Удивительным для наблюдателей стал и недавний карьерный кульбит: Станислав Наумов выдвинулся по партийным спискам от ЛДПР на выборах 19 сентября. Почему последовал именно такой электоральный выбор, чего ожидать от нового состава Государственной думы и какие институциональные перемены ожидают Россию в ближайшие годы — в интервью журналу «Эксперт».

— Как вы оказались в депутатской кампании ЛДПР?

— В октябре прошлого года я выиграл конкурс «Лидеры России. Политика». Сорок девять человек получили от администрации право пройти шестимесячное обучение в мастерской управления «Сенеж». Это образовательное подразделение АНО «Россия — страна возможностей», Высшая школа резерва госуправления при поддержке РАНХиГС.

С декабря ежемесячно на четыре дня мы туда приезжали. И готовились к тому, чтобы принять участие в выборах. Задача проекта изначально состояла в том, чтобы обновить корпус законодателей, так что сразу была «заточка» на Думу восьмого созыва. С нами целенаправленно работали все возможные специалисты для подготовки к политической борьбе.

— Это первый такой проект?

— Это опыт больших «Лидеров России». Их тоже награждали правом получить дополнительное образование. Они выбирали школу «Сколково», Академию народного хозяйства, еще какие-то учебные заведения… Просто было решено успешный опыт первых трех финалов «Лидеров России» специфицировать на политиках. А после нас в других сферах жизни — науке или медицине — тоже появились специализированные «Лидеры России».

В этом цикле 26 из 49 победителей конкурса идут на выборы 19 сентября. Как по одномандатным округам, так и по партийным спискам, как в столице, так и в регионах.

— Есть же идея, что Госдума должна модернизироваться по технократической модели губернаторского корпуса. Когда депутат — это скорее профессиональный политик, а не выходец из народа.

— Такое мнение есть. Я точно не стану его оспаривать, поскольку оно не противоречит моим представлениям. Я считаю, что кадровый подход должен развиваться. Например, есть модель праймериз, в которых могли принимать участие представители самых разных групп, в том числе беспартийные. «Лидеры России» во всех вариантах — это тоже способ селекции, причем селекции целенаправленно положительной. Здесь блатных нет.

Дальше возникает вопрос: можно ли это экстраполировать на процедуру прямых всенародных всеобщих выборов? Нет, нельзя.

— Почему?

— Потому что максимум, на что сейчас могут быть нацелены усилия, — это обновление партийной системы как таковой. Но именно партийной системы, а не состава депутатов или сенаторов, которые будут представлены на федеральном уровне.

— Может ли такая специфическая подготовка распространиться на каждого депутата Госдумы?

— Из пятисот человек, которые уже прошли через первый созыв «Лидеров России. Политика», любая партия может смело брать любого участника и ставить его во главе любых региональных списков. Это люди, которые максимально чувствуют то, что связано с обновлением партийной системы.

Это не социальный лифт, это, скорее, акселератор, причем очень высокого уровня. У меня никогда не было ощущения, что я гарантированно пройду в полуфинал или финал. Там все — лидеры с уникальными компетенциями. Это социальный интеллект, умение работать в команде, умение присоединяться к разным мнениям, консолидировать их, что для парламентской деятельности само по себе очень хорошо. Тогда парламент станет местом для дискуссий.

— Выпускники этой программы сегодня представлены в самых разных партиях. Есть ли в сути такого отбора место для политической конкуренции?

— Выборы, которые будут 19 сентября, — это не вопрос перераспределения мандатов между партиями. Это вопрос перераспределения полномочий и возможностей от федеральной исполнительной власти к федеральной законодательной. Именно к этому управленцы моего склада готовились и шли.

Дело не в кадрах

— Вы имеете в виду механизмы, заложенные в новых поправках в Конституции. Но об их реальной имплементации никто вообще не говорит вслух, поэтому складывается ощущения, что они останутся формальными.

— Нет. Чего не должно быть по Конституции именно сейчас, так это отставки правительства. Но когда произойдет смена кабинета министров, тогда впервые начнется процесс открытого согласования кандидатур на посты заместителей председателя правительства.

— А кандидатуры министров?

— Министров тоже, но это не так важно. В структуре федеральной исполнительной власти политическая власть сосредоточена в руках премьер-министра. Безотносительно того, является ли он технократом или, наоборот, идеологом. При этом власть сосредоточивается и в руках тех, кого ему президент рекомендует взять в качестве заместителей. Вот этот момент сейчас, наверное, самый интересный. Он открывает большую политику.

— А разве депутаты просто не проголосуют, как скажут?

— Возможно. Но, понимаете, сейчас назначение вице-премьера — это вопрос, который находится, с точки зрения подготовки и проработки, в рабочей дискуссии между кандидатом на пост председателя правительства и президентом. И у кандидата на пост председателя правительства в последнее время всегда было чуть-чуть больше полномочий, чем принято считать.

То есть Медведеву в 2012 году дали возможность кого-то из кабинета Путина оставить, кого-то убрать. Он, скорее, убрал, чем оставил. Медведеву в 2018 году дали возможность окончательно достроить кабинет так, как он себе представлял. Просто это ненадолго случилось. Мишустин просто всю налоговую перевез — и все. И это классный пример для такого «кадрового ожидания». Когда ты работаешь вместе с федеральным управленцем в команде и его повышение означает и твое повышение тоже.

Но теперь, если бы правительство Мишустина утверждалось в том составе, в котором оно существует, каждому из заместителей пришлось бы публично перед профильными комитетами, перед фракциями рассказать, почему именно он теперь будет отвечать, например, за евразийскую экономическую интеграцию. Это уже политика.

— Но если это опять не про конкуренцию, не про отчет о сделанной работе, не про долгосрочные стратегии, то что в конечном счете итоге это даст публичной политике?

— Не факт, что все описанное: а) правильно; б) идеально; в) возможно. Я, кстати, считаю, что, когда президент вносит кандидатуру председателя правительства, дальше на премьера ложится ответственность за то, насколько эффективно работают его вице-премьеры и заместители. Потому что, вообще-то, правительство — это единая машина. А не так: этого любим в парламенте, этого не любим...

У нас уже было это в первой половине девяностых годов — ничего хорошего. Количество вице-премьеров в кабинете Виктора Степановича Черномырдина было равно количеству приемных в шестиэтажном «подстаканнике» Белого дома. Пока они все не заполнялись, разные лоббистские группы говорили: «Ну как это, у нас нет вице-премьера по сельскому хозяйству. Давайте еще одну должность». Это устаревший принцип.

То, что это можно сделать формально, — это очевидно. Просто изобразили голосование, задали вопрос про любимую собаку. Потом показали в воскресных новостях человечного политика.

— Дело не в кадрах?

— Когда я говорю, что должно произойти перераспределение властных полномочий между исполнительной властью и законодательной, я имею в виду не кадровые полномочия. Я имею в виду наделение депутатского корпуса, корпуса законотворцев профессиональными компетенциями.

То, что парламент, конечно же, должен быть представительным органом власти, — это аксиома. Исполнительная власть не должна быть представительной ни в каком смысле. Она никого не может представлять, ни одну социальную группу, ни одну группу влияния. А в парламенте, наоборот, должно быть максимально разнообразное количество групп представлено — политических, культурных, религиозных, образовательных.

Но когда упор делается на представительную функцию, мы получаем съезд народных депутатов образца 1989 года, где наряду с академиком Сахаровым сидели традиционные представители советской системы. Но, кстати, пролетарии и крестьяне в том парламенте очень быстро развивались.

Мало кто помнит, что председателем Совета Федерации в начале девяностых годов был бывший завхоз краснодарского техникума — так получилось. Владимир Шумейко, серьезный мужик, даже претендовал на то, чтобы быть третьей силой в противостоянии между коммунистами и либералами, формировал центристские квазидвижения. И ничего, нормально.

— Но мы же не можем ждать этого развития.

— Для начала нужно наделить профильные комитеты Государственной думы полномочиями, в первую очередь по работе с государственными базами данных и участием в распределении ресурсов нацпроектов, сопоставимыми с теми, которые сегодня есть у министерств.

Правительство является автором большинства законопроектов. Ведомство готовит какой-то акт, который само же собирается исполнять. Другое ведомство ему это не утверждает. И процесс превращается в межведомственное согласование. А у депутатов нет функции ни представительства, ни независимой экспертизы, ни стратегирования. Это надо менять.

— Они там в министерствах не могут «настратегировать», а откуда у депутатов возьмутся такие компетенции?

— Они постепенно растут. У нас Дума смешанная, это влияет на кадровый потенциал. По одномандатным округам альтернативно настроенные эксперты обычно занимают второе-третье места и не проходят на первое. Неважно, от какой партии. Но за последние пятнадцать лет ситуация выровнялась. Уже сами партии играют роль кадровых резервов. И если специалист не может в один кадровый резерв попасть, он переходит в другой. Хороший пример Сандара Авксентьева, в прошлом глава городского округа Якутска.

— Почему правительство согласится уступить свои полномочия?

— Нужно признать, что абсолютно весь состав федеральных органов исполнительной власти эмоционально выгорел. Потому что они ни разу не уходили в отставку. Их иногда наказывают выговорами, а потом выговоры снимают. Премий, сопоставимых с корпоративными, за достижение показателей у них нет.

Чиновники уже не понимают, зачем работают. У них каждый день — день сурка. Они даже на оперативки не реагируют. Лишь бы отчитаться в срок. Замкнутый эллипс: сами придумывают, потом ждут, что из этого выйдет.

— А чем правительству помогут депутаты? Им еще за своими регионами и округами следить...

— Так и у депутатов должен быть иной функционал. Посмотрите на отчеты депутатов седьмого созыва о проделанной работе — это же просто районные завхозы.

— А должно быть по-другому?

— Они же просто делают работу, которую не сделали местные чиновники.

У нас две партии в стране. Партия местных чиновников, которая не делает то, что она должна делать. Потому что у нее нет ресурсов, потому что у нее нет механизмов прямой ответственности, нет прямых выборов мэров, в ряде регионов нет прямых выборов глав регионов, поэтому они чувствуют ответственность в лучшем случае перед представителем президента по федеральному округу.

И партия депутатов, которая раз в пять лет огребает на себе все недостатки партии неизбираемых чиновников.

— В идеальной модели депутат должен смотреть за тем, что происходит у него в округе, считывать проблемы и претворять эти проблемы в законодательные инициативы?

— Это традиционалистская модель, она исходит из того, что вся власть принадлежит народу. Соответственно, если народ не хочет вакцинироваться, то нужно законодательно запретить обращаться к населению с призывами по вакцинации. Из этой модели вытекает вот такая представительская функция.

Сейчас на выборы пойдут прежде всего те, кто вакцинировался, чтобы вы понимали. Если ты доверяешь власти, то ты делаешь две вещи: более или менее добровольно вакцинируешься и более или менее осознанно голосуешь. Поэтому партии власти не сильно переживают за свою деятельность. В обществе всегда будет ядро, которое будет статус-кво поддерживать. Если сказали идти вакцинироваться — значит, пойдем вакцинироваться.

— Тридцать процентов вакцинировано — не так уж много.

— Сорок шесть миллионов одним компонентом. К выборам будет пятьдесят миллионов. Интересно будет сопоставить явку — это пятьдесят миллионов вакцинировавшихся первым компонентом плюс официально получившие справку о медицинских противопоказаниях в течение ближайших трех месяцев.

— А на второй чаше весов пятьдесят миллионов человек, которые не вакцинировались и не собираются голосовать…

— Они делятся на пять антипартий.

Первая антипартия — это «демобилизовавшиеся», те, кто голосовал за любую из существующих системных партий два раза — в 2011 и 2016 годах. И к сегодняшнему дню, как они думают, не получили ожидаемого результата. В основном это пенсионеры, половина из сорока с лишним миллионов пенсионеров.

Вторая часть — это апатичный средний возраст. Не сказать, чтобы они никогда не голосовали, но сейчас им это вообще неинтересно. При этом они являются получателями госуслуг, на них могут распространяться какие-то нацпроекты, но эти блага они получают пассивно, они их не требуют. Они их получают, потому что так еще Медведев с Путиным задумали, а Мишустин нашел цифровой формат доставки.

Третья группа, стоящая особняком, — это аполитичная молодежь. Они даже не знают, как этим всем заниматься. При том что у них есть эта требовательная функция, но она у них заточена в другую сторону. Вся история с молодежными движениями выглядит очень дико. И все конфликты по поводу молодежных кумиров, конечно, искрят, потому что это две разные вселенные.

Это три базовые антипартии, они все как бы преодолевают пятипроцентный барьер, в силу этого провоцируют партию власти на применение административного ресурса при отчете о том, сколько людей приняло участие в выборах.

Есть еще две антипартии. Это партия «приду, испорчу бюллетень» — те, кто проголосовал бы против всех. Это, кстати, означает, что в обновленной системе нужно возвращать позицию «против всех», давать возможность ей быть решающей. Если против всех больше, чем за кандидата, занявшего первое место, нужен как минимум второй тур. В условиях цифрового голосования можно хоть три тура проводить, это никакой нагрузки ни на что не накладывает.

И пятая антипартия — это активный бойкот. Это те, кто «нет, ходить на выборы нельзя, давайте бойкотировать». На мой взгляд, размеры этой группы преувеличены.

— Судя по предвыборной социологии, сильно расходится рейтинг «Единой России» и президента. Сейчас Владимир Путин опять поддержал партию.

—  Мы видим, что на президентских выборах за Путина голосует больше людей, чем за КПРФ, потому что сторонники КПРФ голосуют за Путина. И точно так же сторонники Путина очень часто голосуют за ЛДПР. В целом борьба с коронавирусом поднимает доверие к государству, поскольку речь идет о спасении жизни, твоей, родных и близких. Но в следующий раз партии-победителю придется вступать в коалицию, в том числе для того, чтобы голосовать за следующего премьер-министра. Мне кажется, партия, занявшая первое место, могла бы спокойно проходить с меньшей численностью и инициировать в Думе коалицию, еще какие-то форматы. Потому что нигде в мире правящая партия в ситуации экономического и биологического кризиса не набирает больше голосов, чем она набирала на предыдущих выборах.

— Значит, осенью нас ждут серьезные перемены, в том числе в партийном спектре?

— Всегда есть две точки зрения. Первая — нужно создать новую систему. Мы очень часто это делаем. Не получилось с «Выбором России» — давайте «Наш дом — Россия». Не получилось с «Нашим домом» — кто-то создает «Отечество», давайте «Единство» создадим…

А вторая история — давайте этих «отмоем». Как в анекдоте цыганском: новых нарожать или старых отмыть. Четырнадцать партий — много, это безобразие. Нужно оставить две с половиной, три хорошие партии. В противовес описанным выше «антипартиям».

К двум цифровым платформам

— Почему вы согласились пойти в ЛДПР? У нее разве лучше «электоральная реальность»?

— Я либеральный демократ по убеждениям.

— Просто из всей парламентской четверки ЛДПР выглядит самой бессубъектной партией с доминантой из одного Владимира Вольфовича.

— Я с большим уважением отношусь к Владимиру Вольфовичу, я наблюдаю его уже третий месяц воочию. Это очень интересно. Мне повезло в плане того, что я сейчас могу изнутри посмотреть на то, как человек тридцать с лишним лет управляет политическим проектом. Дай бог ему здоровья, долголетия и всего остального.

— Он все сам делает? Я имею в виду, контролирует работу партии?

— У ЛДПР есть команда управленцев, политиков. Борис Чернышов, Ярослав Нилов, Алексей Диденко, Сергей Жигарев, Борис Пайкин. Перечисляю только тех, с кем успел познакомиться лично. Они по своему уровню компетенций и квалификаций не уступают ни одному коллеге из других партий на аналогичной должности. Это фракция самых разных людей, которые для себя посчитали правильным вступить в ЛДПР. Каждый из них мог бы быть замминистра, министром, губернатором.

Собственно говоря, пример Дегтярева, при всей сложности ситуации с Хабаровском, говорит о том, что у партии есть резерв. Я думаю, что партия десять кандидатов в губернаторы могла бы продвинуть, и это были бы не самые плохие губернаторы на фоне предыдущей когорты. На уровне нынешней волны технократов.

— Какой вы видите эволюцию партийно-политической системы?

— Если мы хотим, чтобы в 2026 году был какой-то качественно иной результат, чтобы мы не гадали по поводу того, какое к тому времени у госдеповских политтехнологов будет для нас предложение, нужно уже отменять сбор подписей на бумаге. Отменять день тишины. Убирать муниципальные фильтры. Нет уже того экстремизма, который был в девяностые. И бандиты уже не проходят во власть.

Нужно пересмотреть пятипроцентный барьер. Если вы посмотрите на реальное распределение голосов, это либо семь процентов и больше, либо около трех процентов. Нужно для себя решить — лучше играть в пользу уже сложившихся структур или дать шанс новым.

— Вы только что говорили, что в России нужно оставить две-три партии.

— Для того чтобы прийти к чему-то, нужно пройти контрфазу вовремя, а не отложить ее на тридцать лет.

При обновлении старых партий, скорее всего, в итоге останутся две. Одна, условно говоря, партия с большим участием государства в решении проблем человека — это «Единая Россия». А вторая партия будет говорить, что современные технологии позволяют выстраивать такое участие граждан, которое делает их самих авторами, соавторами решений и ответственными за результат этих решений. Это Либерально-демократическая партия.

Я не вижу большой проблемы в том, что у нас было бы две партии, построенных по современному типу, которые просто будут сменять друг друга каждые восемь-десять-двенадцать лет.

Администраторам, которые будут контролировать процесс выборов в будущем, не повторить вынужденной ошибки борьбы с «красными» губернаторами в первом туре 1996 года, чтобы не заблокировать новый цикл. То, что этот цикл завершается, очевидно. Вопрос, мы войдем еще в один тридцатилетний цикл или мы все-таки чаще будем осуществлять ротацию управленческих команд.

Потому что сам партийный формат уже неинтересен избирателям. Посмотрите, что произошло с Сергеем Шнуровым, когда он угодил в партию. Он перестал быть всем нужным. Скорее, нужно партии делать востребованными и конкурентоспособными в системе глобальной культуры. То есть мы потребляем с вами новый сериал «Карточный домик», новый сезон «Игры престолов». Мы должны точно так же потреблять новый сезон «Единой России», новый сезон либеральных демократов.

— Поэтому все становится технологичным.

— Да. И поэтому все, что делает администрация, осуществляя переподготовку действующих управленцев, — это очень правильно. Мы сейчас требуем от партий публикации программ неизвестно о чем. Потом еще нанимаем экспертов, которые их оценивают. И еще печатаем. После этого хотим, чтобы к партиям хорошо относились.

А надо требовать диплом о повышении образования членов партии на уровне не меньше какого-то «мастер оф паблик администрейшн». Пусть это будет двадцатипятилетний парень, который сразу после Высшей школы экономики закончил «мастер оф паблик администрейшн» в РАНХиГС.

— Переход к меритократии?

— Но осознанный и открытый. Все, что сейчас происходит в пространстве политических дебатов, никому не интересно. Ни одному нормальному человеку не приходит в голову в семь часов утра встать и начать смотреть, что представитель «Справедливой России» скажет представителю КПРФ. А это требование процесса. Я думаю, что партии в конечном счете должны стать цифровыми платформами.

— То есть в итоге будет конкуренция двух-трех цифровых платформ?

— Одна цифровая платформа будет стимулировать потребление благ из нацпроектов. Другая будет стимулировать максимальное использование госуслуг. Будут партия нацпроектов и партия госуслуг. Это реально так. Партии будут бороться за то, чтобы, условно говоря, те, кто проголосовал за партию госуслуг, на день раньше проходили вакцинацию более эффективной вакциной.

— Опять вакцины?

— Мы уже никуда не уйдем от биополитики. Это то, что пока еще только президент, может быть, понимает.

— Биополитика — это когда в центре человек?

— Жизнь. Это когда вы понимаете, что любое решение государства по отношению к вам как к личности во многом определяет вашу выживаемость. То есть если сейчас отменить все коронавирусные ограничения, то всё, привет. Не надо даже фантазировать. Индия летом этого года отменила всё и вся. И массовая смертность, без вариантов.

— Эта система означает прощание с личными данными.

— Полное прощание. Я был две недели в квартире под мониторингом Собянина. Чик-чик, Станислав Александрович, вы под наблюдением.

— Это хорошо? Или к этому вообще уже никак нельзя относиться, потому что это уже реальность?

— Надо просто это принять.

— Но зачем это нужно государству?

— Нужно что-то кардинально менять в самой системе по отношению к антипартиям, к этой апатии, к демобилизации, к аполитичности и даже к бойкоту. Я специально выскажу крайне, может быть, резкую точку зрения: если ты не участвовал в выборах, ты льготы по НДФЛ не должен получать. Ты, может быть, даже не должен получать бесплатную вакцину, потому что ты не принимал решение, какая партия будет голосовать за бюджет.

— Это принуждение к демократии.

— Да. И не только. Что меняется, если мы доведем до конца все наши цифровые возможности? Скорее всего, власть каждого гражданина существенно расширится. Появится необходимый объем ощущений этой власти. Сейчас апатичный и аполитичный гражданин не всегда чувствует, что он — власть. Он чувствует, что он за скобками какой-то массовки. А когда ты понимаешь, что у тебя персонально есть власть, что ты в итоге можешь принять для себя решение не заплатить этот налог в первый день периода оплаты, а заплатить его в последний и какие-то ноль целых на этом выиграть, то же самое должно быть перенесено и на электоральную историю.

— Что еще остается в прошлом?

— Нет того поколения, которое Бориса Николаевича Ельцина приняло как нашего уральского мужика. Борис Николаевич на самом деле последний советский президент. Он не только первый российский президент — он еще и последний советский президент. Он должен был победить Горбачева на первых всенародных выборах в нераспавшемся Союзе Советских Социалистических Республик.

А дальше этого всего не будет. Поэтому я думаю, что задача партии — быть не просто кадровым резервом, а еще расширить количество лиц, в буквальном смысле слова. Европейская демократия, я тут специально посмотрел, она, когда переживает кризис партийной системы, всегда идет через появление нового харизматичного лидера там, где его не было. А там, где до этого был харизматичный лидер, но все равно кризис произошел, там коллективное руководство, там совершенно иные механизмы. И за счет этого нет ощущения, что я не власть, они не власть. У всех есть немножко власти.

— Поэтому возможно передать больше полномочий на уровень представительной власти?

— Да, и ключевые сейчас решения — это не проценты и даже не распределение мест по фракциям. Это всего лишь фиксация забега, который начался пять лет назад. Люди, которые придут в Думу, захотят попробовать взять себе немножко власти, поскольку можно. Сейчас совершенно точно нужно проанализировать весь набор принятых ранее законов на уровне Государственной думы.

И говорить: ребята, а зачем нам одному и тому же явлению пять разных запретов? Давайте будет один. И правительству сказать: правительство, мы запрещаем, это наша функция. А твоя функция — стимулировать. А ты, правительство, что делаешь? Ты просто дублируешь. У тебя не получилось довести деньги здесь, ты создаешь новый институт развития.

Уже трехсотпроцентный запас прочности по ресурсам. Сто единиц контролирует чиновник. Это эффективность минимальная. Сто единиц ресурса — это то, что контролирует президент, эффективность максимальная. И часть должна быть у законодателей. Дайте депутатам часть прав участвовать в реализации программ развития страны.