли на 90. Понятно, что у кого-то забрали, здесь дали, но таковы законы протекционизма.

Конечно, сами заводы делают качественную продукцию. У них хороший коллектив, хорошее руководство, качественное производство, легко продавать. То есть изначально все было сделано до меня. Я помогаю им их потенциал реализовать, но они его сформировали сами, в этом моей заслуги нет.

— А как получается, что промышленность есть, а по региону главная проблема — безработица?

— Совсем другая ситуация с безработицей, чем кажется на первый взгляд. Не хватает специалистов. Мы федеральную программу привлечения специалистов завели, платим миллион рублей за переезд в Улан-Удэ для работы на локомотивовагоноремонтном заводе. Программа подготовки кадров новая — у нас на авиазаводе сейчас не хватает 500 человек.

— И получается?

— Ну, человек двадцать за год можно привлечь, больше — нет. Сильно не хотят ехать.

— Им самим платят в других местах, чтобы они там оставались.

— За спецов битва вообще идет. А так промышленный потенциал в Бурятии огромный.

Есть приборостроительное объединение, там вообще в ручном режиме мы работали. С руководством встретились, потому что гособоронзаказ снижается. Я встречался с «Россетями», и мы подписали соглашение, что всю продукцию, которую будут делать в Бурятии, они будут покупать.

Правда, когда соглашение подписывали, они думали только про деревянные столбы, опоры. Мы на заводе собрались, подумали, что еще можно сделать, и создали интеллектуальный прибор учета электроэнергии. А они в стране в основном импортные. Мы сделали 42 тысячи приборов. Вышли на тендер МРСК Сибири, заключили договор, продали. Соглашение есть? Есть. Покупайте.

И завод получил новую компетенцию. А получил новую компетенцию — всё, давайте пойдем в электротехнику. Привез сюда целую делегацию РЖД, говорим: что нужно? Начали делать вакуумные выключатели и прочую электротехнику для «Российских железных дорог», тема пошла.

Потом началась ковидная тема, и этот завод начал делать рециркуляторы для дезинфекции воздуха, защитные маски. Это все «ручная» работа с заводом, но у них в полтора раза выросла выручка. И падение гособоронзаказа не сказалось на состоянии предприятия.

— В смысле, ваша ручная работа?

— Не только моя, но и министра промышленности, правительства.

— Это единственно возможный вариант?

— В принципе, это единственно возможный вариант. Просто позвонить заводу и сказать «давайте работайте» не получится.

У нас Селенгинский целлюлозно-картонный комбинат. Единственный в мире целлюлозный комбинат со стопроцентным замкнутым циклом водооборота, то есть нулевой сброс. Это последний советский ЦКК с такой технологией. Его купили, модернизировали, технологию сохранили. И они поставляют продукцию от Китая до Европы, то есть у них проблем со сбытом нет вообще. У них очередь на сбыт. Там проблема с сырьем. Помогаем.

— Какая может быть проблема с сырьем в регионе с такими лесными насаждениями?

— Огромная проблема. Леса на самом деле немного. Его же отдают в промышленность в приоритетном порядке по федеральному закону, образно выражаясь. Есть ПИПы, приоритетные инвестиционные проекты. А у леса есть экономическая доступность, то есть он физически есть, но, если его везти пятьсот километров на машине, он становится уже экономически невыгодным. Вопрос еще в качестве леса.

С этими товарищами тоже в ручном режиме работаем по выделению леса, по отбиванию нападок разных налоговых и прочих инстанций, решаем вопросы с выделением вагонов и обеспечением погрузки.

Самообеспечение в коронакризис

— Вы упомянули о перепрофилировании завода под выпуск средств медицинского профиля. Это единичный пример?

— Нет, мы в прошлом году вышли на самообеспечение по всем основным продуктам, которые нужны для борьбы с пандемией. Костюмы защитные, маски, экраны, латексные перчатки. Производство рециркуляторов по очистке воздуха. Даже единственные российские экспресс-тесты на ковид тоже бурятские. Производят сейчас в Сколково, но это наша компания, наши ученые.

Даже пластиковые наконечники для пипеток, которыми анализы делают, что было в России стопроцентным импортом и дефицитом. С ИВЛ нет сейчас дефицита, но есть определенные проблемы в разных регионах с кислородом, кислородными станциями. Мы сертифицировали «Улан-Удэстальмост» на производство кислорода.

— То есть все то, что вы перечислили, — это продукция перепрофилированных предприятий?

— Да. Швейные предприятия стали шить медицинские костюмы. Другому предпринимателю мы дали бюджетную субсидию, он купил оборудование, производит маски. Цена маски – три рубля. Рециркуляторы приборостроительное объединение стало выпускать.

— А в чем была логика перехода на самообеспечение?

— Дефицит.

— С самого же начала пандемии не было понятно, что это надолго. Очевидно, страна нарастила бы производство.

— Если есть дефицит — есть спрос, это же бизнес.

— Да, но это бизнес на субсидиях.

— Либо мы покупаем маску где-то еще, либо мы покупаем у себя. Мы все равно деньги тратим, но так наши люди зарабатывают, зарплату получают и налоги платят. А так они безработные. Мультипликативный эффект в экономике обеспечивается за счет таких вещей.

— А с системой здравоохранения что-то удалось сделать? Особенно с нехваткой специалистов?

— Привлекли всех, кого можно. Студентов. За полгода же врача не выучишь, тут ничего не сделаешь. Понятно, что все, что необходимо, покупаем. «Фармацею», нашу госкомпанию, мы сделали оптовым поставщиком для всей сети аптек — частных, не частных, неважно: она закупает, мы ей даем бюджетные деньги, чтобы у нее были оборотные средства.

— В целом у вас много было введено в республике интересных мер по борьбе с коронавирусом.

— Мы начали выдавать лекарства бесплатно и в амбулаторном лечении за счет субъекта. Мы сделали ковидное такси. СМС-оповещение о результатах анализов. По экономической поддержке нас приводят в пример. Мы прямую субсидию давали туроператорам, гостиницам. Мы субсидировали коммунальные платежи закрытым на карантин компаниям. Освободили все наши фонды на год от выплат. Снизили процентные ставки до 0,5 процента. ЕНВД поставили сейчас по минимуму, один процент — это если с доходов, и пять процентов — если доходы минус расходы. Еще для 12 отраслей, наиболее пострадавших от ковида, хоть они и были на ОСНО, сделали с 1 января на следующий год полтора процента. Потому что отсрочка по налогам у них произошла, не освобождение, а отсрочка, а в следующем году им надо будет платить текущий налог и налог за прошлый год.

— Это пришлось изыскивать какие-то внутренние резервы, получается? Это же федеральный бюджет не компенсирует.

— Основные меры поддержки всё-таки были по поручениям Президента за счет федерального бюджета без малого порядка 10 млрд рублей по всем видам поддержки.

Но и мы свои небольшие, но необходимые меры принимали. Это не компенсируется, но понятно, что просто некоторые предприятия начали бы закрываться. А так они хоть какие-то доходы получать будут. Понятно, что бюджет дефицитный, идут заимствования. Но это фактически выбор в пользу людей. И это, наверное, правильно, потому что угроза радикального роста безработицы, социального напряжения, экономических трудностей — это, конечно, более серьезная угроза, нежели недополучение доходов бюджета.

Штучная работа по инвестициям

— Вернемся к экономике. Стоит ли задача привлечения новых инвестиций в регион?

— Да. Сейчас затащили большой проект на Озерный ГОК, это цинковое месторождение, входит в десятку крупнейших. Объем частных инвестиций должен быть 74 миллиарда рублей.

— Это те, которые железнодорожную ветку хотят строить от месторождения к БАМу?

— Да, это они. Но скорее всего не будет ее. Один миллион тонн годовой объем перевозок, он для автомобильного транспорта на пределе возможности. А для железной дороги миллион — это ни о чем.

Долго не складывался проект, не шел инвестор, потому что дорого. Когда вступили в Дальневосточный федеральный округ, я обратился за помощью к Юрию Петровичу Трутневу и сказал: проект большой, просьба  помочь. В итоге было решено представить за счет дальневосточных мер поддержки субсидию в размере 7,7 млрд руб., на внешнюю инфраструктуру (электросети, водоводы и пр.). И все,  инвестор  зашел. А в сентябре подписали соглашение с ВТБ о предоставлении кредита в размере более 70 миллиардов рублей. Там уже добыча идет, работа в полный рост. Если бы не эти дальневосточные механизмы поддержки, так бы и стоял проект.

— А еще?

— Затаскиваем в промпарк новые производства, правда, они не такие масштабные. Там сейчас «Байкалпромгаз», производство газа миллионами кубов. По свинокомплексу, по тепличному хозяйству развитие идет. По строительству дата-центров новый заход на сто мегаватт, за Уралом будет самый крупный дата-центр у нас. По привлечению новых производств — целенаправленная политика, мы налоговые льготы даем, землю бесплатно даем. Но это такой стандартный набор, который все делают.

— Это тоже штучная работа? То есть опять ручное управление?

— Штучная абсолютно. Любой инвестор хочет иметь уверенность, а уверенность он получает только при общении с первым лицом региона, а еще у некоторых есть желание пообщаться с курирующим зампредом и полномочным представителем Президента в Дальневосточном Федеральном округе Ю.П.Трутневым. Но лучше, чтоб система поддержки инвесторов работала без личных контактов, на автомате.

— Даже по небольшим проектам? А как же региональные корпорации развития?

— Это есть, это работает, но там просто инвестиции еще меньше по объему. У нас такая корпорация называется «Мой бизнес». Там у нас предоставляются и льготные кредиты, и госгарантии, бесплатно могут написать тебе бизнес-план, бесплатно могут разработать дизайн упаковки, бесплатно обеспечат выход на электронные площадки, на eBay, на «Алибабу», на наши маркеты. У нас есть лоты, и мы на них можем выставлять товары, помогаем выходить. И мы сейчас в рамках ковида еще докапитализировали этот фонд, чтобы больше денег раздать, а тех, кому уже раздали, мы практически на год освободили от возврата всех долгов.

— При этом главная проблема по региону — дефицит рабочих мест.

— Очень кривой учет безработицы. У нас в ковид учтенная безработица выросла более чем в три раза, с восьми до двадцати шести тысяч. Мы вторые в стране по уровню роста безработицы. Но мы сами ее осознанно раскачали, когда президент объявил выплаты на детей. Я собрал всех глав, сказал: «Так, открывайте кабинеты, приводите людей в свой кабинет, сажаете, делаете им доступ в Госуслуги, чтоб они зарегистрировались». Не у всех есть интернет, не все умеют работать с Госуслугами. У нас главы поселений отвечают, чтобы у них в поселке все безработные пришли и зарегистрировались.

— То есть это такая хитрая схема по затаскиванию федеральных средств в регион.

— Для повышения благосостояния жителей. И в итоге мы это сделали, и у нас сразу скачок. Безработица, которую учитывает Росстат, у нас была 9,5 процента — стала 11 процентов, это дополнительно 45 тысяч человек.

Вроде бы большое количество безработных, но у нас в Агентстве занятости 11 тысяч вакансий, на которые мы не можем набрать людей. Токарей нет, строителей нет, бетонщиков нет, арматурщиков нет. Водителей нет! Я уж не говорю учителей и врачей, работать некому. На авиазаводе на сегодня нужно в момент пятьсот человек. На локомотиворемонтный завод нужны люди, на стройку нужны люди.

До чего я докопался. Одна из причин: по Бурятии порядка ста тысяч исполнительных производств по просроченным кредитам в банках. На пятьсот тысяч человек трудоспособного возраста сто тысяч исполнительных производств. То есть это уже состоялся суд, уже документы пришли к судебному приставу, и он открыл исполнительное производство. Соответственно, человек, на которого открыто исполнительное производство, на легальную работу не идет, потому что, когда он идет на работу, на него открывается счет, и со счета зарплата просто списывается. У нас «Бурятхлебпром» жалуется, что они пытаются набрать людей, люди приходят, спрашивают: зарплата вчерную или вбелую? Когда слышат, что вбелую, разворачиваются и уходят.

— С этим можно что-то сделать?

— По-моему, через три-четыре года списывается. Но общая сумма долгов — 12 миллиардов рублей. Примерно по 120 тысяч на одно исполнительное производство. В итоге люди работают по серой схеме, у них доход есть. И я думаю, что такая ситуация не только в Бурятии, а в целом по стране.

— А те льготы, которые вы вводите для самозанятых и МСП, в этом есть экономический смысл, кроме социальной стабильности? Их не так много, многие регионы и не идут на поддержку, потому что этой занятости не так много, от них местной экономике ни жарко ни холодно.

— Точно «жарко и холодно». Мы за каждого безработного платим десять тысяч рублей в федеральный Фонд социального страхования. Мы шесть миллиардов рублей из своего бюджета каждый год отдаем: четыре миллиарда платим за пенсионеров и детей, это святое дело, вопросов нет. Но два миллиарда платим за нормальных, работоспособных взрослых людей, которые просто не числятся рабочими. Два миллиарда для нас — это огромная сумма.

— Вот почему вы копали эту «долговую» историю.

— Да. Соответственно, если он становится самозанятым или хотя бы сто рублей зарплаты получит в течение года, из этих ста рублей заплатит двадцать рублей налога, он выпадает из учета безработных, за которых мы десять тысяч платим. Поэтому мы за то, чтобы максимально была белая работа, чтобы хоть раз в год прошел подоходный налог, выплата отчислений с этого человека.

Вот мы начали два-три года назад легализовывать работы по лесу. Посчитали, у нас порядка 770 предприятий там работает, ИП, ООО, все формы. Посчитали количество официально работающих, поделили на количество предприятий. Получилась 1,1 человека на одно предприятие! Начали заставлять — за год у нас в четыре раза увеличилось количество оформленных людей в лесу.

Учебный центр сделали для строителей, бетонщиков, каменщиков, привели двести человек сначала. Через неделю осталось пятнадцать. Куда они ушли? У людей есть доход. У нас Агентство занятости регулярно проводит ярмарки вакансий. Я приходил на эту ярмарку, ходил специально. Стоит мужик, смотрит: 35 тысяч рублей зарплата. Я говорю: «Чего не идете?» — «А, мне с другого района города ездить неудобно». Если тебе нечего кушать, ты поедешь с любого района города.

Туристическая перспектива

— Туризм тоже относится к сфере хозяйства для сохранения традиционного уклада жизни?

— Абсолютно наоборот. Это самое стратегическое направление деятельности для Бурятии. Я отдельное направление по туризму в структуре правительства выделил. Почему? Полезные ископаемые заканчиваются. Лес тоже бесконечно рубить нельзя, я против.

В мире количество людей растет. Транспортная мобильность повышается, доходы у людей растут, желание посмотреть что-то новое растет. Вдолгую если смотреть, то туризм — это единственное, что у нас будет расти постоянно, у него неисчерпаемый ресурс. Байкал будет всегда жемчужиной мирового уровня. Если мы его сами не загадим.

— Неужели он может стать полноценной отраслью региональной экономики?

— У нас сейчас туризм никакой. Три миллиарда в год оборот. Но должен вырасти. Туризм для региона является реально стратегической отраслью. Мы начали с логистики. Взялись за развитие аэропорта и авиасообщения. Когда я пришел в 2017 году, у нас летал один рейс на Москву. Летом иногда в некоторые дни было по два рейса. А эконом-класс в одну сторону летом стоил 30 тысяч рублей.

Мы сделали новую взлетно-посадочную полосу. Нашли инвестора, «Новапорт», Роман Троценко, продали ему аэропорт, он начинает строить новый терминал. Завели «Победу». У нас было 230 тысяч пассажиров в год, сейчас 480.

Дороги сделали на Байкал. Вокзал сделали.

— И кто по этим дорогам поедет?

— Летом хватает туристов. К зимнему Байкалу большой интерес у Кореи, Сингапура, Вьетнама, Южного Китая. Да и без всяких заграничных гостей, наши собственные граждане большой России хотят попасть на Байкал. Но мы это пока не можем предоставить. У нас нет инфраструктуры приема состоятельного туриста. У нас на севере единственный отель есть, который четыре раза был лучшим в мире как лодж-отель «Байкальская резиденция».

— Есть новые инвесторы?

— Есть проект на 19 миллиардов рублей. Почти пять тысяч номеров в Байкальской гавани. Другой отель начинает строиться с января. «Грин Флоу» инвестор. Еще один инвестор сейчас заложил уже первый камень в пятизвездочном отеле на 250 номеров. Наш местный. И в Бурятии, в Иркутске у него бизнес.

Еще горнолыжка. У нас есть два места. Это гора Мамай и гора Бычья, которые по своим природно-климатическим условиям подходят идеально. Там есть проблема, что, кроме гор, там пока ничего нет — ни инфраструктуры, ни всего остального. Плюс природоохранное законодательство, которое там ничего не дает делать. Но мы работаем с этим. Мы с французской компанией «Дезальп» отработали генпланы и вообще все развитие. На Мамай сейчас инвесторы стоят в очереди, прямо толкаются.

Еще горнолыжка. У нас есть два места. Это гора Мамай и гора Бычья, которые по своим природно-климатическим условиям подходят идеально. Там есть проблема, что, кроме гор, там пока ничего нет — ни инфраструктуры, ни всего остального. Плюс природоохранное законодательство, которое там ничего не дает делать. Но мы работаем с этим. Мы с французской компанией «Дезаль» отработали генпланы и вообще все развитие. На Мамай сейчас инвесторы стоят в очереди, прямо толкаются.

— И все-таки, почему приедут именно в Бурятию?

— У нас лозунг есть «Бурятия больше, чем Байкал». То есть у нас темы буддизма, старообрядчества, восточной медицины. Все гораздо глубже и интереснее. Есть что показывать. У нас чартеры полетели в этом году. В итоге средняя оценка туристов — 4,75, 4,85 по пятибалльной системе, когда опрашивал TUI.

— Это высокая оценка от русского туриста.

— Да, мы не ожидали сами. И второе: у них 74 процента ответили, что порекомендуют друзьям. Было дешево, и мы бились за качество. То есть у нас девятидневный тур стоит 30 тысяч рублей на человека с питанием. Все включено было 45 тысяч, а трехразовое питание — 30 тысяч. Это с пролетом туда-обратно. И экскурсионная программа.

Импульсы на перспективу

— Я так понимаю, что в целом два импульса было за последнее время для Бурятии — вхождение в Дальневосточный федеральный округ и надежда на модернизацию железных дорог?

— Сейчас проект БАМ-2 начнется. Надо второй путь делать, он однопутный, неэлектрифицированный. А по Транссибу это в основном усиление энергетики и станционное развитие, чтобы тяжелые поезда пускать.

— Что дает ДФО?

— Другие механизмы поддержки бизнеса, субсидии и прочее; другие социальные возможности, это отдельная субсидия на социальную инфраструктуру, то есть мы десятками строим спортивные объекты, объекты культуры, это ремонт медучреждений, закупка медоборудования. За три года более 6 млрд руб., это огромные деньги.

— Переводя на русский язык, государство просто больше денег дает.

— Все правильно. Плюс нормативы, то есть у нас не было выплат на третьего ребенка, пока мы в ДФО не вошли. У нас высокая рождаемость, соответственно, 12 тысяч в месяц, пока ребенку три года не исполнится, женщина получает. Это хорошие деньги.

Гораздо больше мы начали строить дорог и прочей инфраструктуры. Нацпроекты спустились, плюс у нас много вне рамок нацпроектов поддержки идет. Консолидированный бюджет республики в 2016 году был 54 миллиарда, в 2020-м — 91 миллиард.

Двадцать четыре детских сада. Вот сейчас 11 школ и семь строится, получается 18 школ. Дома культуры, спортивные объекты большие, ледовый дворец, центр спортивных единоборств, строим единственный в России крытый лукодром. Центр ядерной медицины строим. Тридцать пять спортивных площадок в прошлом году, 39 фельдшерско-акушерских пунктов, все новое. Триста километров дорог ремонтируем. Третий мост строим за семь миллиардов рублей. То есть существенные инвестиции.

— Если подводить итог, вы довольны своей работой? Особенно учитывая, что, как вы сказали, для вас было вначале все непривычно.

— Я вижу результат материальный. А мерилом отношения людей, скажем так, стало голосование за конституцию. Все остальное можно по-разному оценивать, но, если люди пришли и проголосовали, и хорошо проголосовали, явка высокая, 64 процента, и 74 процента «за», — это высокий показатель.

— Почему для вас это так важно? Ну, конституция и конституция. Почему это мерило вашей работы?

— Потому что, если бы люди видели, что становится только хуже, было бы протестное голосование. Пришли бы, заманили всякими призами, розыгрышами. Но люди бы проголосовали против. А если люди все-таки голосуют «за», значит, они видят, что процесс идет.

— Так вы довольны своей работой?

— Слово «доволен» не совсем правильное. Скажем так, определенное удовлетворение есть. Образ жизни меня абсолютно не устраивает.

— Не устраивает?

— Кого это может устроить? Нервы, ответственность. Мне пока возраст позволяет в таком режиме работать. Я понимаю, что по-другому нельзя. Если хочешь, чтоб был результат, вынужден так работать. Я график сам себе выстраиваю, график поездок в Москву, график всех совещаний, рабочих моментов. Чтобы что-то решить, ты напрашиваешься, выхаживаешь и едешь не потому, что тебя позвали, а потому, что ты пытаешься пробиться. У меня самый напряженный день — понедельник, в среднем получается 16 рабочих часов. А так в среднем 14–15 часов каждый день.

— Как вы определяете, с кем встречаться в Москве, через кого пробиваться? Через знакомых по старой работе в правительстве?

— Я давно в органах власти и очень многих знаю, со многими мы росли, были начальниками отделов, сейчас люди совсем при других должностях. Понятно, что с этого начинают. Но при этом захожу и к абсолютно незнакомым, то есть кого никогда не знал, но просто по долгу службы иду и знакомлюсь, занимаюсь продвижением вопросов.

— Это в некотором смысле такой византийский подход: работает схема личных взаимоотношений, параллельная системе власти.

— Это как раз и есть система.